ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН БЕЗ ПРОПИСКИ И РЕГИСТРАЦИИ

Грандиозная попытка Любимова прочесть Пушкина глазами русского народа — поиздеваться, посмеяться над ним — почему-то лишь укрепляет этот чертов текст. Он от этого становится таким прозрачным, глубоким и ясным — что в некоторых местах даже страшновато

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН БЕЗ ПРОПИСКИ И РЕГИСТРАЦИИ

Фотограф Шерстенников приказал мне ехать в театр на машине. На его машине. Отказать Леве я никак не мог. Это наш заслуженный фотограф, великий человек, лауреат всяческих премий, наконец орденоносец.

— Даю тебе пятнадцать минут, — сказал Шерстенников строго. — А то знаешь, как сейчас Садовое забито?

Честно сказать, я немного расстроился. Предпочитаю ездить в театр в метрополитене. В метро я наблюдаю за различными подробностями жизни. Настраиваю свой взгляд на театральное, так сказать, восприятие.

Вот напротив меня едут две девушки, пьют пиво. Одна пьет пиво без затей, зато с огромным увлечением. Вторая же только делает вид. На самом деле она рассматривает свои туфли, в которых отражается огромный бородач, читающий газету «Независимая». Я же рассматриваю девушек — но не прямо, а в темном отражающем стекле самораскрывающихся дверей. Смотреть в упор интеллигентному человеку вроде бы неудобно.

Скажу прямо: метро для меня — это настоящая энциклопедия русской жизни. Кстати, в школе я никогда не мог понять, почему «Евгений Онегин» — энциклопедия.

А ехали мы как раз на «Евгения Онегина». Школьная классика в исполнении Театра на Таганке. Костюмы, парики, трости. Роман в стихах, словом. Надышаться перед таким зрелищем подземными испарениями было просто необходимо. Ну что увидишь в окно машины? Только другие машины. Я закрыл глаза и стал воображать тех давешних девушек с их золотыми цепочками на ногах и яркими кофточками гниловатого оттенка. Как они не могли сдерживать свой беспричинный гогот и все оглядывались на того бородача с газетой «Независимая». Чем-то он их сильно рассмешил. Потом в вагон метро вошел солдат с красным от постоянного пребывания на свежем воздухе лицом. Он стал смотреть на девушек. Они застеснялись. Причем одна, я это сразу заметил, была похожа на Ольгу, а другая на Татьяну. Солдат-первогодок между тем не был похож ни на Ленского, ни на Онегина.

— Извини, — сурово сказал Шерстенников, — но только у меня тормоза почти не работают.

— Это как? А как же мы поедем? — живо заинтересовался я.

— А вот так! — весело сказал фотокорреспондент Шерстенников Лев Николаевич. — Так вот возьмем и поедем. Работает у меня тормоз. Но только на последнем ходу!

Всю дорогу я внимательно смотрел на ногу Шерстенникова. Как он «прокачивает педаль» и тормозит «на последнем ходу». Ничего более утомительного в своей жизни я давно не видел.

А вот если бы я поехал на метро, я бы увидел там нищих, студентов, молдаван и украинцев, китайцев, негров, скучающих милиционеров, дачников-пенсионеров, сумасшедших, читающих вслух и нараспев революционные стихи, мелких менеджеров, читающих про себя на коленке договоры и счета-фактуры, я бы увидел кришнаитов и евреев за Иисуса, ходоков из народа, депутатов Государственной думы, продавцов газет и распространителей объявлений, одиноких женщин с ребенком и без, обрюзгших мужчин со следами былой красоты.

Я бы их всех там увидел.

И я бы подумал: а вот если бы их всех увидел Пушкин, смог бы он ТОГДА написать «энциклопедию русской жизни»?

Да еще в стихах?

И как бы она выглядела?

По идее, Онегин, испробовавший по воле своего создателя к восемнадцати годам все, у нас обязательно должен был бы испробовать наркотики. Но бросить их. Окунуться в рекламный бизнес и «попасть на бабки». Но счастливо выйти сухим из воды. Стоп-стоп, думаю я. Это же Пелевин, «Генерация «П».

Нет, слишком многое в России за эти двести лет изменилось. Навязчивая идея Онегина свалить за границу, в любом направлении, лишь бы из России, сегодня могла бы быть реализована в течение суток за смешные деньги (Кипр, отель две звезды, одна неделя, двести баксов). С другой стороны, уехать далеко и по-настоящему за такие деньги не получится. А рассчитывать на дядюшкино наследство — в наше время, увы, утопия.

О чем, бишь, я?

Представьте себе, что «Онегина» читают все эти люди из метро. Про себя и вслух. Все вместе, хором и каждый по отдельности. С молдавским и кавказским акцентами. Не снимая наушников, где звучат рэп и Гребенщиков. Не спуская глаз с девушек, пьющих пиво. Не расставаясь с пачкой газет, которые надо еще продать. Естественно, не будут они читать «Онегина». Юрий Любимов сделал это вместо них. За них. Ради них.

Фокус ужасно простой. За двести лет нам всем так надоел навязчивый ритм онегинской строфы, что мы готовы его безбожно перевирать, готовы кривляться, паясничать под него, готовы хохотать над каждым словом. Что, собственно, и делается. Делается с удовольствием и со вкусом. Поначалу это очень смешно. Оказывается, Онегина можно петь на манер частушек. Можно завывать под него африканские кличи, бия в тамтамы. Можно читать его как Бродский, как Вознесенский. И все сойдет! Все туда влезает! Онегин безразмерный! Безмерный!

Опера или «Театр у микрофона» (Козловский, Лемешев, Яблочкина звучат под патефонной иглой со всеми безбожными хрипами и со всем божественным громогласием сталинских народных артистов) — тоже сюда. Черновики, где Пушкин старательно, как школьник, перебирает варианты (включая и хулиганские — «послать его на буквы три»), — и это сюда. Студенческий капустник — два здоровых мужика в чепчиках визгливо издеваются, «стебаются» (интересно, вписал бы это слово Пушкин хотя бы как вариант к современному «Онегину»?), как какая-нибудь «ОСП-студия» или как дешевый «КВН», — стебаются над трогательной, нежной сценой, где няня говорит с Татьяной, — и это сюда.

Народ потешается над «Онегиным». И правильно делает.

Надоело!

Но вот постепенно смех в зале затихает. Один фокус сменяется другим. Оказывается! Текст от этих упражнений не разваливается. Грандиозная попытка Любимова прочесть Пушкина глазами русского народа — поиздеваться, посмеяться над ним — почему-то лишь укрепляет этот чертов текст. Он от этого становится таким прозрачным, глубоким и ясным — что в некоторых местах даже страшновато.

Я лично почему-то никогда не думал о том, что Пушкин отчетливо, почти буквально предсказал в «Онегине» собственную смерть (хотя это очень просто). Что он, главный русский женолюб, абсолютно открыто и доверчиво выразил здесь свой смертельный страх перед женщиной (а там есть это место).

Что он очень боялся «попасть в струю» с лордом Байроном — хотя ему это совершенно не грозило. Что, в сущности, весь его «роман» — такая же наугад, с закрытыми буквально глазами, попытка. Такая же импровизация, такой же джаз, как и все, что сделано Любимовым на сцене, — все эти гипсовые цилиндры, скачущие занавески, летающие гусиные перья.

Но написать я хочу все-таки не об этом. Вы там сами потом разберетесь. Если захотите.

Одна критик сказала: спектакль не понравился, потому что в нем нет Пушкина. Правильно, зарегистрированного московской милицией Пушкина, Пушкина «с пропиской» в спектакле нет — специально для «одной критика» Юрий Петрович расставил по всей сцене гипсовые скульптуры, гипсовые маски, огромные, страшенные и мистически-подмигивающие. Обрядил всех актеров-мужчин в гипсовые цилиндры. Жрите свой гипс. Ешьте его. Мне неинтересен ВАШ Пушкин. Мне интересно, как читают Пушкина люди из метро. Все, кого останавливает милиция на предмет проверки личности.

Вы можете сколько угодно носиться с вашей личностью, но ее не проверяют. У вас есть прописка. А у этих людей личности пока нет. Они живут в «энциклопедии» и даже не знают, на какой букве. Что они думают о Пушкине? Как они к нему относятся?

Все это я додумал за Любимова. А потом стал додумывать за Пушкина.

Естественно, никакого дядюшкиного наследства нет. В наше-то трудное время. Чтобы отдать долги, надо идти работать на телевидение. Туда, скорее всего, можно пробиться с помощью одноклассника или любовницы.

Любовница должна быть крутая и молодая. Онегин начинает ходить по клубам, по казино. Модный прикид необходим именно для этого. Без этого быть дельным человеком просто ну никак не получится. Наконец ему везет. Но, конечно, не с любовницей. С другом. Он находит его в казино. «Господи, только бы не голубой!» — с ужасом думает Онегин.

В конце нашего небольшого путешествия с Львом Николаевичем Шерстенниковым я подумал: вот ведь оно как — ездить без тормозов. Вернее, с тормозами на последнем ходу.

В конце спектакля на сцену выходит Любимов. И вдруг понимаешь — он-то и есть здесь главное произведение.

— А вы помните, как прекрасно Юрочка играл Олега Кошевого в пятидесятом году в «Молодой гвардии»? — спросила меня какая-то женщина, когда мы выходили после спектакля. Отвечать было неудобно. Я промолчал. Потом оглянулся. Все тоже молчали. Шаркали ногами, медленно выходя из зала, все еще не понимая, что же произошло. А она ждала ответа. И наконец ответила сама себе:

— Господи, сколько же лет назад это было! Пятьдесят?

Посмотрев этот спектакль, я знаю абсолютно точно: времени нет. Если ты ездишь без тормозов (или по крайней мере с тормозами на последнем ходу) — наплевать на время. Вернее, оно плюнет на тебя и отстанет. Оно позволит тебе делать все, что захочешь.

Теперь я точно знаю — эти пятьдесят лет Любимов ездил без тормозов.

Борис МИНАЕВ