Александр Моисеевич Володин удостоился премии «Триумф». Она была вручена ему на Святки в Большом театре. Все это похоже на сказку: на что-что, а на триумфаторство нет в нем — в его внешности, походке, манере говорить, образе мыслей — ни малейшего намека. Володин такой один, и не только среди лауреатов «Триумфа» за все годы существования премии, но вообще в нашей культуре.
Тем приятнее. Уж не знаем, как Володину, а нам, его читателям и зрителям, — точно. Есть в присуждении Володину этой премии своя логика: его пьесы и киносценарии тоже ведь похожи на волшебные сказки, не всегда со счастливым концом, но обязательно с невероятными поворотами судьбы.
Признания Володина, прямо скажем, нас ошеломили. Можно, оказывается, прожить жизнь классического неудачника — но в итоге стать великим триумфатором. Судите сами...
— Александр Моисеевич, даже ни разу не видя вас, нетрудно догадаться, что автор «Осеннего марафона» и «Дульсинеи Тобосской» часто ощущал себя отверженным, неприкаянным Дон Кихотом.
— Я в детстве жил у родственников, и хоть они и были людьми обеспеченными, мне там было очень одиноко. Я все время думал, как бы сбежать, избавить себя от них. Мучился я не только оттого, что был «сирота казанская», но еще потому, что рядом со мной жил мой кумир. Мой двоюродный брат. Он был спортивный, красивый, высокий, он был артистом, он давал мне время от времени контрамарки, и жена его была красавица, и все их друзья: к ним ходили самая красивая женщина Москвы Люся Горячева, и самый красивый актер Москвы — он потом покончил жизнь самоубийством — Малеев, и еще один замечательный комик, забыл его фамилию, тоже покончил с собой, это было модно тогда — прыгнуть с пятого этажа... Среди вот этой «золотой молодежи» я чувствовал себя бездарью, жалким, ни на что не способным, несчастным уродом...
— И это послужило стимулом к творчеству?!
— К выживанию. Да, наверное, и к творчеству. Отсюда и пьесы мои все какие-то «сиротские»: вот эта героиня из детдома, у той неладно с родителями, а этот никак не может выбрать между женой и любовницей...
— И все, как и вы, куда-то или откуда-то бегут?
— Да, потому что я себя никогда нигде не чувствовал на своем месте. Вы очень точно сказали: я действительно всегда бежал, убегал, уходил. И все мои герои обязательно куда-то уходят, уходят... Фабричная девчонка уходит со своей фабрики, в «Пяти вечерах» Саша уходит от своей бывшей возлюбленной, Дульсинея Тобосская уходит из своего дома в никуда, в одиночество... Вот и я после школы ушел из дома, уехал в деревню, учительствовал там. Это была заштатная, забубенная деревушка. Но и там я сразу попал в эпицентр славного производственного конфликта: завуч кляузничал мне на директора, рассказывая, как тот был белым офицером, и поил меня за это свое признание водкой... Их суетность, патологическая завистливость и мелочность были очень заразительны, и все-таки я не поддался, попросту удрал от всей этой мути в город — и вновь оказался в гордом одиночестве, потому что и само преподавание, и ученики давались мне трудно, да и я им, по всей видимости, тоже был труден.
— И вы опять сбежали?
— Опять сбежал. Я, как полный идиот, добровольно пошел в армию, хотя у учителей была бронь. А армия в то время, как при царизме, была бессрочной. То есть служить можно было не два-три, а четыре-пять лет, а то и больше. У меня про это написаны стишки: «Казарма, бессрочная служба. / Мальчишки, виновные без вины. / Уставы, учения, чистка оружия. / Почетные лагерники страны...»
Мне тогда казалось: до чего же тоскливо жить обычной взрослой жизнью с ее долгами, обязанностями, унылым бытом! Возможно ли, чтобы сорокалетние люди любили друг друга? Мне они все казались ископаемыми: и как, и чем они живут, о чем разговаривают? Прожить два месяца, год — но уж на полную катушку!
Когда нам по воскресеньям давали увольнительную в город, все девушки и незамужние женщины прятались по домам, потому что солдаты искали себе девку, бабу, кого угодно на одну ночь. Ну, может, не все прятались, потому что самое яркое мое воспоминание тех лет перед войной — как мимо меня проходят по улице женщины в нарядных белых платьях, сказочно красивые!
— Стихи вы уже писали тогда?
— Нет, что вы, мне это и в голову не приходило... Началась и закончилась война, я остался жив, как-то незаметно прошли десять послевоенных лет, нищих, в жалкой комнате, с женой и сыном. И вот однажды ко мне приехал фронтовой друг — там, на войне, мы с ним поклялись, что, если выживем, встретимся и, ни слова не говоря, — к буфету, и молча! у порога! выпиваем из граненого стакана! свои «навек законные сто грамм»! И мы действительно встретились, и я стал ему рассказывать, что делал эти десять лет, и вдруг понял: десять лет прошло, а так ничего и не сделал.
— И начали есть себя поедом, обвиняя во всех смертных грехах? С того самого дня?
— Нет, в тот момент я себя еще не ел, только под ложечкой сосало, что вот я хотел в юности сделать что-то путное, за что можно себя уважать, но так ничего и не сделал.
— После этого прошло полвека, но почему же ваша способность писать пьесы, которые принесли вам успех, которые поставлены и в Америке, и во Франции, по ним сняты прекрасные фильмы Данелия, Климова, Михалкова, — почему все это не только не примирило вас с собой, но не заставило чуть больше себя полюбить?
— Да за что? Я себя никогда не любил. Не любил, и все; и с этим ничего нельзя поделать. Никогда нельзя было. У меня есть такие стихи: «Виновных я клеймил, ликуя. / Теперь иная полоса. / Себя виню, себя кляну я. / Одна вина сменить другую / спешит, дав третьей полчаса...»
— Но вас-то любили?
— Знаете, как-то я услышал разговор того самого двоюродного брата со своей женой: «Как ты думаешь, — спросил он ее, — Шурика сможет кто-нибудь полюбить?» И я понял, что, раз он ее об этом спрашивает, значит, конечно же, никто, ни при каких обстоятельствах и ни за что на свете меня не полюбит.
— А почему?
— Ну сами подумайте: раз он ее спрашивает, значит, это из области фантастики. Я, например, только когда окончил школу, узнал, что четыре девчонки были в меня влюблены. Две даже одновременно. За что? Почему?
— Потому что вы были особенный?
— Видимо, да. Я самоутверждался в детстве со страшной силой, а для этого, с моей точки зрения, все способы были хороши. Я мог по пожарной лестнице спуститься из окна четвертого этажа при учительнице, которая обалдевала от того, что я себе позволял. Я мог в одежде нырнуть в прорубь, а потом меня, трясущегося, везли в город и мне грозило воспаление легких. Однажды директор школы пригласил отца моего товарища и деликатно спросил, не псих ли я. Позже, в армии, политрук спрашивал о том же приехавшую навестить меня девушку. На окружающих я всегда производил впечатление существа дикого, не вписывающегося в рамки нормального поведения...
Самый отчаянный мой поступок был вот какой. Мы гуляли по Первой Мещанской после выпускного вечера, и я сказал кому-то: «Спорим, что я первый возьму девчонку под руку?» Представляете, какая наглость? И я выбрал самую некрасивую, толстую, противную дуру, она делала по тридцать ошибок в диктанте. Думал: уж эта меня не оттолкнет, отбиваться не станет. И она действительно не отбивалась... Ах, стыд какой, какая глупость!
— А любовь что-нибудь значила для вас в те годы?
— Ну конечно! Можно сказать — все на свете! Жила на той самой Первой Мещанской девочка из другого класса. Однажды я вбежал в зал школьный, а она оттуда, я с ней нос к носу столкнулся и вдруг почувствовал упругость юного женского тела. Я прямо оторопел! Потом три года ходил мимо нее раздетый в страшные морозы, зимой, а она стояла гордо и неприступно в желтом своем беретике, не обращая на меня никакого внимания, но приблизиться к ней, спросить о чем-то я не решался. Так три года и ходил вокруг нее кругами. Но однажды все-таки не выдержал и сказал: «Люба, я хочу с тобой поговорить». Она отвечает: «Ну говори». А я ей: «Нет, завтра!» «Ну хорошо, давай завтра». И вот назавтра спускаюсь по лестнице, она стоит на площадке, мне нужно к ней подойти, но я не могу — как рванусь вниз ни с того ни с сего! Стою внизу, под лестницей, и думаю: да нет, нельзя же так — и снова поднимаюсь по лестнице наверх, но только приближусь к ней, как вновь меня охватывает паника, и я снова вмиг взмываю на следующий этаж, потом стремглав несусь вниз, пробегаю мимо нее... Через несколько дней вижу, она с девочками идет, плетусь за ней, подхожу и наконец решаюсь: «Люба, я хотел поговорить». А она мне: «О чем говорить?»
И все, это была моя первая любовная история. Та девушка навсегда для меня ассоциируется со строчками Пастернака: «Ты появишься у двери / В чем-то белом без причуд, / В чем-то впрямь из тех материй, / Из которых хлопья шьют».
— Но когда-то ведь появилось и земное?
— Да, была женщина, которая затащила меня в подъезд, и началась дурацкая, изматывающая, неуклюжая какая-то связь. Это не любовь была, а черт знает что... А потом армия, где женщин у меня вообще не было. Земное, вы спросили? Не знаю... Преклонение и жалость — вот два чувства, которые я испытываю перед женщиной. Галя Волчек сказала обо мне однажды: «Володин любит официанток», это правда: я люблю усталых женщин, тех, на кого, кроме меня, никто и внимания на обратит: «Женщины, грустно щебечущие / об одинокой судьбе... / Кажется, будто — тебе еще, / оглянешься — не тебе...» Меня очень любят разливальщицы в рюмочной недалеко от моего дома. Как-то, когда я впервые пришел туда, одна из них меня спросила: «А закуска?»
А я ей ответил: «Ваша улыбка».
— Вы рассказывали, как самоутверждались в школе. Писательство для вас тоже был способ самоутверждения?
— Я наверняка единственный в мире драматург, который уговаривал режиссеров не ставить мои пьесы. «Не позорьте себя, не позорьте меня», — умолял я их. Но, к несчастью, режиссеры меня не слушались. Никита Михалков, когда решил снимать «Пять вечеров», а я все его отговаривал, заманил меня в дом отдыха и там просто посадил под домашний арест. И мне пришлось написать сценарий, потому что сбежать я не мог, да и стыдно было бы перед Никитой. А вообще-то я всю жизнь убегал. Когда начали запрещать все подряд, я бежал из театра в кинематограф, оттуда бежал в «Записки нетрезвого человека», которые, кстати, впервые были напечатаны в библиотечке «Огонька» маленькой, тоненькой книжечкой, но диким тиражом — в 150 тысяч экземпляров, и она мгновенно разошлась. Наверное, потому что многие в то время были не уверены в себе, были, как и я, собой недовольны... А после «Записок» я бежал в стихи. Важно было от себя убежать. По-видимому, это еще один серьезный мой недостаток.
— В пьесах вам особенно удавались женские образы, возможно, потому, что они списаны с женщин, которых вы любили.
— Мне все говорят: «Вы все о женщинах пишете». А я ведь очень мало о женщинах написал, очень мало... Но когда я в жизни встречал женщину, она для меня становилась всем на свете. В послевоенные годы, чем время дальше шло, тем к женщинам проще относились. Женщины легко шли на сближение, поскольку мужчин было мало, а я всегда видел их в какой-то дымке причудливой, в воздушных одеяниях. «Пять вечеров» — это ведь, в сущности, сказка о «Снежной королеве»: женщина ищет мужчину, как Герда искала своего Кая — шла к колдунье, потом к каким-то эскимосам, потом куда-то еще, пока не нашла его.
— А почему у вас в пьесах так мало счастливых концов?
— Потому и запрещали «Пять вечеров», говорили: покажите ее, Тамары, счастливую жизнь, успехи на производстве, покажите, наконец, как она соединилась с Ильиным, как восторжествовала любовь... Я был бы рад это показать. Но беда в том, что все мужчины в моих пьесах — это я.
История «Пяти вечеров» — моя собственная. Ну, про это я уже рассказывал в других интервью. И «Осенний марафон» про меня. Бузыкин, который мечется между двумя женщинами, который делает что-то для бездарной Варвары, потому что не может ей отказать, увы, тоже я...
Как-то Юрский написал: «У него один только недостаток, у Володина, он, Володин, не может сказать «нет»...» Я действительно отказывать людям совершенно не умею, что бы мне ни предложили. Из-за этого все мои неприятности...
Я каждое утро просыпаюсь с ощущением последней вины, вчерашней или позавчерашней. Тогда я звоню друзьям, прошу у них прощения, хотя они часто даже не понимают, за что. Глупо, но я не могу перестать себя терзать за то, что я виноват, за то, что глуп...
— Неужели за вашу долгую жизнь не нашлось женщины, которая вернула бы вам гармонию самоощущения?
— Понимаете, я сначала влюблялся, а потом понимал, что недостоин. А чтобы искать: хочу такую-то или такую-то — этого никогда не было! Не надо меня романтизировать! Не было у меня никаких идеалов! Я просто влюблялся, без ума и безо всяких на этот счет теорий! Просто печально посмотрю на женщину и вижу, что она меня понимает, — и все, дело сделано!
— А то, что вы знаменитый драматург, играло какую-то роль?
— Талант, или, скажем скромнее, способность писания, складывается из двух вещей: из биографии и из нервной системы. Так вот, я считаю, что женщины меня любили за нервную систему.
— Нервной системы у вас, по-моему, немножко больше, чем нужно... Вы человек сплошных фобий, вы парализованы своими несуществующими в природе грехами. Вам просто с утра до вечера надо говорить, что вы — замечательный, умный, хороший. Вам надо устраивать триумфы каждый день. Но что-то вам все-таки помогает, какая-то терапия «против вас» есть?
— Про меня замечательно Жванецкий сказал — вот про этот мой «Триумф»: «Ты всю жизнь хотел прожить незаметно. К счастью, у тебя это не получилось». Знаете, что мне помогает? Мне помогают мои «Записки нетрезвого человека»... Женщина, которая наказала мне писать эти «Записки», — мы с ней тогда надолго расставались, я был страшно расстроен, и она мне сказала: «Ты просто пиши, все равно что, пиши хотя бы для меня» — вы знаете, я очень люблю, когда она смеется. Поэтому в моих последних записках много смешного...
Я все теряю, над рукописями не трясусь. Недавно у себя на столе нашел то ли пьеску, то ли рассказ, начал его читать, и вроде он ничего, странный какой-то... ничего вроде. Решил, что мне это на рецензию прислали. Стал адрес искать, нигде не нашел, читаю дальше... Боже мой, да это же я написал! Я обалдел! И как только понял, что рассказ мой, — все, он тут же мне нравиться перестал! Какой кошмар, бездарность, мрак...
— Видите, вам принципиально не нравится все, что вы делаете! Как с вами вообще можно иметь какое-нибудь дело!
— Ну, а я вам про что говорю?
Беседовала Любовь ПАЙКОВА