ПАПИНА ТАЙНА

ПАПИНА ТАЙНА

Мы сидели на кухне. Было воскресенье, счастливый день, когда мама и папа бывают дома. Предположим, что это была осень, хотя точно, конечно, я не помню. Еще не холодная, не сырая, не скучная, а веселая, разноцветная и теплая осень.

Папа пил чай.

Иногда он пил его с белым хлебом, ломая булку на маленькие кусочки и размачивая в кружке, как в этот день. Я тоже сделал себе тюрю — как папа.

— Ну начали! — возмутилась мама. — Ведь не война же!

— А почему война? — удивился я, запихивая в кружку здоровенный кусище.

— Перестань! — с отвращением сказала мама и отняла у меня булку.

— Потому что во время войны так делали, — спокойно объяснил папа. — Только хлеб был черный, а вместо чая — кипяток.

— А зачем? — удивился я, ложкой доставая из чая жидкую хлебную кашу.

— Чтоб вкуснее, — папа потянулся за чайником и по дороге уронил крышку от сахарницы.

— Ну хватит чай пить! — недовольно сказала мама. — Надо в прачечную идти.

Я очень расстроился. Вот еще, прачечная. Сидеть вместе с папой было необыкновенно приятно. Только надо было продлить это удовольствие насколько возможно. И я попросил:

— Пап, расскажи про войну!

Мама с интересом обернулась.

— Чего это ты? — спросила она, включив воду в раковине.

Но я не ответил. Я смотрел на папу — внимательно и выжидающе.

А он точно так же смотрел на меня.

— Не знаю, — сказал папа, — что тебе рассказать. Я не воевал.

— Да я знаю! — закричал я. — Но ведь ты же ЖИЛ, когда была война!

— Жил, — ответил он. — В Москве, потом в эвакуации, потом опять в Москве.

— Ты же знаешь, — вмешалась мама, — что папу в поезде чуть не потеряли. А потом опять нашли.

Я действительно это знал. Все самое интересное про папину войну мама давно мне рассказала. Сама. Папа не любил ничего повторять. Когда-то давно он все рассказал маме, а она потом мне.

Но ведь было же что-то еще! Наверняка было!

...Как тетя Сильва и тетя Шура рыли под Москвой траншеи, а маленький папа ездил им помогать — я знал. Как он один раз тушил зажигалку песком — тоже знал. Как он выходил из метро на «Новослободской», чтобы ехать домой на трамвае, и смотрел по дороге окна ТАСС с карикатурами на Гитлера — и даже это, это тоже я знал! И как дядя Юзя, будущий тети Шурин муж, привез с фронта домой консервы, было мне хорошо известно.

Но ведь было, было же что-то еще!

Папа потер рукой подбородок. Там, под правой скулой, на красноватой выбритой коже у него была странная ямка — розовая, как десна.

— Видишь, — сказал папа, — это мне финкой флюс отрезали.

— Как финкой? — я вытаращил глаза от ужаса. — Прямо ножом?

— Финкой немецкой, трофейной, — папа улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. — Болел очень зуб, щека вспухла. Я ходил-ходил, а тут сосед наш Марик с фронта приехал, контуженный. Я говорю: «Марк, застрели меня».

— А он? — прошептал я.

— А он говорит: «Приходи вечером ко мне» — финку вынул, спиртом протер, чик — и все.

Папа засмеялся, посмотрел на маму. Она недовольно нахмурилась. Тоже мне, поучительная история, говорил ее взгляд.

— А еще у меня мыши были, белые, — вдруг вспомнил папа. — Они у меня на чердаке жили. А Сильва как раз туфли купила новые, лакированные. Они тогда дорого стоили...

Папа помолчал.

— Ну, — поторопил я его хмуро, чувствуя, что и из этого рассказа ничего путного не получится.

— Ну, и принес я мышей однажды в дом, чтобы погрелись. А они сожрали туфли эти.

Папа встал, открыл окошко и выглянул во двор.

Его спина в белой рубашке загородила солнце, и я заскучал.

— Неинтересно? — спросил папа не оборачиваясь.

— Интересно, — сказал я, чтобы его не обидеть, и слез со стула.

— А еще, — сказал папа, высунувшись до пояса в окошко, — у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как обидно было? Тогда много ворья развелось.

— Ясно, — отрезал я и пошел в свою комнату.

— «Спасибо» надо говорить! — крикнула мама с кухни.

...А в следующее воскресенье мы с папой пошли в кино смотреть фильм «Освобождение».

Затаив дыхание, я глядел на вереницы горящих танков, слушал оглушительные залпы и противный вой авиабомб, следил за вдумчивым разговором маршала Жукова с товарищем Сталиным в усах и с трубкой.

Это была война. Настоящая. Интересная. Не на жизнь, а, как говорится, на смерть.

Красное зарево полыхало на моем лице, когда мы с папой выходили из кинотеатра.

Папе тоже кино понравилось.

— Хорошая картина, — сказал он, когда мы подошли к автобусной остановке. — Всех показали: и Рокоссовского и Конева...

Было темно. Мимо остановки, разбрызгивая грязь, проносились машины. Наступила сырая, настоящая осень. В темноте едва белело папино лицо.

— А тебе больно было, когда флюс отрезали? — спросил я.

— Угу, — отозвался папа.

Я представил себе финку — холодную, длинную, с темной деревянной ручкой. И демобилизованного контуженного соседа. И черные куски хлеба — тюрю, плавающую в кипятке. И дребезжащий трамвай, и отца, шарящего по карманам.

И новенькие лакированные туфли тети Сильвы, обглоданные мышами.

И отметки в дневнике за немецкий язык — «три», «два», «три»...

И коридор мужской школы с портретом товарища Сталина на видном месте.

И все, о чем мне так и не рассказал отец.

Я нащупал папину руку и крепко, как можно крепче сжал его ладонь.

И больше никогда не спрашивал о войне.

Борис МИНАЕВ