КАК Я СЛУЧАЙНО ЗАБОЛЕЛ БЕЛОЙ ГОРЯЧКОЙ
Меня вылечили и выпустили. Теперь даже пива не разрешают... У нас, творческих людей, всегда так. Почитайте хоть Оруэлла «1984» — нас всегда хотят от всего вылечить. Иногда удается, и мы вновь становимся смирными и спокойными обывателями. Без дураков. Но и без царя в голове. Впрочем, зачем нам, демократам, царь? Его давно свергли. И поделом, кстати, свергли! Хватит, попили кровушки...
Я ПИШУ, ЧТО РАНЕЕ БЫЛО ДЛЯ МЕНЯ НЕ ХАРАКТЕРНО, СОВЕРШЕННО ТРЕЗВЫЙ.
Как я приболел? Просто незаметно перестал следить за здоровьем, и литраж принимаемых спиртных напитков стал превышать какие-то нам неведомые природные пределы. Жена страдала, финансы плакали, мозги отказывали, память пропала вообще, что выразилось в моей общей необязательности и пофигизме. Мои друзья и коллеги раздражались от невозможности со мной полноценно общаться и жалели одновременно. Организм же мой начал «подавать звоночки» в виде различных болей во всех частях тела. Я даже сам стал замечать: походка сделалась дегенератообразной, а выражение лица — кретинским.
Останавливаться не то чтобы не хотелось, просто не было сил — слишком велика уже была физическая и психологическая зависимость от пресловутого «зеленого змия». На дурацкие вопросы жены: «А может, тебе меньше пить?» — я с сарказмом отвечал: «А может, мне меньше дышать?» Это было чертовски, на мой взгляд, остроумно, но тут взяла свое слово Природа и показала мне наглядно, чем весь этот декаданс заканчивается. Случилось все накануне замечательного праздника 8 Марта. Еще можно добавить, что около месяца до этого я ничего не ел, потому что не испытывал в этом никакой потребности.
Принял с утра несколько «обязательных доз», это где-то три по пятьдесят. Выпивка с утра — традиция милая и необходимая. Но после этого обыденного мероприятия я совершенно неожиданно потерял ощущение действительности и куда-то «ушел», в какое-то другое измерение, и продолжил существовать в одному мне ведомом мире. События 8 — 9 марта мне известны только со слов жены и Женечки Б., психованной подружки моей жены. Они так и передавали меня с рук на руки, не рискуя оставить Пациента (меня) наедине с его глюками.
Чудил я долго. Начал с того, что стал собирать тараканов с одеяла. Потом началась Великая Охота за фантасмагорическими фигурами, шлявшимися по коридору с косами и бензопилами. Потом последовала попытка прорубить дверь в стене. Ночью я оглушительно падал с кровати и во всем громко обвинял Ньютона.
Больше всех досталось Женьке, так как именно во время ее «дежурства» я понял вдруг, как я ее ненавижу. Я ей об этом честно сказал, а потом гонялся за ней с ножом. Она заперлась в ванной. Тогда я попытался ее отравить... Сделал чай, положил туда полкило всевозможной отравы, которую только нашел в доме, и стал сладким-сладким голосом призывать ее выйти из ванной и «попить чайку». Но месть моя запоздала, потому что я потерял сознание, и Женечка вместо отравы получила необходимость заботиться о моем бессмысленном теле.
9 марта, несколько встревоженные, приехали вызванные женой родители. Я между тем сидел в своей комнате и вполне, как мне казалось, правдоподобно разговаривал с моими басистом и ударником, которых в это время в комнате не было. Когда мама мне об этом непрозрачно намекнула, я удивился и пошел их искать. Облазил все шкафы в квартире, балкон у себя и у соседа, посмотрел под кроватями, но их, мерзавцев, так и не нашел. Помню, такая подстава со стороны коллег меня просто потрясла.
Через час я пошел готовить что-нибудь перекусить. Готовил старательно, на четыре персоны. Мама поинтересовалась — зачем? Я популярно и не без гордости объяснил, что у меня в кровати лежат три женщины, которые хотят есть. Здесь терпение домашних лопнуло, и они решили сдать меня на излечение. Папа пошел заводить машину. Меня начали одевать и собирать. Особое умиление моей супружницы вызвало то, что на дорожку я побрызгался одеколоном. Обычно она в таком случае острит: «Опять на блядки?» В этот раз она не острила.
Перед папиной машиной я упал, что и неудивительно: Земля вертанулась под ногами и встала передо мной в совершенно непривычном ракурсе... Поэтому я упал, на некоторое время потерял сознание и не заметил, как по дороге в больницу мы подхватили моего приятеля Ольхова. Ольхов доктор. Увидев, что всю дорогу я извлекал из ворсистой шубы жены маленьких (меньше мизинца) инопланетян, он привычно кивнул: «Делириум — горячка белая».
ДОКТОР ОЛЬХОВ:
— Симптомы горячки: человек неадекватен, не ориентируется на местности и во времени. Плохо разбирается в собственной личности. У него спрашиваешь: «Ты где?» Он может ответить: «В магазине, в бане...», еще где угодно, только никогда и ни за что не признает, что он в больнице. Он неправильно называет свои адрес и телефон. Он плохо ориентируется во времени — обычно не знает даже, какое время года, не говоря уже о том, какой на дворе месяц. Иногда он не помнит свой возраст, место рождения, фамилию, имя и отчество. Он испытывает галлюцинации.
Потом мы приехали в «Склиф». Суицидальное отделение. Около часа, пока доктор Ольхов вел там переговоры о приеме моего тела, а папа отсчитывал зеленые «грины», я стрелял из воображаемой танковой пушки по «Склифу», вообразив, видимо, что это Белый дом. Наконец переговоры успешно завершились, и меня «приняли в производство»:
— Ну пошли, артиллерист...
— Пи-ить, — зачем-то простонал я.
— Ты уже, гад, свое выпил! — жизнерадостно ответили медики.
Для начала у меня отняли ВСЕ вещи и сняли с меня ВСЮ одежду. Все это вернули моей жене с папой. Теребя мои трусы, они наивно спросили, почему же так совсем уж... Им ответили честно:
— Ему уже вряд ли что-нибудь понадобится. Вы вообще особо не рассчитывайте. Он ведь и помереть может в таком состоянии. Часто бывает.
Побелевшие лицами папа с Наташкой уехали втирать моей оставшейся дома маме, что у меня «легкое переутомление». А я остался в реанимации — голый и беззащитный, пристегнутый специальными наручниками к коечке.
ЖЕНА НАТАША:
— Когда мы доехали до «Склифа», Ольхов исчез где-то на час, и мы весь этот час сходили с ума. Твой отец нервно выходил из машины, а я выйти не могла, потому что ты давил на мне вшей.
Потом, пока мы тебя «сдавали», с тебя сняли не только все шмотки, но и всякое серебро с твоих пальцев, ушей, носа и прочего тела, все это нам вернули и абсолютно голого тебя грузили на каталку. Меня вот это больше всего убило — абсолютно голого... Нет, я и раньше тебя таким видела, но никогда не знала, что ты можешь быть таким беззащитным. Так мы с тобой расстались, поплакали и поехали домой.
.. Когда меня привели в чувство, подошел дядя доктор и задал тот самый коронный вопрос, над которым я всегда смеялся:
— Какое сегодня число и день недели?
И я не ответил. Вернее, ответил, но как-то неправильно, судя по изменившемуся лицу айболита.
— А как 8 Марта справлял, хоть помнишь? — спросил начавший терять ко мне интерес дядя доктор.
— Конечно, помню, — ответил я чуть менее уверенно, скорее даже не ответил, а просто попытался логически реконструировать исторические события, как это делает академик Фоменко: — Выпили немного, веселились, дарили девушкам цветы...
Не дав мне до конца предаться воспоминаниям, дядя выплюнул в сторону своих сотрудниц показавшееся мне красивым слово «делириум» и исчез. Взамен в районе моего обозрения появилась Хорошенькая Медсестра, а в моей жопе появился шприц...
Потом шприц, кстати, появлялся часто-часто. После его появления я обычно засыпал. Верю, медики, верю, это для того, чтобы мне было лучше. И чтобы я не требовал меня отстегнуть от койки и зачитать мои гражданские права...
Далее коротенькие эпизоды реальности чередовались с длительными провалами в глюки. Глюки, оказывается, это совсем не то, что сны. Сны, которые мы наивно видим ночью, — сумбур и нереальщина, а глюки реальней жизни. Как кино, снятое на «Кодак», гораздо «цветнее» самой жизни. Причем переход из сна в гиперреальность совершается примерно как в «Кошмаре на ул. Вязов».
Например, я открываю глаза, а рядом со мной, на коечке слева, лежит старший сержант Уфишкин (мы с ним в армии вместе служили) и спит, постанывая. Я пытался его разбудить, чтобы он помог мне развязать путы и совершить совместный побег, но он почему-то не реагировал. Это было как-то дико и противоестественно, я, в кровь раздирая прикованные руки, сползал с койко-места... и хотел доказать им, что я не слабак, но ко мне своевременно подходила единственная девушка, которую я в данный момент не хотел, — Хорошенькая Медсестра, где-то внизу опять возникал шприц, и я временно забывался.
Очнулся от боли. Наручники — а это были по две настоящие, живые змеи на каждую мою руку, — не обращая на меня внимания, вели между собой войну. Их огромные зубы вцеплялись то друг в друга, то в мое тело, то в одежду, которой на мне не было. «Война — это плохо», — сказали вставшие между нами войска ООН, сделали мне укол, и опять наступил черный мир тишины...
Включился. Бежа-а-а-ать! Я начал медленно, но верно сползать вниз по коечке, и вот уже ноги на полу, жопа на краю койки, а тело поднять не могу — правая половина тела атрофировалась совсем, а в левой жива только одна, да и то какая-то жопоприводящая мышца. Делаю попыток двадцать, и — вот! вот! щас получится... — входит Хорошенькая Медсестра, дает мне в лоб, кроет матом и затаскивает на прежнюю позицию.
Чувствую себя героем Джека Лондона. Плоды моих получасовых усилий и боли сведены на нет какой-то прошмандовкой, которой я помешал пить чай...
ДОКТОР ОЛЬХОВ:
— У делириумных психов сильно повышено психоэмоциональное и физико-моторное возбуждение. Это значит, что они дергаются слишком много, в смысле пытаются двигаться, что, несомненно, очень вредно как для них самих, так и для окружающих. Поэтому их и привязывают к кровати. Между прочим, это не есть антигуманно — они практически не чувствуют боли. И при этом сами они чудачат так, что Гудини с Копперфилдом позавидовали бы. Будучи «прикованными», вырывают из себя: зонд, катетер, дренаж... Потом истекают кровью или еще какой-нибудь дрянью, если затраханная медсестра не обратит на них внимания.
ЖЕНА НАТАША:
— Ты три дня лежал в реанимации. Причем звонить туда бессмысленно. Там справок не дают, говорят: «Подъезжайте, интересуйтесь...» — и мы все сходили с ума. Но, поскольку ты «лежал за деньги», за большие причем, нам доктор даже дал номер своего мобильного телефона, и через него можно было спросить о твоем здоровье. «Наш» доктор встречал нас в подвале, выводил и показывал нам тетечку реаниматора, ту, которая там за твоим телом наблюдала, и она заученно говорила: «Все будет нормально, все будет хорошо!» А доктор нам сказал, что даже За Такие Деньги он нас в реанимацию категорически не пустит, да и нечего там смотреть «на эту гадость».
.. Это называется как-то вроде «Отделение восстановительной терапии». Такого количества психов сразу в одном месте я еще не видел, разве что в Госдуме, по телику. Исправно колют уколы. Кормят плохо и невкусно, но это практически неважно.
Более-менее начинаю ходить. Вечером ко мне пытается прорваться жена. Но «Отделение для психов» закрытое, и ее не пускают. Клиентура: суицидальники, наркоманы, алкалоиды типа меня. Особая статья — обожравшиеся уксусной эссенцией.
На следующий вечер ко мне прорывается, при «финансовой поддержке» папы, жена. Сидит у меня на кровати, гладит по головке, кормит, рассказывает, как все переволновались. Я почти счастлив.
Но пошел ее провожать до двери в отделение и... на обратном пути встретил Уфишкина! Даже испугался. А «Уфишкин» очень смеялся, рассказывая, как я его задолбал в реанимации. Ну совершенно феноменальная схожесть у этого типа с моим армейским сержантом Уфишкиным! Только этот чуть постарше.
ЖЕНА НАТАША:
— Проведать «аппендицитника» — это своего рода какое-то геройство со стороны родственников. Они идут гордые, что не пожалели, мол, времени для родного человека, тщательно подкормили апельсинами и мандаринами, и чувствуют себя при этом самыми милосердными... А в ЭТОМ корпусе все прячут глаза, потому что им приходится признать, что их родственник оказался алкоголиком и его вынуждены тут лечить. Мне по крайней мере самой было жутко стыдно, и я представляла себе, какая вокруг меня, интеллигентной девушки, будет «клиентура», но, как ни странно, гадских родственников там был буквально один. К одному пришел типа папа, они явно вместе до этого квасили, но сын, видимо, переквасил, и теперь его предок принес три мандарина и подпольно бутылку водки. А вся остальная публика, как ни странно, очень и очень приличная.
На следующий день моя жена притопала в «обед» и была застукана завотделением. Тетя доктор разоралась, выгнала жену и пообещала больше не пущать плюс не поленилась спуститься к моему нервному папе и настучать, что я деградировавший тип и лечиться не хочу.
А мне очень хотелось домой. Но меня не пущали и не пущали. Только обещали. Даже повели на пробу к психиатру, он попросил для начала сказать число и день недели (ха! а я учил! учил! на руке у себя написал, чтобы не забыть!), а потом — вытянуть ручки. А они, ручки мои, ходуном. И меня опять в коечку: «Ну что вы, товарисчь, надо тщательно подлечиться».
И капельницы мне давай по новой ставить — одну за одной. Как-то вечером папа привез ко мне маму. Пообщались... Вообще родители отнеслись ко мне крайне душевно, не ругали, не упрекали, говорили: «Мы вместе, мы тебя вытащим, и все будет О К.».
Неожиданно сориентировавшаяся заведующая опять отловила моего папу и сменила показания, напев, какой я талантливый, пишу замечательные стихи. А еще мне помог освободиться маленький прикольчик. Чисто режиссерская психологическая постановка. В последнее посещение жена притащила мне «Фауста» Гете, того самого, который, по словам Сталина, «будет послабее, чем «Девушка и смерть» незабвенного Пешкова.
Я, чувствуя свою интеллектуальную ущербность, давно хотел его прочитать. А где еще читать такую тягомотину, как не в больнице? И еще я подметил, что вроде никто, кроме нас с Аникстом (это который писал вступление и пояснения к «Фаусту», но ему за это заплатили, я подозреваю), «Фауста» не читал, но зато один вид ее обложки вызывает в людях какие-то комплексы. Неполноценности, например, или излишнего пиетета.
И тут — бац! — обход с участием приезжего высокого начальства. Я на тумбочку сверху — «Фауста». Подходят, врачиха чинно докладывает историю болезни, типа застарелый алкаш с восьмилетним стажем... А я замечаю, что дядя профессор неотрывно смотрит на моего «Фауста», и в глазах его — немой упрек всей российской медицине. И все остальные тоже на «Фауста» смотрят (а я еще догадался закладочкой в середине заложить: с понтом — вон докуда смог дочитать!).
Вечером меня вызвали «на допрос». Консилиум состоял из психиатра, заведующего отделением и моего папы. Они стали в один голос уверять меня, что «еще дня три — и все будет О К.». Я вырвал из своей бороды клок волос и заверещал, что у меня завтра съемка на телевидении по моему сценарию (это было правдой). Меня выкинули из кабинета и оставили в мучительном ожидании. Вскоре вышел папа и буркнул, что меня завтра с утра пораньше выпустят. Видимо, его кошелек еще немного облегчился. Тут, как говорится, вход — рупь, выход — два...
В палату я влетел, как Карлсон — по воздуху, покружил вокруг люстры и с хохотом рухнул на кровать. Заглянули заинтригованные и настороженные санитары, я показал им «Фауста» (так вампирам показывают крест), и они исчезли.
На следующее утро меня выписали...
Я заново родился и живу новой жизнью. Гложет досада: ай, сколько времени я потерял, сколько проектов загубил, сколько потрепал нервов жене и родителям, в скольких окружающих я посеял недоумение, растерянность и раздражение. Сколько здоровья было потеряно... А сколько денег? Еще одна «маленькая радость», которая была мною долговременно утрачена, — так называемая потенция. Увы, не творческая.
Перед полной ее потерей, помню, жена меня спрашивала: «Тебе чего — пивка или меня?» Я делал правильный выбор и ностальгически мечтал: «Ах, если б щас пивка...» Говорят, потенция еще вернется. А пивко — нет. Теперь все эти маленькие радости — кружечка пивка в пивнушке, бокальчик шампанского на Новый год, пара рюмочек водочки на чей-нибудь день рождения, пара дринков виски где-нибудь в Лос-Анжелосе, стакан самогона в деревне под огурчик — все это еще, возможно, будет в моей жизни, но, увы, не завтра и не послепослезавтра...
Андрей БОНДАРЕНКО