ТИХИЙ АНГЛИЙСКИЙ ОМУТ

Мы уже пережили первое свидание с Западом, а несколько последующих охладили первоначальный пыл. Но в предложенных нам Нинэлью Логиновой заметках, написанных совсем недавно, так точно передано подзабытое уже ощущение чуда, что мы захотели, чтобы и вы, наши читатели, вновь испытали его и поразились, как сильно мы изменились

ТИХИЙ АНГЛИЙСКИЙ ОМУТ

КОЛЬЦО В НОСУ

Можно ли встретить на московской улице индуса в чалме, закутанного в белую ткань? Можно. А чтобы он ел мороженое? Вряд ли. А чтобы при этом он мчался на доске с колесиками (скейтборде), отталкиваясь ногой от асфальта? Нет, такого у нас не увидишь. И я спрашиваю почему. Мне скажут, индус в Англии — «дома», а у нас — в гостях и не рискнет шокировать прохожих. Но почему здесь, в центре Лондона, ничей взгляд, кроме моего, не проводил чудака, никто не улыбнулся вслед? Как они ухитрились привыкнуть ко всему? Не знаю.

Может ли наша мать, лицо в конопушках, ругать взрослого сына громко, на весь вагон метро? Вполне. Уверена ли она, что никто никогда не встрянет в ее нотацию? Вряд ли. А чтобы у матери при этом было кольцо в носу? Дудки.

Тут где-то и проходит граница наша с Англией. У них такая сценка — и хоть павлинье перо на шляпе, на заднице, и пять колец, и спица в носу, в ухе, сквозь щеку у мальчишки, у матроны, у господина средних лет — скучная норма, у нас это был бы цирк. И наш нечаянный зритель цокал бы языком: «Сама как чучело». Англичане же невозмутимы — читают газеты, спят, думают о своем, ни взгляда, ни вздоха. Притворяются, что ли? Так я думаю. Пока. И лишь крохотное подозрение роится: может быть, мне нет дела до другого? Пусть носит что угодно? Говорит и делает что вздумается?

Задаю этот вопрос многим. Англичане не понимают меня: слушать чужой разговор? смотреть на незнакомого? зачем?! Они не говорят «это неприлично», а твердят свое «уай» — зачем? Наши эмигранты уверяют: «им» действительно НЕИНТЕРЕСНО. С молоком прабабушки они впитали: не имеешь права никого судить. (Разве мы сами не твердим эту заповедь как заклинание? Разве не нарушаем ее ежечасно? Разве нам известен иной смысл жизни, кроме как судить и судить — себя, родню, друзей, соседей, сослуживцев, власть?)

Даже караулить стала. Вот читает газету на стенде старик в меховой шапке, в куртке и в тяжелых башмаках, но — без штанов. Еле видны полосатые трусы из-под куртки. Худые старческие ноги, как две белые палки, светят издалека. У нас бы тотчас толкнули: «Дед, иди штаны надень». Здесь все текут мимо. Никто не взглянул.

А вот идет по улице... о, мадонна! Молодая, в маечке и юбке, ухо — к плечу, говорит по телефону. Нас в упор не видит. Между маечкой и юбкой — абсолютно голый шар живота на девятом месяце... «Проветривает» будущего ребеночка. И я, как тот тарзан, «незаметно» разворачиваюсь и иду за ней, карауля прохожих — неужели ни один не споткнется? Нет, мой улов на нуле. Равнодушный взгляд, как на почтальона, — и мимо, что мужчины, что женщины. Даже двое подростков не поперхнулись, не прервали беседу, увидев этот шар с пупком.

Что за люди! Дикари — мы или они?

...Постепенно мой азарт иссяк. Через месяц уже лениво отмечаю про себя: наконец-то мужчины поняли, что в жару лучше носить юбку, — глядя на двухметровых парней в саронгах (квадрат яркой материи, обернутый вокруг талии); а вот ласточка какая, две узкие пряди волос окрасила в малиновый цвет и заложила со лба за уши, но, кроме этих двух прядок, на голове пусто, стрижена наголо до блеска... Наш парнишка, лет двадцати, весом далеко за сто кэгэ, постеснялся бы танцевать самбу под магнитофон посреди площади с девушкой, которую выдернул из толпы (и девушка чтобы не удивилась?), а здешний такой кубышка — пожалуйста, упоенно танцует, и лица у обоих сияют (думала, они знакомы, но нет, музыка кончилась, они поцеловались, и девушка слилась с толпой, а он тут же взял за руку другую). Две пожилые аккуратные леди, идущие передо мной, вдруг дружно перешагнули оградку газона и легли на траву — в центре города. Я только раз оглянулась, уже спят. Ну, это ладно — газоны здесь усеяны загорающими, отдыхающими, спящими. И я не возражаю: для чего стричь траву, если нельзя валяться. Но вот само это «невозражение» медленно-медленно проникало в мою заскорузлую (как оказалось) душу, голову, забитую (оказалось) правилами, неизвестно кем придуманными. Что мне до них — до этой девушки, которая ножницами стрижет своего друга на скамейке возле памятника Чаплину, до женщины, которая занавесила лицо черным платком от уха до уха, и лишь большие глаза, как в щель забора, разглядывают картину Рубенса в музее, до негритянки, что едет на велосипеде, а на багажнике — корзинка, а в ней — малыш в мотоциклетном шлеме, но малыша не видно, и лишь красный шлем покачивается над краями корзинки... Моя враждебность, подозрительность тают, улетучиваются, потому что я не чувствую ничего этого от них к себе. Господи, да хоть в одеяло завернись и иди, никто не заметит. А кто увидит, решит, что тебе так надо — по вторникам ты из принципа (по вере, по семейной традиции) не носишь одежды. Твои «тараканы», дорогуша, никто не сунется с упреком, даже взглядом не потревожит... Чудная Англия (ударение по очереди на обе гласные), домашняя, уютная, свободная. Каждый сам по себе. Плохо ли? Уже не уверена.

ЭВРИКА

Все поняла про эту страну, когда шла с компанией по дорожке самого роскошного лондонского парка — Хэмпстед. Уткнулась в ствол могучего дерева, не пойму, что-то странное в нем. Вижу, на высоте двух с половиной метров (то есть чтобы баскетболист прошел, не задев) тянется влево и вправо гигантская крона, метров по пятнадцать в каждую сторону, а затем уходит шаром ввысь. Господи, это Ты сотворил?.. Тут меня и осенило: чтобы такое чудо стояло здесь, надо еженедельно его подстригать лет триста (судя по обхвату ствола).

Знаю, это еще одно «общее место», так все говорят об английских газонах, включая тех, кто их не видел. Но жизнь и есть постоянная проверка «общих мест», правил, законов — на прочность. У меня глаза открылись на Англию с этого дерева: я вдруг увидела тех, кого месяца два не замечала, — мужчин в униформе, копошащихся с садовым инструментом во всех кустарниках, розариях, возле водоемов с рыбами, на газонах и стадионах (а они в Лондоне встречаются через каждые, ну скажем, пятьсот метров; даже с самолета эта столица — сплошная «зеленка»). Наобум скажу, что каждый пятый англичанин трудится в саду, а не в охране, как у нас.

Ах, вот откуда такое спокойствие на лицах, в манерах, в одежде, речах... Дерево, розовый куст, зоопарк с козами и кроликами, индюками и павлинами (вольер с живностью — тоже принадлежность почти каждого «микрорайона», говоря по-московски) утишают любые бури в душе.

...Перечитала написанное и вижу ошибку: «каждый пятый... в саду» — надо было уточнить: «в городском саду». Потому что в собственном саду копаются восемь из десяти англичан. Главное и непонятное устройство английской жизни — это собственный сад, неважно, большой или крохотный (10 м в длину, 4 м в ширину), почти у каждого квартиранта. Ум за разум заходит — как можно так устроить не городишко, а столицу с населением в 10 млн. (как Москва), чтобы каждый с утречка мог походить по своей травке. Однако ж устроили за триста лет-то...

Варю обед на кухне. Дверь в сад раскрыта, у порога стоит белка, сложив лапки на белоснежном животе. Я знаю, чего ей надо. На столе у меня — горка каштанов, собранных вчера на улице. Беру один и бросаю его далеко, как собаке — палку. Белка пулей несется за ним по траве, точь-в-точь как собачонка. Схватила — и вверх по роскошной японской сосне. Две минуты спустя стоит у двери, ждет. А еще утром и вечером трое лисят приходят играть в траве. Вижу их каждый день. Но лишь однажды увидела их мать — чистая, желтая, с белым воротником, будто с картинки из детской книжки сошла. Явилась, посмотрела на меня и увела лисят. Говорят, одна из соседок по улице приручила их и кормит с рук.

Еще в первый приезд Лондон огорошил меня — батюшки, да он двухэтажный! Ну да, где-то в центре виден Сити с небоскребами, но там люди не живут, а служат. А жить-то едут в дом с садом. Как же так устроено?.. Почему им земли не жалко под дома на одну-две семьи? В Москве на площадке такого английского домишки стоит девяти-двенадцатиэтажка с сотнями жильцов! И очереди нет конца... Не понимаю, не могу сосчитать. Может, за счет ширины улиц? Здесь нет бессмысленно широких, монументальных проспектов (вечно кому-то чего-то доказывали, парадничали), всех этих «профсоюзных», «волгоградских», «волоколамских», где дом напротив можно лишь в морской бинокль разглядеть. На квадратной площади таких проспектов поместились бы тысячи жилых домов, парков и стадионов. Британцам некому было доказывать, что они о'кей, просто строили и украшали среду обитания.

Ну ладно, а с инвалидами как они носятся! Нет такого заведения, будь то вокзал, музей, парк, да что угодно, чтобы не было там отдельной туалетной комнаты с особой вывеской — а там и лежак, и стол с разными приспособлениями... Парковку для автомобиля будешь искать до посинения, но на свободные места для инвалидов не встанешь — специальные метки на асфальте... Вот почему в Москве увечных почти нет, а там — полным полно. Потому что здесь они никто, убогие, второй сорт, сиди дома, а там — люди, лишь требующие некоторых особых удобств.

Постепенно созрело у меня впечатление, банальное, но собственное («Эврика!»): страна когда-то послала к дьяволу весь окружающий мир и занялась одним-единственным делом — б л а г о у с т р о й с т в о м населения в целом и каждого человека в частности. (И не надо мне про политэкономию и что Великобритания владела третью мира и была хозяйкой на морях, я не об этом, а может быть, потому и владела, что

О СЕБЕ ОДНОЙ ДУМАЛА... Вдруг соображаю: и все прочие страны на этом помешаны, кроме нас.) Иные приоритеты у них.

«ХОЧУ ВСЕ ЗНАТЬ»

У нас был такой пионерский лозунг и киножурнал, а в Англии эти три слова — внутренняя политика и предмет помешательства: каждый житель страны должен «знать все обо всем подробно». Однажды включаю телевизор — орангутан «идет» по толстым веткам с дерева на дерево. Слово «идет» пишу в кавычках — давно читала у Брема, что скорость его медленного (по впечатлению) хода равна бегу хищника по земле. Я тогда влюбилась и в орангутана и в Брема. Ухожу на другой канал. Через час вернулась — вижу рентген ноги того же примата. Ушла, вернулась через час — дают строение его зубов, камера смотрит в рот зевающему детенышу и т.д. Эфирное время здесь как вода в реке, не жалко. Полдня идут футбол или крикет, часами на экране — сад и сад, кусты и кусты, цветок и цветок, горшок с землей, добавки, инвентарь. Пойдешь, суп сваришь, вернешься — тот же горшок, но с другими добавками.

Но если с детства помнишь запах травы после дождя на стадионе «Динамо» и хруст гаревой дорожки, тогда от легкой атлетики на английском ТВ можно ошалеть. Первенство мира в Севилье давали так, будто ты сидишь одновременно на старте и на финише забега, в яме для прыжков и в клетке для метателей. С какой трибуны разглядишь чудо полета самых быстрых на Земле американцев Мориса Грина и Марион Джонс по стометровке? Камеры берут их сверху, сбоку, одна прямо в глаза бегущему смотрит, а золотые ноги разглядывает в замедленном темпе, будто хочет понять секрет рекорда. Сколько же камер у этих англичан?! Какие дивные мгновения они мне подарят! Кениец Нгени, маленький в зеленом, головка бритая, глаза смотрят куда-то домой, в Кению, бежит 1500 так, будто козу догоняет, соперники давно сдохли, но одна красная майка вдруг ломанулась за ним, тогда кениец, услышав чужое дыхание у плеча, дал себя обогнать на метр (шутка такая), а потом просто укатился вперед метров на десять, как на шарнирах. Никто, кроме африканцев, не одарен такой манерой бегать — без одышки и выпученных глаз, легко, будто «могу быстрее, но неохота». Вот нигерийка Огинкоя, как на утренней пробежке, будто рядом собака трусит, обходит всех на 400 м без труда и усилий. Хотя потом я увижу на той же дистанции чудо света — Майкла Джонсона («мистер спорт», «секс-символ», «джентльмен-совершенство», назови как угодно, все мало) — его черная голова не шелохнется от старта до финиша, лишь руки-ноги будут молотить и побьют мировой рекорд. О, Господи, — откинешься в своем кресле и подумаешь, сколько есть на свете неописуемого. Вот чудище Хантер, человек-гора в полтора центнера весом, почти халтурно (так кажется) выполняет свой прыжок с разворотом (зад к земле тянет), но едва ядро улетело, он, как балерина, балансирует на одной ножке-тумбе у краешка барьера, лишь бы не заступить, иначе все к лешему. Узнав, что он чемпион мира, — боксирует воздух и рычит, как гризли. Позже камера возьмет его на трибуне, элегантного, в желтой панаме, и вдруг увидишь, что он еще мальчик лет за двадцать... Но англичане — тоже люди, и их камеры, конечно, болели за своих, с любовью разглядывая свою шоколадную красотку Деннис Левис, которая шла очко в очко с французской черной пантерой Юнис Барбер в многоборье. Я сама при царе Горохе участвовала в пятиборье на первенство Москвы, и помню смешные рекорды наших победителей, и не понимаю, как эти две мощные девки могут бежать 200 за 24 секунды, прыгать вверх на 190, в длину — на 7 м, копье метать под 50 м, и ядро, и барьеры, и даже прыжок с шестом — близко к рекорду. Умом понять это не дано, смотри молча и млей... Пантера обошла шоколадку по очкам, и голос комментатора за кадром чуть не плакал. Но камера, хоть и влюблена в своих, однако бесстрастно, как летописец, дает в упор спортивные драмы: как англичанка Морри после финиша стала бить поклоны на все четыре стороны, не заметив, что на сотую долю секунды ее обошла другая, не понимая, почему нет оваций. И как англичанка Рэдклифф упала сразу за ленточкой, и глаза ее были безумны, и камера долго держала их перед нами, как в музейной, научной съемке, будто спрашивая, а надо ли бежать 10 км за полчаса так мучительно. И ликования нам отвесили сполна — как украинец Пискунов, взглянув на табло, бросился в яму с водой на стадионе и давай плавать в чем был, или как румынка целовала подножный круг в клетке для метания молота...

А когда все чемпионы и серебро и бронза разошлись или расселись на трибунах, я увидела странную картинку: на старт опустился юноша, чья рука была сцеплена с рукой соседа. О, Господи, слепые бегут! В забеге их четверо, а всего восемь человек, так как к каждому прикован зрячий, чтобы не дать бегуну выйти за край дорожки. Тут я — в слезы, не знаю почему. Стадион скандирует, помогая им ориентироваться. Результаты: испанец, англичанин — 200 м за 24 секунды, испанка вышла из 13 на 100 м, ах, да какая разница. Вот наших не было почему-то.

Чего же добиваются англичане этой своей бережной и жесткой, нежной и бесстрастной камерой? Чтобы любая передача была исчерпывающей. Чтобы население поголовно и досконально могло узнать все обо всем. Культ у них такой.

Музеи — отдельная песня. Один из них меня насмешил. Мой девятилетний внучок стоит в изумлении перед трехметровым макетом... скажем так... материнской утробы и смотрит на уже готового к выходу младенца. К плоду от матери идет прозрачная трубочка — пуповина, по которой толчками струится кровь и прочее питание. Я тихонько подталкиваю внука, и мы входим внутрь макета (так надо), то есть в утробу. Слышим стук сердца матери и частый-частый — плода. Слышно также дыхание матери — ее легкие наполняются воздухом и опадают у нас над головой. Впечатление фантастическое. Рядом на стене — пояснения к макету. Не умеешь, не хочешь читать, включи монитор, и тебе устно объяснят то же самое... Тут я начинаю засыпать от английской скрупулезности: тема еще разбита на множество вопросов, нажимаешь «вопрос» — получаешь длинное разъяснение с цифрами и таблицами.

Что же меня насмешило? Да то, что школьные муки ставятся под вопрос. Музей называется «История природы» и состоит из тысяч таких макетов (мы с внуком разглядывали огромный глаз, опутанный проводами нервов, были «внутри» уха, и я впервые поняла толком, что такое барабанная перепонка), и если запускать туда семилетнего ребенка на полдня (с 16.30 вход бесплатный) в течение года, то в школу он может пойти в восемь лет, уже знающий «все живое» — от динозавров до генетики. Какая экономия учительских сил и средств! Переписать на дискеты этот музей — и все дела.

За четыре посещения мне не удалось его обойти. Как ни разу не удалось пробежать насквозь Музей королевы Виктории и принца Альберта, где собрана не природа, а мировая культура, а также Национальную галерею — она, по-моему, бесконечна (66 залов, набитых шедеврами мировой живописи). А взять Аквариум (огромное здание в центре Лондона): на фауну Тихого океана (с акулами) гляди «со дна», с середины (2-й этаж) и сверху (3-й этаж). Иной океан, иное море (там дельфины, тут мурены) — особый зал (твари не повторяются). А темная стеклянная комната с водой и фиолетовой подсветкой, где плавают 10 тысяч скалярий (рыба в форме полумесяца), — как фантастический сон! А тысяча пираний за стеклом, которые, кажется, лязгают зубами, глядя на тебя? А в бассейне скат выставляет из воды бархатную (на ощупь) спину и плавником показывает, что его надо погладить. Купи билет — по нему можно таскаться сюда целый год (вдумайтесь — билет манит, зовет не разок взглянуть, а изучать среду!).

...А вот вам нюанс социальной политики, о которой столько трещат с наших трибун. На Трафальгарской площади (той, где тысячи голубей клюют из рук) наблюдаю, как перед грозой (уже закапало) гуляющая публика ринулась в Национальную галерею — с детьми в колясках, с выводками малышей. Вход бесплатный. Засекаю время и иду за двумя девочками-подростками: как скоро они встанут перед картиной (и какой)? Идут уверенно, явно знают куда. Четыре минуты спустя они замерли перед тем, что искали: Веласкес «Филипп IV Испанский». Нравится им этот мужчина. Их дело. Важно, что пришли еще раз посмотреть Веласкеса. Неважно, что дождь загнал.

Разве не смешно? Всю жизнь слышать: «Культуру, знания — в массы!» — и вдруг увидеть, что это не абракадабра. Увы, не у нас.

ЗАБАВЫ, ПРИЧУДЫ, ПРИКОЛЫ

В тихом английском омуте, конечно же, водятся черти. Один из них — Пепе, уличный клоун, одетый бомжем, — семенит за элегантной японочкой или, крутя тощим задом, копирует походку чернокожей толстухи (жертвы не замечают его), чем веселит толпу в триста зевак посреди площади Ковент-Гарден. Увидел группу немецких туристок и скромно пошел навстречу (толпа замерла). Вдруг бросается на колени перед немками, распахнув рваный пиджак на голой груди с криком: «Я ваш!» Туристки с визгом — врассыпную. А Пепе уже выбрал в нашей толпе влюбленную пару и начал отбивать «ее»: строит глазки, плачет, внезапно кидается ей на шею и тотчас убегает с большим белым бюстгальтером в руках. У спутника этой девушки случилась истерика от смеха, что вызвало новый взрыв гогота. А мой любимый номер такой: Пепе бесцеремонно выдергивает чью-нибудь жену из толпы (ни разу ни одна не отказалась, ни разу ее муж не выразил протеста — англичане обожают розыгрыш) и начинает искать ей нового «мужа». Каждого кандидата толпа встречает ревом восторга, но Пепе с отвращением оглядывает его и гонит взашей. Наконец выбрал для красотки старого хрыча (или юношу для пожилой леди), притащил за шиворот из толпы «их ребенка», заставил «семью» дружно обняться и сфотографировал аппаратом, который снял с шеи кого-нибудь из них. Потом зрители накидают монет в рваную шляпу, и Пепе уедет домой к жене и четырем детям, а на площади уже натянул канат клоун Фил. Вот почему по Лондону в отличие от Москвы интересно просто гулять: в парках, на площадях всегда есть на что посмотреть.

Проехав не одну сотню миль по городу и стране, я не увидела ни одного гаишника (отменили как класс?), но порядок на дорогах идеальный. Видишь «волну» на асфальте (школа рядом или олени могут переходить) — сбавь скорость, иначе взлетишь. Вдруг на стенде надпись: «Вы отличный водитель». А вот стрелка указывает в кусты: «Малина». Давно вычислили психологию водителя: его надо хвалить и угощать. Это дешевле, чем кормить армию надзирателей.

Есть ли в Лондоне нищие? А то. Три типа опишу. Вон идет не просто битый, а живописно битый: глаз фиолетовый, нос малиновый, волосы дыбом, одет в тряпье — будто перед зеркалом наряжался. Однако настоящий — взял из урны коробку от чипсов, высыпал прямо в рот остатки и ушел. Другой тип полулежит на улице, прислонившись спиной к стене, в красном спальном мешке на молнии, курит трубку и строго заговаривает со «скупыми» прохожими. Принято перед ним извиниться, а протянет руку — пожать ее. Третий одет в дорогое пальто, отличные ботинки, на носу пенсне, и только мятая рваная (нарочно) шляпа указывает, что ему надо дать монету. Общее впечатление от них — «принципиальные» нищие, ряженые.

...Вдруг приятель засобирался уехать: «Грядет фестиваль! Ад кромешный! Бежать!» Он живет (если по Москве), скажем, «на Таганке», а в конце августа десяток улиц вокруг на трое суток отдается под фестиваль стран Карибского бассейна, и ровно миллион (я не шучу) танцоров и музыкантов с семьями является в Лондон с Американского континента и островов. «Трое суток бьют барабаны, магазины заколочены, машину надо перегнать к брату», — стонет приятель. Он-то знает. Фестиваль — это миллион нас, глазеющих, скачущих или бредущих по этим улицам, и столько же ослепительных гаитян, тринидадцев, венесуэльцев и проч., танцующих самбу на движущихся платформах. За каждой «страной» («островом») идут, танцуя, до полусотни детей от трех лет в немыслимых костюмах, например с раскрытыми хвостами павлинов или с прозрачными крыльями двухметровой высоты (я всегда ловлю детали, мелочь: все дети в лакированных туфельках и с маникюром). Потрясают размах зрелища, щедрость красок, сверкающие ткани, бешеный ритм, чудо пластики. Лужков не поручал мне разведать, как город сохраняет порядок при таком нашествии специфических гостей. Но интересно: если «на Таганке» трое суток трясется асфальт от грохота барабанов, то уже «за Курским» — тишина.

...Англичанин — странное существо. Например, обожает, когда над ним потешаются. И очень не любит хвастунов. Скажи: «Я сегодня так ловко...» — можешь не договаривать. Все отвлеклись. Наоборот, свою осечку надо изложить красочно, выслушать чужую и хохотать, если ты был глупее. Тюкнул чужую машину — скажет, что разбил вдребезги. Называется менталитет. Не принято даже слегка касаться рукава, плеча собеседника, чтобы привлечь его внимание. Американцев называют «кузенами с той стороны пруда», над ними посмеиваются, зевая. Спрашиваю у своей спутницы в метро, почему две пассажирки напротив улыбнулись, взглянув на меня. Ответ: «Они извинились перед тобой». — «За что?» — «За то, что потревожили тебя взглядом». (Это было в мой первый день в Лондоне, позже я уже механически отвечала улыбкой на взгляд.) После школы и колледжа юноша из хорошей семьи обязан пропасть на год-два из ее поля зрения — уехать в Азию, Африку, на острова «искать себя». Часто семья знает, где он, но не подает вида. Наш домашний учитель с другого конца города является на урок в резиновых вьетнамках, ноги сбиты, еле идет. «Как же ты в метро?..» — «Надо привыкать. Еду в Таиланд нырять с аквалангом». Сказал — и жест: «Вот такой я нелепый».

«ЕДИНООБРАЗИЕ ОБЩЕГО ДОСТАТКА»

Обдумывая финал этих заметок, вспомнила мелкий эпизод в первый свой приезд. Иду по вокзалу Виктория и вдруг чуть не спотыкаюсь о тех, кто шел впереди меня. Муж, жена и взрослый сын, одетые один в белые, другой в голубые штаны, у нее желтый пиджак, вдруг мгновенно сели на пол и, разложив карту, что-то ищут в ней. А я уставилась на бело-коричневые плитки пола: их что, с мылом моют, если англичане даже не огляделись, а просто уселись? Вспомнила полы нашего Казанского, Курского... И вот вчера мне случайно попадается фрагмент из «Писем русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина. Поразительно, но Лондон в его письмах — тот же самый! За два века не изменился! Весь он стабильность, возведенная в принцип. Вот и закончу большой цитатой из прекрасной прозы великого русского (лучше него не скажешь): «Если великолепие состоит в огромных зданиях... то Лондон совсем не великолепен... Но... гладко вымощенные улицы, длинные и широкие, двери домов, сделанные из красного дерева, натертые воском и блестящие, как зеркало, беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах, красивые площади, где представляются вам или статуи, или другие исторические монументы; под домами — богатые лавки, где, сквозь стеклянные двери, с улицы видите всякое множество всякого роду товаров; редкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых и какое-то общее благоустройство во всех предметах — образуют картину неописанной приятности, и вы сто раз повторяете: «Лондон прекрасен!» Какая разница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь простота с удивительной чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка...»

Нинэль ЛОГИНОВА