ВЛАДИМИР ХОТИНЕНКО: «DAS IST PHANTASTIK»

Игра в БАСКЕТБОЛ с режиссером Владимиром Хотиненко, автором моих любимых «Зеркала для героя», «СВ», «Макарова» и «Соло для пассажира», в одну корзину, контактно и жестко, по американским правилам этого уличного безобразия. Вот только по поводу «жесткости» я преувеличиваю: Хотиненко лишь обозначал отдельные движения, стараясь не размазать меня по асфальту

ВЛАДИМИР ХОТИНЕНКО: «DAS IST PHANTASTIK»

— Хотите, я вам скажу, почему, когда вы предложили «поиграться», я выбрал в качестве игры баскетбол и настоял на этом? — довольно неожиданно начал он.

— Почему? — заинтересовалась я, предвкушая раскрытие страшной тайны.

— Дело в том, что, когда я учился в школе, я был очень прыгучий... (И тут же продемонстрировал: подпрыгнул очень высоко, «крюком» забросил шикарный мячик. Неплохо для начала нашей схватки. Карим Абдул-Джаббар какой-то.) Я был чемпионом Казахстана по прыжкам в высоту среди школьников. (И «чемпион среди школьников» подтвердил это, чуть было не сломав мячом кольцо. Однако классный у меня соперник. Правда, то, что бросание мячика в корзину и моя любимая с детства забава, я из скромности умолчала.) Тогда были замечательные времена... Спартакиады школьников. Я сто девяносто прыгал.

— Куда?

— В высоту. Словом, сам Бог велел играть мне в баскетбол за сборную школы. Я такие блокшоты делал здоровякам под метр девяносто пять.

— У моего любимого Карася (Василий Карасев, замечательный баскетболист) — метр девяносто семь, и все равно он по баскетбольным меркам считается маленьким.

— Времена меняют кумиров, а... твой Карась не сможет вот так... (Тут Хотиненко пробежался по площадке и всадил... ну почти слэм-данк, для тех, кто не знает, это — бросок сверху, когда взлетаешь над «лузой» и «кладешь» в нее. ) Моим кумиром был Валерий Брумель, естественно. И я однажды увидел фотографию, где он ногой достает до баскетбольного кольца, а у меня тоже есть фотография, где я ногой достаю до баскетбольного кольца, правда — школьного.

— В школьном зале корзинка висит на восемьдесят сантиметров ниже стандарта.

— Ну, и что?! Все равно на фотографии этого не видно. Словом, я выбрал баскетбол, люблю эту игру и болею до сих пор. Ну, поехали...

Сделав несколько разминочных кругов по площадке и потолкавшись для приличия под корзиной, Хотиненко, как истинный джентльмен, пропустил даму первой. Но я почему-то промазала и взяла «тайм-аут» на «поговорить».

— А как же вас в кино-то занесло, если у вас такие выдающиеся способности к спорту были?

— У меня они не были выдающимися, потому что, когда я прыгал сто девяносто, ребята моей возрастной группы из школы Ланского прыгали два метра. У меня нет для этого данных, видите, у меня короткие мышцы, у меня рост небольшой. (На этих словах Хотиненко, не удержавшись, подпрыгнул почище любого черного — простите, тут я имела в виду мастеров игры в баскетбол — и заработал два очка.) Я понял, что это в определенном смысле потолок. И мой уход из спорта был совершенно рационален. Ну, максимум, чего бы я добился, это прыгнуть на два десять.

И от избытка чувств В. Х. поставил мне такую блокировочку, что я чуть не улетела на фиг. Это не смешно. А я к тому же в пляжных тапочках. Последнее, что я успела, так это спросить:

— А вам не обидно, что актеров в лицо узнают чаще, чем режиссеров?

— Нет, нет — абсолютно. Мне это даже в голову не приходило. Я достаточно рационален и достаточно хорошо знаю, что я делаю, как я делаю, что мне нужно. (Пока он сосредоточенно формулировал свои мыcли, я «сделала» с трехочковой линии, которую какой-то добрый человек нарисовал на асфальте сигаретой, точный бросок. Но Хотиненко даже бровью не повел. Видно, своим вопросом я какую-то важную струну в нем задела.) Более того, когда я пришел в кино, я даже не предполагал фестивалей, «Золотую пальмовую ветвь» — об этом даже мыслей не было никаких. Хотелось просто делать кино, хотелось делать его лучше других. Амбиции были, естественно, но фанаберии быть знаменитым у меня не было никогда! А потом, когда иногда все-таки узнают, это, к сожалению, «эффект толпы». Поэтому храни Господь от этого всего. Я достаточно хорошо представляю, для чего я уже прожил жизнь и для чего собираюсь еще пожить.

— У вас настолько оригинальные фильмы, сценарные ходы, что рядовой зритель может подумать, что над ним издеваются. Вы сами причисляете свои фильмы к интеллектуальному кино?

На этих словах мы немножко передохнули: я вам, что, про интеллектуальное кино под корзиной должна говорить?

— Ну нет! У меня не «интеллектуальное» кино. Отчего у меня кино не массовое? У меня есть достаточное количество зрителей, я так или иначе с ними сталкиваюсь. Благодарные, хорошие и пожурить могут... но у меня хороший зритель. Я, конечно, хочу, чтобы мои фильмы смотрело побольше народу. Но, с другой стороны, я совершенно не хочу, чтобы мои фильмы смотрели все! Потому что это будет катастрофа.

— Почему?

— Это будет означать, что сделал что-то не так. Потому что ВСЕМ нравится только доллар. А кино не может всем нравиться.

— А «Ирония судьбы...»?

— Вы сейчас еще скажите «Белое солнце пустыни». Такие попадания бывают... Как бывают стихийные бедствия, так и фильмы, которые «устраивают вдруг» широкую публику. А у меня — немножко иначе. Хотя, честно могу признаться, я не из числа тех режиссеров, которые говорят: мне наплевать на зрителя. Я каждый раз хочу, чтобы мой фильм посмотрело как можно больше зрителей.

Все больше и больше зрителей смотрят, как мы, стоя друг против друга и оживленно жестикулируя, пытаемся играть в баскетбол. Значит, он все-таки узнаваемый, или я — симпатичная?..

— Абсурдные ходы в вашем кино, для чего они? Вы сами-то знаете, как их «развязать»?

— Нет. Я больше всего в жизни люблю его волшебство (имеется в виду волшебство кино). Я люблю то, чего я не понимаю, чего не знаю, о чем смутно догадываюсь. И все эти моменты — фантазийные, фантастические в моих фильмах... мне вообще лингвистическое кино неинтересно. (А у меня в это время получается неплохой бросок.) Я бытовые драмы снимать не умею. Я пока не найду какой-нибудь излом в сценарии — снимать не могу. Скажем, я «Макарова» не мог начать снимать, хоть хороший был материал, пока не придумал пистолет в разрезе, из которого Маковецкий вылетает, патроны с людьми... Я не знал, что снимать, казалось бы, можно и убрать этот эпизод — ничего не изменится, но для меня это был камертон. И так каждый раз, пока я не придумаю что-нибудь эдакое, я не могу снимать. Жизнь, она вообще волшебная штука. И вот эти элементы волшебства я стараюсь использовать.

— А с вами что-нибудь волшебное происходило?

— Да вся моя жизнь — волшебство... (начинает гнать мячик по кругу). Волшебство, например, в том, я до сих пор не могу понять, как большой, взрослый человек мог появиться из сперматозоида?! Я совершенно этого не понимаю! Я не могу представить, что я был сперматозоидом... Вы сами подумайте, с ума ведь сойти можно! Потом, несмотря на то, что я хотел быть летчиком, я совершенно не понимаю, как летает самолет. Я знаю устройство двигателя, я сам вертолет водил... Но я не понимаю, почему летает самолет. И чем самолет больше, тем меньше я понимаю, почему он летает (задорно смеется, но при этом блокирует мой удар).

— А почему корабли плавают?

— Корабли? В кораблях воздух, как-то так... С кораблями проще. Щепка плавает, орешек. Как-то это зримее. А вот когда кусок железа в воздухе... не знаю...

— А в армии вы служили?

— Служил. Я даже пошел добровольно. Я уже окончил архитектурный институт в 76-м году и понял, что то, что я предполагаю строить, а я хотел строить...

— Из стекла и бетона?..

— Нет, ну, там, конструкции сложные всякие... Но достаточно быстро понял, что мне «не светит». А пойти в аспирантуру казалось скукой смертной. Поэтому, чтобы не отрабатывать три года в рутине, сам пришел в военкомат. Так полковник там чуть в обморок не упал — стою я перед ним и говорю: «А можно в армию?» И ушел в армию. Год отслужил. Классно! Понравилось мне — жутко!

— А в каких войсках служили?

— О! В крутых! Я в конвойных войсках служил. На зоне. Мне понравилось, очень. Сослуживцы — чеченцы сплошь, ингуши. Я рисовал в дембельских альбомах портреты. Очень уважаемый был человек! Меня никто не беспокоил... Где-то сейчас в Чечне у какого-то полевого командира в дембельском альбоме мои портреты карандашом: «Сержант Умханов»... Так что я нормальную школу жизни прошел.

— А конвоировать-то вам приходилось или вы только лозунги писали?

— Почему лозунги? Ездил в конвой. Я же предполагал, когда в армию уходил, что моя жизнь как-то изменится, нужно было ее узнавать, а там ее узнаешь очень быстро. Там такая суровая действительность.

— Как у Довлатова?

— Ну-у, я бы даже сказал, что у меня покруче впечатления, серьезнее... Вот сейчас в газетах часто пишут — убежал солдатик с автоматом, и общественность возмущается: «Беспредел! Раньше такого не было!» Может быть, в других войсках и не было, а у нас еще как бегали! К тому же мы практически единственные несли службу с оружием. Тогда автомат в армии вообще редкостью был, выдавали солдатам под расписку на стрельбище и тут же забирали. Но стрелялись у нас и бегали так же часто, как и сегодня. Но это по одну сторону проволоки. А по другую — зеки. И побеги тоже были, и членовредительства, и убийства. Все было. Один раз бунт даже устроили. «Зону» просто сожгли.

— Вот скажите, почему в кино так неправдоподобно воюют — патроны давно кончились, а герой все стреляет и стреляет или в него обойму из автомата всадили, а он все не падает. Это происходит потому, что режиссеры в армии не служили?

— Ха-ха-ха. (Тут я отметила про себя скромность моего собеседника. Вместо того чтобы разгромить в печати коллег-недоучек, он ушел от ответа за мячом. А вернувшись, как ни в чем не бывало стал рассказывать о своих кинематографических привязанностях.) Несмотря на то что сам снимаю интеллектуальное кино, я очень люблю боевики и триллеры, как, собственно, всякий серьезный режиссер. Бергман, например, любил ковбойские фильмы. И даже сам бы хотел снять, но просто материал не попался. У нас даже почвы для этого нет. И поразительно, что, имея сейчас такой набор американских фильмов, например, после того, как Финчер — ну, надеюсь, вы знаете, кто такой Финчер? (Я потупилась и кивнула.) --снял фильм «Семь», вещи, о которых вы сейчас упомянули, просто неприлично делать. Финчер снял такой учебник, начиная с титров. Одни титры чего стоят! Титры — это у него уже картина. А у нас — непрофессионализм и небрежность. Телевидение развратило всех: «Чего ни сунь, все схавают!» И «это не важно», и «это не важно», главное — выжить. Выжить любым путем, и этому все подчинено. «Потеря» сейчас у всех: бизнесмены, бандиты, продавцы, рабочие — у всех тоска, у всех внутренняя потерянность в той или иной степени. Это состояние называется богооставленностью. Если мне кто-нибудь скажет: «А у меня этого нет» — значит, он идиот какой-нибудь или, там, колется. Ну ладно, что мы о грустном?! Мы же живые, здоровые, солнце вот.

После очередного тарзаньего прыжка, здоровью Хотиненко зааплодировали зрители.

— Расскажите мне что-нибудь романтическое. Вот как вы с женой познакомились?

— О! Это вообще замечательная история.

— Тоже волшебная?

— Я находился в очень «разобранном» состоянии. Ни снимать кино, ничего. И мне предложили поехать в Таллин, делегация какая-то кинематографистская, поездом. А я люблю поездом ездить. Потому что понимаю, как поезд работает. Стою я у окна и вдруг вижу, по перрону идет девушка. И я понимаю, что это идет моя судьба. И если я сейчас благодаря ей не изменю свою жизнь, то не изменю ее уже никогда. И я целеустремленно стал за ней ухаживать.

— Вы вышли на перрон?

— Как оказалось, она на этом же поезде ехала в Таллин. Причем ехать туда не хотела, ее практически заставили.

— Это судьба.

— Да. Мы гуляли по Таллину, ездили на автобусе на экскурсии, мы с аниматором Бардиным песни романтические пели на два голоса.

— А вы что, хорошо поете?

— Ну, в общем, ничего. Я казачьи песни знаю. У меня дедушка георгиевским кавалером был, казак. И когда его допекали домочадцы, он шарахал по столу кулаком и кричал: «Цыть! Меня сам государь в уста целовал!» Раньше любил, сейчас реже стал петь, поскольку все уже состоялось, а я в свое время очень любил горланить. У меня громкий голос.

Вот дался мне этот баскетбол... Стоять на солнцепеке под корзиной... Сели бы сейчас в кафе и все обсудили. А оппонент все более и более входит в раж. Поразительный человек! Цезарь! И как он может одновременно лупить по мячу и говорить без передыху? Заметьте, не теряя при этом нить разговора.

— Ну так гуляли вы девушку по Таллину — и...

— Я через две недели должен был ехать во Францию, на ежегодный слет продюсеров и режиссеров. И ей предложил поехать со мной. Она ответила: «Хочу». И мы поехали. Скоро четыре года как мы вместе. Я вообще-то про личную жизнь никогда не рассказываю... Она была достаточно сложная. У меня дочка есть, от первого брака, живет в Америке. Это не оттого, что я богатый и отправил ее на учебу, нет — она сама себя сделала, совершенно самостоятельная девочка. Практически не нуждающаяся в материальной помощи. Более того, когда у нас случился августовский кризис, она мне позвонила и спросила: «Папа, может, тебе деньгами помочь?» Ей тогда восемнадцать лет всего было. Она аниматором хочет быть. Сейчас там в колледж поступила. На нескольких работах работала, ничем не гнушалась, бэбиситтером работала. Я как-то ей вечером звоню и слышу: ребенок какой-то агукает. Я спрашиваю: «Поля, что за ребенок?» А она говорит: «А я его выгуливаю, я иду по парку». Вот тоже ведь — эти мобильные телефоны все сдвинули. Легкое помешательство.

— А у вас мобильный телефон есть?

— Есть, конечно, более того, я уже не понимаю, как без него обходиться.

— Или без Интернета?

— А я в компьютере и в Интернете ничего не понимаю, ни бум-бум, даже не знаю, как компьютер включать! Но — хочу научиться.

Я и машину водить не умею. Все эти функции — на моей жене, она и за рулем и за компьютером. С машинами у меня, естественно, были смешные истории — хотел, как мальчик, всю жизнь, но родители были недостаточно состоятельными. А я в архитектурном институте достаточно рано стал хорошо зарабатывать: ездили на Север, оформляли там все, что только можно было еще оформить, и я стал получать очень прилично... в определенном смысле больше, чем сейчас. Месяц «отшабашишь» — и можно заработать на машину. Вот я и купил. На ней ездили все, даже моя мама. Но только не я. Потом я купил вторую. Зачем? Наверное, надеялся научиться водить. Но... Она заржавела, просто пришла в негодность. До сих пор во дворе стоит и ржавеет. Неудачный у меня роман с автотранспортом. А так у меня как у нормального мужчины есть даже любимые модели. «Ягуар», например. И чтоб непременно зелененький.

— А вы женщин любите?

Это я, конечно, спросила, чтобы взять передышку... Если он любит женщин, то даст мне отдышаться.

— Я их считаю совершенно какими-то фантастическими созданиями. Великой Загадкой. Во всей простоте и внятности женских поступков они более, для меня во всяком случае... просчитываемые, но это лишь внешне, потому что у женщины внутренняя жизнь сложнее мужской в миллион раз. Страсти эти все... Женщина, если она Негодяй, так она уж Такой Негодяй!

— А вы бы хотели родиться женщиной?

— Это даже предполагать смешно. Нет!!! Меня моя жизнь устраивает. Со всеми прибамбасами, жаловаться — грех во всех случаях.

Кому что суждено, так тому и быть. Я, например, точно знаю, что мне не суждено быть богатым. Совершенно точно, на тысячу процентов. Не может быть никакого чуда, и, более того, если б оно произошло, я бы испугался, отдал бы все деньги, это не для меня. А кому-то суждено быть знаменитым. И он может дальше почти не швелиться и будет знаменитым. Сколько знаменитых уродов кругом!

Потеряв мячик, обвожу взглядом окрестности: кто имелся в виду?

— А вам что суждено?

— Ну, до конца, я, слава Богу, не знаю. Я однажды гадал у цыганок, обобрали они меня, правда, но вещи говорили очень интересные. Сказали мне про прошлое и про будущее. С тех пор я больше не гадаю. Сбылось все.

— А на вас цыганки, предсказатели, сумасшедшие падки?

— Да. Нищие обязательно подойдут, попросят закурить, денег. Это все мое. Но я теперь стараюсь отстраняться.

— А характеры на улицах наблюдаете?

— А как же! Это часть моей профессии. Я даже зарисовываю с натуры, если костюм какой-то интересный. Иногда видишь, как человек одет, и все про него понимаешь. Скажем, идет мужчина, а у него на голове мохеровая кепка! Вроде в остальном нормально одет, но на голове мохеровая пушистая кепка! И начинаешь придумывать его жизнь. Как он приходит к себе домой...

— Снимает свою кепку, а под ней — Лужков?..

Задумавшись, то ли о своих политических пристрастиях, то ли о бренности бытия, Хотиненко пропускает довольно простенький мячик.

— ...и все довольно зримо простраивается. Вот это развлечение! В метро едешь, на человека вдруг посмотришь — я от одежды отталкиваюсь, немножко лицо, но больше одежда говорит, — и начинаешь представлять вдруг, как будто ловишь волну, как радио, настраиваешься, и — вплоть до запахов... Я чувствую, какой запах в его доме, какая его встречает жена, чем они занимаются. Не так резко, конечно, но смутно я это знаю. Вот, кстати, феномен — я сны вижу в расфокусе, я их вижу так, как если бы в реальности я снял очки, у меня небольшая потеря, где-то минус два, и я сны всегда вижу, как будто бы я без очков. Иногда испытываешь от этого неудобство, хочешь «отсмотреть» что-нибудь, а видишь все в легком таком расфокусе.

У меня сейчас отвалятся руки. Тайм-аут.

— А про детство свое расскажите.

— Детство? Да детство, оно ведь вообще преимущественно счастливое. Я родился в малюсеньком городке на Алтае с замечательным названием Славгород. Вот сегодня нахлынули воспоминания — смотрю с этажа, в бассейн залили воду. И это мерзкое совершенно зрелище, такая лужа, и как раз вспомнил эпизод из детства, вот его и расскажу: поскольку городок в степи стоял, степной такой Алтай, и с водой-то плоховато, и у нас на перекрестке дорог (городишко-то маленький, там всего одна была асфальтированная дорога — улица Ленина) после сильных дождей образовывалась лужа, большая, и вот мы в этой луже купались. Я сегодня смотрел, как постояльцы гостиницы вдохновенно кролем в этих помоях плавают. И вспомнил, как мы — я прямо картинки вижу, — как мы выныриваем из этой лужи, грязь стекает... Но кайф был! Невероятный просто. Мы были счастливейшие люди.

— И в этой луже вы плавать научились?

— Конечно. Она глубокая была, в ней машины застревали, у них свечи просто заливало. А мы купались. И счастливые были страшно. Что вы! А как вспомнишь, как Гагарин полетел, елки-палки, это такая мощная эмоция, ее помнишь до сих пор, волосы дыбом становятся! Мне было девять лет.

— И вы так хорошо помните этот день?

— Конечно. Как специально ночевали на крыше...

— Зачем?

— Чтобы увидеть. Объявляли же, когда, где пролетит спутник. Спутник, еще до Гагарина. Во счастье было.

— Ну и увидели?

— А как же. Видел.

— Может, это фантазия будущего режиссера?

— Ну нет. Видел. Звездочка такая. Видно было. Потом, зрение хорошее было тогда. Да и не собирался я быть режиссером. Я просто очень любил кино. Потом уже, в архитектурном институте, мы знали кино лучше, чем сейчас студенты ВГИКа, мы были фанатами кино. Мы, например, ходили на Рерберга, царствие ему небесное. Мы понимали изображение, архитекторы все-таки. Это в армии, за доблестный труд, мне дали отпуск, и в этот момент Никита Михалков приехал, он закончил съемки «Неоконченной пьесы...», и меня мой товарищ Саша Кротов затащил на встречу с городской интеллигенцией. А я в форме солдатской. Я говорю: «Ну а чего я пойду? Что я спрошу: ваши творческие планы, что ли?» И он меня силой затащил, мы там разговорились с Никитой, я ему рассказал весь свой жизненный путь. И он мне сказал: «А может, тебе в режиссуру попробовать? Заканчивай службу, приезжай, привози работы», вот и все. Это разве не чудо?! Я ни сном ни духом не собирался. И сначала я у Михалкова ассистентом режиссера работал, а потом у него же учился... Ну, мы с вами уже на роман наговорили...

— Ага. Что — ничья? Кинем по «контрольному»?

Но он, видно не захотев расстраивать ни меня, ни себя, отказался. Наверное, он из редких мужчин, которые — не проигрывают.

Наталья ДЮКОВА