САМУРАЙ ХАНОК

САМУРАЙ ХАНОК

в полном кобзоне

Ханок, безусловно, чудак, но чудак официально признанный. Такой, знаете ли, узаконенный Емеля. Сертифицированная белая ворона. Как тот онегинский дядя, он уважать себя заставил, а потому и пребывает в относительном порядке (или, как он сам выражается, «в полном Кобзоне»: Иосиф Давыдович для него символ благополучия). Иногда кажется, что он даже симулирует свое чудачество, поскольку с разрешенного шутовства так славно стричь купоны...
В остальное время он народный артист Республики Беларусь, популярный композитор, крупный теоретик эстрады, автор «закона волны» (что это такое, объясню позже) и книги «Пу-га-чев-щи-на», главный вывод которой: Алле Борисовне в день 50-летия надо было «совершить поступок с Большой Буквы, т.е. Красиво Уйти» (так в оригинале, автор обожает прописные буквы и многоточия). Он еще и скандалист, с чапаевским простодушием рубящий об эстрадных звездах всю правду-матку — и с голубого экрана, и с газетных простыней.
Тот же Кобзон однажды сказал, что о любом раскритикованном артисте можно теперь говорить просто: «весь в Ханке»

— Обижаетесь, Эдуард Семеныч, когда вас ненормальным называют?

— Всех великих людей называли... Вы, что, видели нормального великого человека?! Что, Пушкин был нормальным?! С приветом все были! И Алла Борисовна! Все мы... А Достоевский?! Чистая клиника! Даже лечился... Да кто угодно. Это обычное явление. Нормальный человек не может быть гениальным! А Бетховен?! Их жизнью не дай Бог прожить, радости никакой нет.

— И что же вы эту безрадостную жизнь добровольно на себя навьючили? Взялись, блин, кумиров народных развенчивать, типа все они уже свое отпели-отплясали, кишка тонка. Как они, кстати, на вашу «Пугачевщину» отреагировали?

— По-разному. Есть люди, чьи аргументы я сразу положил под трамвай. Потому что это не аргумент, когда человек говорит: «Все говно! Никакой «волны» нет, никому это не нужно!» Но мне было приятно, когда я позвонил Таничу, а его жена, поэтесса Козлова, сочинившая великий «Айсберг», говорит: «Сегодня второй раз твою книгу перечитала!»

— Ну а главная-то героиня как отнеслась?

— Мнения Пугачевой я не знаю. Да Бог с ним, с отношением! Это исследовательская работа, дружба дружбой, а служба службой. Нас давно уже ничего не объединяет. Но Пугачева хороший человек, я не сомневаюсь. Она доказала, что не путает работу и всякие там взаимоотношения. Представь себе: Киркоров проводит концерт «Сюрприз для Аллы», и в этом концерте звучат аж две мои песни! А с Киркоровым мы тоже в никаких отношениях, в абсолютно разваленных! Дальше смотрите: юбилей у нее, и программа «Избранное», с которой примадонна всю страну объехала. И одна из лучших песен там моя — «Я хочу увидеть море, ты возьми меня с собой». Алла Борисовна сделала новую аранжировку и бегала по залу. Правда, некоторые товарищи мои сказали: ну, может, ей песен не хватает? Вы понимаете, смешно, чтобы Пугачевой песен не хватило! Правильно?! На ее месте другой человек не допустил бы мою песню в свой концерт, потому что «Ханок» действовало бы на него, словно красное на быка. А она допустила! Для нее творчество выше. И в душе я верю: рано или поздно мы друг друга поймем.

— Думаете, простит?

— А я был у Льва Новоженова, в «Старом телевизоре», и он меня спросил: не могли бы вы извиниться перед Аллой Борисовной? Он посчитал, что я ее обидел! Я никого не хотел обижать, и если обидел, то нехотя, что ли... Но поскольку она женщина и извиниться перед женщиной никогда не зазорно и поскольку я сделал главное — поступил в аспирантуру Российской академии музыки, я сказал Льву: никаких проблем! И даже встал перед Пугачевой на колени.

— Во как! Она, что, тоже сидела в студии?

— Зачем?!

— Значит, вы перед виртуальной Пугачевой брюки пачкали?

— Я извинялся не за свои мысли, мысли остались при мне, а за доставленный дискомфорт. Может быть, она его и не заметила, но извиниться никогда не поздно. Мне Пугачева зачем нужна? Я на ее примере доказываю теорию волны...

И тут Ханок — оп-па! — прыгает на своего любимого конька и битых полчаса растолковывает мне «закон волны». Ограничусь кратким пересказом (как говорится, Ханок для «чайников»): эстрада подобна картинам Айвазовского, море пенится, бурлит, и все артисты рассажены по волнам нынче здесь, завтра там. Один еще у гребня волны, второй взлетает, третий на вершине, четвертый катится вниз, пятый упал, шестой еще держится — и до бесконечности. Для артиста «быть на волне» — это способность держаться на достигнутом уровне популярности. Длина «волны» — максимум до семи лет, и зависит она от таланта, от наличия в репертуаре хитов или суперхитов. Потом, по Ханку, у всех наступает «творческий климакс», артисты «кризисуют» (тоже его неологизм), то есть родить полноценный шлягер уже не могут, но по инерции работают на «остаточной волне». Большинство эстрадников — «одноволновики», а сильные исполнители «покризисуют» себе год-другой, но имеют «вторую волну» с прежним сценарием: взлет — кульминация — падение. «Третьей волны» не дано! Вот и весь закон.

— Закон — это сила, но денег он, наверное, пока не приносит. Только моральное удовлетворение. На что, простите, вы семью содержите?

— Чем я занимаюсь? С 84-го по 92-й год я ездил по стране и зарабатывал, мягко говоря, огромные деньги. Просто сумасшедшие. Потому что при Советской власти ставки у артистов были не согласно популярности, а согласно номенклатуре, прежде всего образованию. А поскольку я окончил Московскую консерваторию, то официально получал за обыкновенную рядовую встречу где-нибудь в магазине или в техникуме в три раза больше, чем Алла Борисовна или Валерий Леонтьев. С ними боролись и ставок им не давали. Семь пятьдесят — все! А я ездил, читал лекции, знакомил народ с «законом волны». Получал по 120 рублей, огромные деньги! Даже когда страна развалилась, у меня была уникальная работа со Сбербанком.

— Неужели кассы грабили?

— Объясняю: Сбербанк обязательно собирал раз в месяц все свои филиалы — техническая учеба, явка строго обязательна, и на эту учебу брали меня в качестве разрядки. И не только меня, брали сексопатолога, юриста и так далее... И не надо было публику собирать, приходишь в восемь утра, все на месте. Этим я пользовался, когда все развалилось. Ну, а когда все полностью развалилось, мне стало трудно работать. Непоющие люди — поэты и композиторы — стали испытывать финансовый дискомфорт. Мне раньше было наплевать: мог прийти в ПТУ, там собралось 20 человек, а я все равно получу свою ставку. Развалилось. Но я нашел другую схему, потому что схема есть всегда. В Минске мы начали делать песни о фирмах, о всяких достойных делах.

— О, я же фильм документальный видел: один умелец тоже рекламные песни клепал о заводах и фабриках, и все на один мотив, вроде «Служил Гаврила хлебопеком...»

— Это очень большой бизнес! «Торговый дом на Немиге», предположим. Я ему сделал гимн, получил очень хорошие деньги, не буду говорить сколько. Так потихонечку я к этому перешел. И сейчас у меня есть варианты, не буду их раскрывать. (Потом Эдуард Семенович все-таки осознал, что солист-инструменталист из меня аховый, и раскрыл свою новую «схему»: оказывается, значительную часть года он вместе с семьей проводит в одном чудесном южном пансионате, где культурно развлекает отдыхающих «шишек» творческими встречами. — В.В.). Во всяком случае не бедствую: половину я отдаю семье, а половина позволяет мне ездить в Москву. Москва для меня — главный центр, здесь я снимаюсь, выступаю, выхожу в эфир и прочее. Мало того, у меня покупаются песни! Вон «Балаган Лимитед» поет: «Тик-так ходики, пролетают годики... Жизнь не сахар и не мед, никто замуж не берет!» Это, может быть, не самая известная песня, но деньги за нее получены, и хорошие. То, что я вылез со скандалами, создало мне определенный имидж, к которому теперь присоединяются уже средненькие песенки. Вот если бы я шел в лобовую и пытался все время писать песни, то сидел бы я с ними никому не нужный.

— А вы, значит, скандалили, то есть согласно вашему закону сменили профессию, показали свою многоплановость, сберегли творческую потенцию и теперь пошли на «вторую волну»?

— Да! Это не значит, что я самый умный. В эстраде есть такая конструкция, называется отторжение. Это когда вы закончили, у вас импульса уже нет, воздуха не хватает, и отсюда нет у вас спайки с новым поколением. У молодежи свои кумиры, свои заначки и занюшки. А эти все — бывшие! Они могут рожать, но не могут родить суперхит. Но мне нечего волноваться, худо-бедно я уже поднимаюсь, из всех бывших мое имя чаще всего в последнее время употребляется. Я известное лицо, надо только освежить... Творческий климакс — это не значит, что я вообще не разрожусь! — убежденно кричит вдруг белорусский Орфей. — В каждом правиле есть исключение. Как исключение, я могу написать еще один суперхит. И у меня есть песня, которая на это претендует. Это не мое мнение, вон газета написала. В один ряд с «Малиновкой» поставили. Я этой песней полтора года завожу залы. Не слышали? А я вам спою.

И тут Эдуард Семенович, извинившись, что у него нет при себе гармошечки, заводит песню «Самурай», написанную на стихи Ларисы Рубальской. Закатив глаза и постукивая ладошкой по подлокотнику гостиничного кресла, вдохновенно скандирует припев:

«Самурай! Самурай, я тебе помогу!
Наливай, самурай! Будем пить за тайгу!
Про загадочный край
Я тебе расскажу-у-у!
Наливай, самурай!
Я еще закажу-у-у...»

— Она вроде бы ни о чем, — поясняет Ханок, отпев. — Ну сидит мужик в самолете и пьет водку с японцем. Самолет летит над тайгой, тайга не кончается. Самурай в шоке! Я ее впервые спел военным, пенсионерам-генералам в Минске, так они обалдели, а потом, когда я к ним приходил на праздники, уже орали: «Давай «Самурая»!» Там же негласно заложена тема Родины.

— Давайте о Родине поговорим. Как вам в Минске живется? Песен о Лукашенко не приходится писать?

— А я же писал! У меня есть самая знаменитая песня, ее в прессе года три полоскали не переставая. Называется «Товарищ президент». Я ее спел на своем авторском концерте, когда президент мне дал звание «народного», а у меня были проблемы со званием. Когда Александр Григорьевич пришел к власти и занялся культурой, для меня наступила эпоха ренессанса, и в знак благодарности я ему — «Товарища президента». Стихи моего друга, полковника Соколовского, он главный редактор нашей главной военной газеты «Во славу Родины», сейчас ушел оттуда. Очень талантливый человек! Но там мы провалились, прокололись наглухо. Я погорел. И знаете почему? Потому, что каждый должен заниматься своим делом. Это все равно что Лученок начнет писать «Малиновки заслыша голосок»... И на меня навалились — и ваши и наши, изметелили. Отблагодарил на свою голову... Меня все время тянет на подвиги! Но я оказался в выигрыше, потому что реклама есть реклама, любая, а тут все газеты обо мне говорили.

— И что говорили?

— Обвиняли в подхалимстве. Да в чем угодно! Получил по заслугам, и с тех пор перестал этим баловаться. Я и раньше пытался писать песни о Родине, но они у меня плохими получались. Вот я вам приведу пример, можете даже в прессе опубликовать. Это будет уникально. Есть такая песня гениальная, «Паромщик».

— Как же, как же, Пугачева поет.

— Я же ее первый написал! И она у меня совершенно не получилась. Там у поэта Зиновьева в книжке был другой текст, про любовь к Родине. Паромщик — инвалид войны, без руки. Не было, что он соединяет сердца, это они потом с Николаевым придумали, все поломали, а я писал на лобовой текст. И у меня не склеилось, вышло в духе «Товарища президента».

— А какие у вас отношения с товарищем президентом? Вы можете ему запросто позвонить?

— Нет. Сейчас уже нет.

— А раньше могли?

— Нет, и раньше не мог. Но было время, когда нас с дочерью много приглашали на всякие важные приемы, очень много мы отработали. Раньше я писал на белорусском языке, теперь прекратил. Бессмысленно. Вы поймите меня правильно, я уважаю Александра Григорьевича, но когда президент постоянно говорит на русском языке, то белорусский язык воспринимается как национализм. Когда я написал «Лягу-прилягу», вся страна пела после третьей, в этом была потребность, сейчас нет. Все имеет свою логику. Песни не рождаются в неволе.

— Да вы диссидент!

— Нет, о чем вы говорите! — пугается Ханок. — Я нейтрал. Меня не устраивает то, что происходит, но белорусский народ этот путь выбрал и уважает президента. И я очень уважаю президента, он единственный человек, который за три года сделал для меня столько, сколько ни один правитель за все мое проживание в Белоруссии. Он поднял и меня, и мою дочку. Она очень талантливая, но сейчас уезжает в Израиль учиться. Пока есть возможность, пусть учится...

— Чему, музыке?

— Нет, зачем? На историческом. Или на юридическом. Эстрада — такая профессия, чем больше ты занимаешься, тем вреднее тебе. Образование не поможет, надо у станка постоять. Может, потому я сам писал шлягеры, что, когда учился в Московской консерватории, прошел все рестораны. Я даже с Мишей Шуфутинским работал. Давным-давно, когда он еще заикался со страшной силой... А дочка... Пусть поживет в Израиле. Хуже, чем в Белоруссии, не будет. Вернуться всегда успеет.

— А что вы сами-то в Москву не переберетесь?

— Никогда! Есть люди периферийные по духу, это я. Что-то не сложилось у меня с Москвой. Я ее воспринимаю как Уолл-стрит, деловой центр, а в Минске я отдыхаю. Так исторически сложилось, и сейчас перевернуть нельзя. Если я завтра полезу в Москву, это я себе петлю на шею надену. Во-первых, я привык, что в Белоруссии нас двое: Лученок-Ханок. И все! Как бы меня недруги ни давили, там я второй, а здесь я буду двести пятьдесят какой-то. Это меня совершенно не устраивает.

— Но там все же второй, а не первый?

— Лученок — идеологический композитор, а я — шлягерный. Это как Пахмутова и Шаинский. Небо и земля. Таких примеров очень много. Кобзон и Алла Борисовна. А здесь где я буду?

— Как вам будущее нашей эстрады видится?

— Будущее, как ни странно, абсолютно оптимистичное. Эстрада вечна. Она никогда не закончится. Не надо говорить: безголосая эстрада. В классике на первом месте голос, а на втором имидж, а в эстраде наоборот. Это доказал сегодня безголосый господин Моисеев. Он — с одного берега реки, пологого, а на высоком берегу Киркоров, сладкоголосая птица юности. А между ними все остальные. Раньше крайности были отброшены, и только золотая середина, это называлось «советская эстрада». Сегодня эстрада стала настоящей, не хорошей и не плохой, а профессионально обслуживающей разные слои населения. Люди меняются, эстрада быстро обновляется. Течка идет молниеносная. Вчера Шура командовал, а сегодня Земфира уже на его месте.

— Земфира — это надолго?

— Как она может быть надолго?! Это специфическое искусство. Специфическое надолго не бывает. Мальчишеский бомонд! «Одноволновик»!

— Ну, вот вы и Земфиру обидели. «Вся в Ханке». Придется вам теперь и у нее прощения просить. Жаль, мне она так нравится...

— Ничего, — успокоил Ханок, — другие будут.

Влад ВАСЮХИН