КАК Я ЖИЛ ПРИ КОММУНИЗМЕ

Костя Победин художник. Он оформил серию детективов Б. Акунина. Он арт-директор красивых журналов «Табурет» и «Золотой Векъ». Он писатель, автор книги «Поэмы эпохи отмены рабства». Но, кроме всего этого, он великий рассказчик историй из своей жизни, сравнимый с Ираклием Андрониковым. Вот одна из его удивительных историй.

КАК Я ЖИЛ ПРИ КОММУНИЗМЕ

ЗА ЧТО НУЖНО ВЫПИТЬ ПО ПЕРВОЙ

Выпить нужно за то, чем был Союз художников СССР для тех, кто успел в него вскочить. Поскольку те, кто успел преуспеть, много кайфов от него наловили. На молодежь сыпалось бесконечное количество стипендий, домов творчества и командировок. Нас посылали в самые распрекрасные места, куда теперь не доберешься, и все бесплатно, и повсюду к нам относились как к каким-то сумасшедшим господам. Предполагалось, что мы должны там творить, но в действительности все эти поездки были устроены для какой-то политической отмываловки. В этом смысле вполне разделяю ностальгические чувства старших товарищей, при том, что я ведь и тогда, подлец, понимал, что все оплачено страданиями отставших от агитпоезда. Но тем не менее...

Самым истеричным был 89-й год. Потому что в воздухе витало: скоро все это кончится. У меня в Союзе художников СССР была стойкая репутация коллекционера отсталых стран. Я пожил в Монголии, меня зафрахтовали в Румынию и даже намекали, что могу съездить в Албанию. Те, кого посылали в капстраны, смотрели на меня как на юродивого, с таким удовольствием я отбывал в прямо противоположном направлении и с еще большим по возвращении делился впечатлениями.

На самом деле во мне просыпался мазохистский комплекс: я как в зеркале видел отражение всех наших житейских установок, но в экзотическом колорите, вследствие чего начинал горячо любить свою советскую родину, которая благодаря Богу или нашей лени не дошла до такой необоримой правильности.

Выпьем за Союз художников.

КАК МЕНЯ СОБИРАЛИ В ДОРОГУ

В Албанию меня не послали, впрочем, как и в Румынию. Зато послали в Северную Корею, в КНДР, как тогда мы называли эту страну, послали на Всемирный фестиваль молодежи и студентов.

То был последний фестиваль «большого стиля». Во всяком случае последний, в котором участвовала делегация СССР, куда входил и я, срочно вызванный из очередной творческой поездки в родной Харьков, а оттуда этапированный в Москву.

В Москве первым делом я пришел в Б. Комсомольский пер., в ЦК ВЛКСМ, где мне выдали пачку талонов и объяснили, что я должен с ними ехать на станцию метро «Щербаковская», рядом с которой магазин «Весна», в котором уже меня ждут.

«А зачем туда ехать?» — простодушно спросил я. «Там скажут».

Я поехал, куда сказали, к счастью, в сопровождении жены, потому что чувствую себя свободно в магазине только в винном отделе.

В магазине «Весна» я понял: «Щербаковская» — первая станция на моем пути в коммунизм, откровенный, без скидок ни на пол, ни на возраст, что называется. Обитавшие в магазине «Весна» девушки быстро меня всего обмерили, после чего стали выносить из подсобных помещений разное барахло. Делегаты фестиваля были трех видов, я относился к высшей касте — политической делегации, в силу чего мне выдали «повседневочку для политических», парадную форму, но самое главное — кроссовки, плавки, спортивные костюмы, футболки и прочие модные прелести. Потом нежно спросили, буду ли я фотографировать. Жена сказала, что буду. Мне выдали два блока пленки «ОРВО» производства ГДР, качеством не хуже, чем всякие теперешние «Фуджи».

Кто помнит снятое тогда кино «Так жить нельзя», бичующее дефицит и очереди, вправе меня сегодня за такие воспоминания убить, но тогда, в 89-м, я безнаказанно выбрался с двумя сумками из «Весны», весь в кроссовках и в мармеладе, в назначенный час явился в аэропорт Шереметьево и полетел в самую удивительную страну на земном шаре в компании Жанны Агузаровой, Владимира Кузьмина и других звезд эстрады. Мы летели над земным шаром в удивительную страну, а по земному шару тем же курсом двигались эшелоны танцоров, иллюзионистов и агитбригад.

Выпьем за наш земной шар. За все удивительные места, где нам еще предстоит побывать.

КАК Я НЕ ВИДЕЛ ПТИЦ

Первое, что меня поразило в Северной Корее, — там совсем нет птиц, кошек и собак. Нет, с собаками там обстоит все-таки лучше. Но это я заметил позже...

Нас поселили в специально для нас построенном районе под названием Кванбок, размером и архитектурой сродни московскому Новому Арбату, но качественнее. Вообще Пхеньян очень качественно построенный город, вольные русские каменщики так строить не могут по определению. Если бы Лужков был корейцем, город Москва сегодня выглядел гораздо красивее, включая Поклонную гору и храм Христа Спасителя. Меня поселили в роскошной однокомнатной квартире на четырнадцатом этаже, со всеми удобствами и с балконом, выходя на который, я видел длинные ряды ресторанов и магазинчиков, привезенных на фестиваль господами из организации «Чхонрён», объединяющей корейцев, живущих в Японии.

Это было мое первое приобщение к капиталистическому изобилию.

Со мной в первое утро вдоль корейско-японских торговых рядов блуждали две пэтэушницы, непрестанно листая английский разговорник. Они читали вывески и тут же их переводили. У них был такой монотонный лад речи, и вот, помню, они дошли до надписи «Хот-дог», и одна девочка перевела: «Горячая собака», а другая как бы спросонья ответила: «Да, нам рассказывали, что корейцы едят собак...»

Между тем корейцев, едящих собак, да и вообще никаких корейцев, кроме персонала, мы не видели. Туда их просто не пускали. Более того, когда нас куда-нибудь везли по шикарным шоссе, размеченным что в твоей Швейцарии, обсаженным кустиками роз и жасмина, мы видели кругом поля, сады, рощи, террасы на склонах гор, но никогда ни одного дома и ни одного человека. И надо было проехать раз, другой, третий, чтобы задуматься: «Господи, такого не может быть!»

Может. Запросто. Когда в Киев приехал французский президент Жискар д'Эстен, и его должны были везти мимо какого-то подземного перехода, где недоложили плитку, не успели до его приезда, переход этот просто закопали. Потом Жискар уехал, переход откопали, плитку доложили и пустили туда киевлян.

Выпьем за решение задач, не решаемых в принципе...

КАК МНЕ БЫЛО СТРАШНО ЕСТЬ

Надо теперь выпить за «Аэрофлот», благодаря расписанию рейсов которого мы прилетели на фестиваль на две недели раньше открытия.

Поселив нас в отдельных квартирах, гостеприимные хозяева сообщили, в какие часы мы должны являться в ресторан для приема пищи.

Вид ломящихся столов я пережил мужественно, в отличие от комсомольских функционеров, которые на халяву не учли, что корейская национальная кухня подразумевает, кроме главных компонентов, много соли и перца. Надо было видеть их последующие муки, но также надо было видеть молоденьких кореянок-раздатчиц пищи. Они смотрели на этих комсомолят примерно так, как малороссийские крестьянки смотрели на фашистских захватчиков, которые возьмут переловят всех кур, наварят их в котле, потом суют в сметану, потом им худо.

Мы были этим корейским девушкам страшны. Впрочем, и они нам.

В ресторане стоял огромный монитор, на котором непрерывно крутились корейские фильмы. Или один и тот же фильм. «Приказ № 125» — по-моему, так называлось кино. Спилберг с его «Рядовым Райаном» по сравнению с этим полная фигня. Смысл кино в том, что настоящие, нормальные корейцы, которые только северные и бывают, мочили своих южных соплеменников, применяя все способы, начиная с тэхквандо и кончая огнеметами. Снято с таким беспощадным реализмом и художественным совершенством, как будто это реклама средства против тараканов. Не каждый выдержит эдакой силищи. Мы смотрели «Приказ № 125» за едой. Питаясь...

В Древнем Риме в приличных домах во время пира между блюдами заводили двух рабов, вооруженных ножами, скованных цепью и с лошадиными шорами на глазах. Чтоб гости не скучали. Рабы пыряли друг друга ножиками, а гости в ожидании кушаний советы им подавали. При этом другие рабы, прислуживающие за столом, имели право отвечать на любой вопрос пирующих, но не говорить, а петь.

Выпьем за корейских миловидных девушек, за их щебетание во время перемены блюд! За то, что мы жрали каракатиц, кимчхи, маринованные водоросли и тысячи прочих изысканных яств, а у них, нежных и удивительных, было чучхе, чучхе и чучхе — на завтрак, обед и ужин...

КАК Я ХОДИЛ В ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ

Нам было велено, чтобы мы не выходили в город без удостоверения, висящего на шее на веревочке. Всюду, куда я попадал, на меня смотрели, как на очень дорогое пальто с ценником. А когда я в городе присаживался на скамейку, сидящий рядом кореец быстро смотрел на мой «ценник», вскакивал и убегал в неизвестном направлении.

В музее, в пустынном вестибюле, стояла группа молодежи. Группа молодежи кинулась ко мне, затеребила бирку на моей шее, наперебой заверещала: «Сорён, сорён, сорён» (я не знаю, как точно перевести «сорён» — «Россия» или «СССР», это мы, короче), и убежала.

Кроме одного юноши и одной девушки.

— Дорогой друг, — сказали мальчик и девочка на чистом русском языке. — Мы рады вас приветствовать в Государственном историческом музее КНДР. Пройдемте к анфиладе лестниц. Обратите внимание...

Мне стало плохо. Слово «анфилада» я не сразу могу выговорить, а они без запинки, без акцента.

— На первой рекреации, — продолжали мальчик и девочка, — вы видите мраморное изваяние вождя и учителя, великого полководца товарища Ким Ир Сена...

«С двух лет их, что ли, русскому учили?» — думаю. Наметанный же глаз автоматически отличает мрамор от гипса. На что я решаюсь указать.

Ребята остановились. И молчат. Потом кивнули головами и повели меня дальше.

Так мы шли-шли, время от времени я задавал вопросы, и реакция моих провожатых была такой же странной. Тревожное подозрение, что дело неладное, вкралось, когда услышал я слово «пряслице». Слово, которое я слышал только в детстве, в археологическом кружке.

— Друзья, как вы тонко знаете русский язык! — воскликнул я. — Где вы его учили?

Тут машинка сломалась.

И человек сказал:

— Мы учить... русский язык... год... один.

Мне стало так страшно, что я закричал:

— Все-все-все, пошли дальше!!!

И меня повели дальше, как будто я нажал рычажок машинки — ляля-ляля-ляля-ляля — такие маленькие Света Жильцова и Саша Масляков, и они показали мне типографский шрифт, сделанный на 500 лет раньше Гутенберга, и подводную лодку, чуть ли не времен Иисуса Христа, и топор из обсидиана, вулканического стекла, очень красивого, но очень твердого камня, который вручную надо обрабатывать, наверное, всю жизнь... И глядя на это все, и на мальчика с девочкой, воспроизводящих без акцента и запинки написанный начальством текст, я думал: какое чудо человек! Если уж он так хорошо делает совершенно бессмысленную работу и не унывает, как же он способен делать работу осмысленную и полезную!..

Выпьем за человека...

КАК Я БЫЛ НА ГРАНИ МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И ИСКУССТВОМ

Едва мы прилетели, нас окунули в гущу странных зрелищ, которые людям, жившим издавна в СССР, может, памятны, а я, даже если видел, на них не реагировал.

Мне показали цирк с производственным уклоном.

Номер назывался «Веселые электрики». Монтер залезал на кошках на телеграфный столб, отвинчивал фаянсовые изоляторы и начинал ими жонглировать. После чего бегал по проводам, и его коротило. Потом показали сценку в южнокорейской армии: молоденьких солдат муштровал капрал, они от него комически уворачивались, а потом подсунули ему гранату в карман, и он взорвался.

Выпьем в его память...

Видел я также балет про нормального, северокорейского солдата, которому велено было не отступать. Он, бедный, не отступает, он вокруг своего пулемета вытанцовывает, но потом отвратительные вражьи снаряды ему отрывают руки. После чего наш пулеметчик упирается щеками в рукояти верного «максима» и нажимает на гашетку зубами, добивая подползающих врагов ногами.

Еще меня водили на оперу «Море крови». Про девушку, сбежавшую из родной деревни от домогательств негодяя-старосты с тоненькими усиками. Все негодяи в корейских фильмах и спектаклях носят такие усики.

Так вот староста, накатывая на бедную девушку, вынуждает ее бежать в горы, к партизанам, — больше ведь в горах никого нет. Партизаны то поют, то речитативами отделываются, но быстро девушке объясняют, кто враг и кто хороший, где светлое будущее и где живет Ким Ир Сен. Он живет, как и партизаны, в горах, но выше. И в один прекрасный день партизаны девушке дают ответственное задание — взойти на вершину горы Пэкту, где когда-то был вулкан и где сидит, как на Олимпе, Ким Ир Сен, и отнести ему котелок каши. Накормить вождя.

Она идет. И среди почти киношной достоверности — лес качается, водопад низвергается с колосников, отовсюду ползут оккупанты с аккуратно подстриженными усиками — девушка вдруг останавливается и сообщает зрителям, что она затруднена в решении. Как ей быть? С одной стороны, к ней подползают негодяи. Но, с другой стороны, вступить с ними в бой — значит, расплескать последнюю надежду на то, что Ким Ир Сен поест. И тогда она принимает соломоново решение: ставит котелок на голову. И, принимая невероятно красивые позы, начинает отстреливать мерзавцев, которые ложатся снопами, но все-таки тоже в нее палят. При этом пиротехники из-за кулис подпускают жидкий азот, и у нее начинает дымиться голова. С этой дымящейся головой наша девушка добирается куда надо.

КАК Я ВИДЕЛ ВЕЛИКОГО ВОЖДЯ КИМ ИР СЕНА

Здесь, я подумал, должен появиться Ким Ир Сен и съесть наконец свою кашу — не фига! Начинается эманация утренней свежести — ведь Корея в корейском смысле слова «Страна утренней свежести»: девушку окружают множество других девушек с кисейными шарфиками и начинают ее обволакивать врачующим туманом...

После чего появляется какой-то рядовой комиссар и произносит речугу. Мол, товарищи, пока у нас такие люди есть, вперед — и все у нас получится.

Это был конец оперы. Все встали. Многие плакали.

Только я мучительно думал: что стало с кашей?

А потом я видел живого Ким Ир Сена. Правда, видел не очень близко. Но и такое расстояние считается по корейским меркам хорошим достижением. Я сидел от великого вождя на расстоянии тридцати метров. У вождя была огромная доброкачественная опухоль на голове. Практически он был полутораголовый и действительно напоминал мифическое существо.

Фотографировали его только с ракурсов, когда шишки не было видно.

Рядом с ним на трибуне сидел сын. Усталый, понимающий, что ему предстоит, персонаж. И неинтересный. А Ким Ир Сен производил — говорят, смолоду культивировал — впечатление фантастического неунывайки.

Тут еще один момент. Мы привыкли, что вождь и образ вождя — вещи разные. Ким Ир Сен как-то соответствовал своему образу — в исполинских монументах, на огромных живописных панно.

Дядечка был небольшого роста. Пожалуй, даже маленького. Наши ваятели вождей изображали гигантами, греша против исторической правды. Гениальные корейцы все картины о вожде делали многофигурными, выдвигая его фигуру на передний план, что само по себе смещает масштабы, но рядом с ним еще ставя, под него подставляя двух детей. Получается, что дети изображены в размерах взрослых, больших, а он — огромный. Как фараон.

Это нерасторжимое единство вождя с его изображениями дало потрясающий эффект.

Люди, видя монументы и портреты вождя, просто проходя мимо них по улице, автоматически начинали плакать от радости. Как будто видели живого Ким Ир Сена.

Выпьем за их чистые слезы...

КАК Я КОРМИЛ БЕГЕМОТОВ

В Пхеньяне роскошный зоопарк. Самое дивное место в нем — пруд, над которым переброшен эдакий «мостик вздохов», и желающие туристы могут покормить бегемотов. Что очень красиво, потому что бегемоты разевают огромные пасти, похожие на дорогую сантехнику. Там я пострадал от корейского тоталитаризма, потому что слишком бегемотами залюбовался, а все наши уже засели в автобус. И девушка, отвечающая за наш привоз-увоз, настучала местным гебистам: «Вон, видите, один отстал». Они подбежали ко мне, два коротыша, каждый вонзил указательный палец мне под ребра, и так ловко поддели, что я как бы сам собой пошел к автобусу. Меня туда впихнули, синхронно улыбнулись, двери захлопнулись, и я понял, что вряд ли когда еще увижу этих бегемотов... Но бегемоты — присказка, сказка — про осла.

В зоопарке много живых подарков товарищу Ким Ир Сену. Пока дело касалось какого-нибудь мангуста от Мадагаскарской компартии, все нормально: клеточка, табличка висит. Или какую-то рыбу прислали — все тоже хорошо.

Невероятный, неправдоподобный кайф я словил, увидев загон, в котором паслось много ослов. А рядом — позолоченная клетка, где стоял один, точно такой же осел, и на позолоченной же табличке что-то было написано.

Я спросил: «В чем дело? Чем провинился осел?»

И мне объяснили, что этот осел — подарок президента Сомали товарища Мохамеда Сиада Барре. Я запомнил от испуга это имя, хотя не мог понять, в каких измерениях осел может считаться дорогим подарком. Это не важно. Важно, что осел был принят, помещен в клетку и охранялся. И мне было безумно его жалко, потому что рядом сто совершенно таких же ослов бегали, жрали, трахались, а этот осел — стоял. И больше ничего...

За неделю до явления мне золотого осла я присутствовал на открытии собственной выставки и вручении мне медали лауреата фестиваля министром культуры КНДР. Потом ко мне подвалили какие-то немолодые художники, живо интересуясь: как там Решетников. Я сообразил, что ребята эти учились в СССР, а Решетников — тот, что нарисовал картину «Опять двойка».

Я их успокоил: Решетников, мол, в порядке (хотя подозревал, что он умер) и пригласил выпить за мой счет японского пива «Саппоро». Творческой интеллигенции там разрешается выпить. Мы хорошо сидели, ну я взял и брякнул: «Я восхищен корейским искусством, нельзя ли посетить художественный институт, посмотреть, как занимаются ваши студенты?»

Друзья Решетникова помрачнели. «Нет, — сказал один, помолчав. — Сейчас никак нельзя. Через неделю».

Мы еще посидели, а наутро я забыл о нашем разговоре за пивом «Саппоро». Хорошее, кстати, пиво.

КАК Я ШЕЛ ПО КРАСНОЙ ДОРОЖКЕ

А через неделю просыпаюсь оттого, что на краю моей постели сидит кореец и меня, с похмелья, будит: «Пора ехать».

Я настолько был потрясен его появлением в запертом номере на 14-м этаже, что безропотно надел парадную форму, спустился вниз и, выйдя из гостиницы, увидел «Мерседес». Распахивается лаковая дверца, и изнутри доносится голос: «Товарищ Победин, вы хотели посетить художественный институт».

Все это время, с момента пробуждения, мне казалось, что в моей голове стрекочет кинокамера, что я все это вижу, но это не со мной. Ощущение, возможно, было как-то связано с выпитым накануне албанским коньяком. О, Албания! Где ты!..

Подъезжаем. Парадный подъезд. В две шеренги стоят юноши и девушки, играют на трубах и аккордеонах — откуда столько аккордеонов в КНДР? во всем остальном мире столько не наберется! — и машут мне белыми и розовыми искусственными цветочками, и я иду мимо них, как Юрий Гагарин, по красной ковровой дорожке.

Видя знакомых по выпиванию пива «Саппоро» людей, которые мне аплодируют, я с трудом соображаю, что иду по красной дорожке что-то свершать, играть в какую-то серьезную игру, и если я не сыграю в нее, всем этим людям будет очень плохо.

Я восхожу по мраморным ступенькам под бурные аплодисменты, выслушиваю в свой адрес торжественную речь и догадываюсь, что мне в ответ надо тоже что-то говорить. И я начинаю говорить, абсолютно механически, те слова, которые слышал тысячу раз по телевизору: «Коммунизм... социализм... окончательная победа... происки врагов реализма...»

Говорю механически, а сам думаю: боже, что я несу?

Ну и повели меня по классам. Ребята лепили в глине обнаженного натурщика, рисовали гипсы, высекали из обсидиана, про чудовищную твердость которого я уже упоминал, копии с образцово-показательного классического тигра. Потом завели меня в мастерскую сценографии, где ребята двигали в маленьком макете свои эскизы.

Это было фантастикой. Не потому, что было показухой, а потому, что показуха мало чем отличалась — я чувствовал — от реальности.

Этих ребят срочно забрали назад в институт с обслуживания гостей фестиваля, рассадили по классам, велели работать, потому что я захотел на них посмотреть.

И они ходили по самому краю возможностей человека.

Во имя чего? Зачем?..

Я спросил: «А вообще сюда кто-нибудь приходит?»

Мне сказали: «Нет. Это не фестивальный объект. Это для вас».

И тогда меня охватил священный ужас.

Я вдруг почувствовал себя флажком, воткнутым в глобус в то место, где нарисована страна СССР. Я представил, как вся эта куча народа целую неделю готовилась к моему посещению, чтобы я потом про них рассказал.

Вот я и рассказал. Спустя десять лет.

Потому что скоро должны встретиться два Кима, северный и южный, и мы еще доживем до объединения двух Корей и поедем в Страну утренней свежести, как сегодня ездим во всякие другие хорошие страны.

Но только вряд ли в этом случае мы увидим воплощенной вековую мечту прогрессивного человечества о своем, не побоюсь этого слова, светлом будущем.

Константин ПОБЕДИН