НОЛЬ-НОЛЬ В ПОЛЬЗУ МЕНЯ
Несмотря на войны, революции, ужасы бомбардировок и терактов, несмотря на демократию и тоталитаризм, футбол продолжал оставаться самой главной страстью ХХ века. Глупая детская игра спокойно обгоняла по популярности все великие произведения искусства, стриптиз, театр, рок-музыку и телешоу. Над этой загадкой бились лучшие умы человечества...
Однажды отец попросил:
— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь про футбол...
У меня плохая память на конкретные детали, но это один из тех немногих наших разговоров, которые я помню довольно точно. Тогда я растерялся от неожиданности просьбы, и он пояснил:
— Да мужики все время обсуждают... А я ни бум-бум... Как-то неудобно.
Это было золотое время армянского футбола — начало 70-х годов. «Арарат» выигрывал ну буквально у всех. О «Нефтчи» в то время даже и говорить не приходилось — они плелись в хвосте, в то время как «Арарат» был на самой что ни на есть вершине. И оттуда гордо посматривал на остальных. У нас во дворе жил мальчик Сурен.
...Фамилия у Сурена была футбольная — Иштоян. В родном Ереване у Сурена остались бабушка, дедушка, куча двоюродных братьев и сестер, а также друзья детства. Сурен регулярно приезжал к ним на каникулы. И болел поэтому за «Арарат».
Нападающий Левон Иштоян был гордостью армянского народа.
— Он тебе кто, родственник? — хмуро спрашивал мой товарищ Серега Колупаев.
— Родственник! — гордо отвечал Сурен. — У отца спроси!
— Родственник не родственник, все равно ты уже в Москве живешь! — угрюмо говорил Колупаев. — Болей за «Спартак». Не хочешь за «Спартак», болей за «Динамо». Не хочешь за «Динамо», болей за «Торпедо». Ну, в крайнем случае за ЦСКА.
— Я за «Арарат» болею, — тихо вздыхал Сурен. — Ничего не могу с собой поделать.
— А ты попробуй! Ты однажды включи телик, сосредоточься, а потом повторяй про себя: «Спартак», «Спартак», «Спартак»!..
— Но «Арарат» ведь все равно выиграет! — горячо восклицал Сурен.
Наступала хмурая пауза. Все знали, что Колупаев во время хмурой паузы борется с собой. Ему очень хочется дать Сурену пинка. Но он борется с собой. Он признает его право болеть за свою команду.
— Ладно, болей, раз хочется! — говорил Колупаев, вздыхая. — Только ты со мной об этом не разговаривай. Вот с ним разговаривай, — и он кивал в мою сторону.
Вдохновленный его рекомендацией, Сурен часто и много разговаривал со мной о футболе.
— Бразилия — это нападение, — говорил он, наставительно подняв палец. — Италия — это защита. Германия... — это быстрый переход от защиты к нападению. СССР — хорошая физическая подготовка. Особенно у украинских футболистов. Но это не главное. Главное — техника. Бразилия — это фантастическая техника. Италия — это уверенная техника и грамотная тактика. Германия — это техника, игровая дисциплина и воля к победе. СССР — это упорство.
— Вот смотри, — Сурен для наглядности ставил мяч передо мной на землю и делал замедленные шаманские движения, смысла которых я частенько не понимал. — Вот Жаирзиньо. Коронный финт — раз-раз... И защитник за спиной! Понял?
— Не понял, — говорил я искренне, хотя мне не хотелось огорчать Сурена.
— Ладно, потом поймешь. Пеле. Фантастический прием мяча на грудь. Ты видел Пеле?
— Видел, — неуверенно говорил я.
— А ты знаешь, сколько раз Пеле может делать вот так? — Сурен довольно ловко начинал чеканить мяч, легонько подкручивая его стопой и подбрасывая коленкой попеременно.
После десятого раза мяч обычно падал.
— Ну сколько?
— Ну, сто... — неуверенно отвечал я.
— Двести! Триста! Четыреста! Тысячу раз!
Его вера в эту цифру была так велика, что он долго не мог говорить и крутил в воздухе руками.
— Ты понимаешь, — спрашивал он меня, — что это значит? Пеле придает мячу такие вращательные движения, что мяч словно прилипает к его ногам! Это король футбола... Это король королей!
— Сурен, — просил я его, — давай поиграем.
— Давай, — соглашался он неохотно.
В детстве мама перекормила Сурена какими-то витаминами. Теперь по комплекции ему больше подходила тяжелая атлетика. Но он страстно любил футбол и верил, что тренировки сделают свое дело и он еще станет защитником.
— Ты видел Капличного? А Шестернева? А Ольшанского? Это крупные люди! Это не какие-то там... — он неопределенно крутил в воздухе руками. — Защитнику нужен вес, чтобы крепко стоять на ногах.
Мы встречались с Суреном рано. В самый солнцепек. Чтобы тренироваться. Сначала тренировали удар. Потом Сурен бил, а я принимал на грудь. Потом Сурен накидывал, а я бил с лета. Потом Сурен отдавал пяткой, а я бил с разворота.
Железная ржавая дверь трансформаторной с нарисованным на ней красным черепом и страшными словами: «Опасно для жизни» — сотрясалась от Суреновых ударов и слабо вздыхала от моих. Грохот стоял дикий. Перед глазами плыли круги. Солнце пекло наши головы. Вся рубашка у Сурена была мокрой от пота. А мама покупала ему рубашки исключительно нежных цветов. Нежный голубой цвет Суреновой рубашки от жары страшно темнел. Превращался в темно-синий, предгрозовой. Но Сурен уже не обращал на это никакого внимания.
— Боря! — кричал он. — Ну я же тебе говорил. Возьми мяч под себя, а потом бей. Не выбрасывай ноги вперед! Ты делаешь одну и ту же ошибку!..
Вся страсть армянской огненной души, как человеческий вулкан, выплескивалась на меня. Я словно цепенел, поглощенный этой лавой. Этим страшным потоком чувств.
По ночам мне начало сниться футбольное поле. Изумрудное. Яркое. Белые-белые ворота. И Колупаев в роли судьи. Почему-то он постоянно подставлял мне подножки.
— Колупаев, ты же судья! — задыхаясь от праведного гнева, кричал я ему во сне.
— А пошел ты! — равнодушно отвечал он и показывал красную карточку.
Но это было не главное. Главным был стадион. Стадион ревел! Стадион выбрасывал флаги! Стадион готов был разорваться от счастья и воли, которая есть только в этой игре.
Я просыпался по утрам и мечтал о футбольном поле. Но никакого поля вокруг не было и в помине.
Хотя ворота в некоторых дворах стояли. Вообще вся Пресня, все ее дворы были отравлены футболом. Кое-где играли на земле. Кое-где на траве. Ворота были самоделки, деревянные, из ржавых труб, из ящиков, из проволоки, скрученной втрое. Ворота висели на деревьях или были двумя врытыми в землю столбами.
Но нигде не было настоящего стадиона.
— Должен быть какой-то выход! — говорил Сурен. — Выхода не может не быть!
При счете 41:35 (или 29:19) в мою пользу Сурен начинал делать вид, что забыл счет. Он жульничал по-черному, прибавляя себе незабитые мячи. Он ставил подножки и толкался локтями. Его неукротимая воля к победе подавляла меня. К концу второго часа я начинал плохо соображать. А в Сурене просыпался зверь.
Порой к нам выходил Колупаев и молча внимательно смотрел на нашу игру.
— Может, хватит? — ласково говорил он.
Мы сопели и продолжали.
— Может, хватит? — повторял Колупаев.
Потом он забирал мяч и уходил к себе домой. Мама Сурена кричала ему из окна слова благодарности.
Мы смотрели в небо, стонали от усталости и были счастливы. Нам не хватало стадиона. Нам казалось, что нам не хватает стадиона. Нам чудилось, что нам его не хватает.
...Но однажды Колупаеву кто-то сказал, что стадион в нашей округе все-таки есть. Правда, старый. Штанги у ворот сломанные. Но поле настоящее. Иногда там даже пробивается трава. И ворота настоящие. И когда-то были трибуны.
А скоро там будет большая стройка. И поля уже не будет. Поэтому надо сходить посмотреть.
Оказывается, стадион спрятался за строительным забором, где должны были строить полиграфический комбинат (там теперь «Московский комсомолец»). Если перейти сквер на Трехгорном валу, сразу за ним.
На меня Сурен даже не обращал внимания. Он был уверен, что я побегу вместе с ним. И вдруг я отказался. Я впервые задумался о том, что лучшего стадиона, чем этот асфальтовый пятачок, мне и не надо. Когда мы играли, окруженные окнами, домами, людьми, нас окружала какая-то защитная зона. Это было лучше, чем стадион.
Сурен махнул на меня рукой, и они с Колупаевым пошли одни. Вернулись они затемно. Колупаев тащил Сурена, повисшего у него на плече. Сурен был бледен и еле дышал.
Я ужасно пожалел, что не пошел с ними. А осенью поле разровняли бульдозеры.
Каков же был мой ужас, и горе, и отчаяние, когда через двадцать восемь лет я прочел в книге Николая Петровича Старостина, родоначальника команды «Спартак», что именно там «у команды «Красная Пресня» появился стадион (по нынешним меркам — стадиончик) с деревянными трибунами тысяч на пять зрителей». Это был первый и самый главный московский стадион. Магический стадион. Где играли все четыре брата Старостины где зарождался славный «Спартак», где ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ — и где я никогда не бывал.
Хотя — мог...
Часто вспоминаю свой разговор с отцом, когда вместе со своими детьми смотрю футбол по телевизору, ору вместе с ними, прыгаю и хватаюсь за голову. Мой футбольный фанатизм я унаследовал явно не от папы.
Мир изменился за эти двадцать лет, с тех пор как его не стало. Очень изменился. И главное, что изменилось, — это отношения родителей и детей. Старые толстые дядьки ведут себя и мыслят, как дети. Дети порой намного мудрее и взрослее их — не в мелочах, а в главном.
...Мой отец был для меня человеком как бы с другой планеты. Он с интересом всматривался, вслушивался в меня. Но стать ближе ко мне не мог.
Ему было непонятно, как можно ходить в давно не чищенных ботинках, отращивать волосы, не следить за своей одеждой, не думать о будущем (так, как о нем положено думать), слушать заунывное пение под гитару на английском языке.
Теперь все иначе. У моих детей любимая группа — «Стволы и розы». Лет семь назад, когда в Москве появились первые пиратские кассеты (вроде бы польские), я эту группу купил послушать из любопытства — как последний писк. Оказалось неинтересно. Кто же мог знать, что они эти «Розы» так страшно полюбят. Культурный взрыв, который отбросил меня от отца — в их случае не произошел. Мы с ними сидим все в той же воронке, образовавшейся ТОГДА.
Их проблема будет в другом. Им не на что опереться в столкновении с тяжелой российской реальностью. Мы опирались как раз на этот язык. На эти катушечные записи, на редкие книжки, на отрывочные сведения О ТОМ мире. Мы жадно искали отдельные фразы, отдельные слова этого языка. Им этот язык известен весь чуть ли не с младенчества. Для них весь этот мир культурной попсы, которая нам казалась драгоценностью, — обыденность, набор из магазина, который можно купить, можно не покупать. Больше того, этой якобы модной музыки, этого якобы «подросткового» языка, якобы «молодежной» культуры стало так много, что она гремит под ногами, как пустая банка. Она стала липнуть, висеть на ушах, на языке, на пальцах, с ней явно что-то не так (хотя тут я могу, конечно, и ошибаться).
...Мой отец для меня был явно взрослым человеком. Он был эталоном взрослости.
Я для своих детей эталоном взрослости точно не являюсь. Боюсь, что и многие мои друзья таковы же. Или у нас какая-то другая взрослость? Не знаю.
Однажды я сел у них, у детей, за спиной, чтобы посмотреть виртуальный футбол (хотя не играю на компьютере и не учусь играть в эти игры принципиально). То, что я увидел, меня несказанно поразило. Все эти бегающие фигурки, тупые, одномерные, абсолютно одинаковые, не передают и миллионной доли того богатства, которое есть в настоящей игре. Но это по большому счету. А по малому?
По душевному?
Я вдруг ощутил минуты через две, что у меня внутри кто-то нажимает на те же нервные кнопочки. И что дергаюсь я точно так же, как если бы смотрел футбол по телевизору. Ну и бред!.. Или не бред, а ужас?
Но ведь во всяком человеческом достижении должен быть какой-то смысл.
Значит, есть смысл и в этой компьютерной глупости.
Если суровая, потная, высокая и виртуозная мужская игра (благодаря всем этим кнопкам) превратилась в нервно-паралитическую жвачку, в обволакивающую мое сознание детскую пулялку, если нынешний футбол со всеми его подробностями, со всем его рекламным, лощеным лицом всемирного шоу залез в каждые мозги, по десяткам и сотням каналов проник в каждый телевизор, в мой компьютер, превратился из вредного масла в полезный маргарин — все это, конечно, не случайно.
Первую половину века человечество сливалось в едином экстазе, в едином эмоциональном порыве, в ликующих толпах демонстраций в Москве и Берлине, в жадных толпах пожирателей газет Лондона и Нью-Йорка — благодаря политике. Людям вдруг как-то сразу открылось, что они живут не на своей улице или в своем городке, внутри своей маленькой социальной ячейки, а «в огромном и яростном мире», и что в этом мире есть такие интересные идеи, за которые не хило бы и пострадать. Есть общенациональные лидеры и «движение масс». Правда, потом оказалось, что аплодируя великим людям и размахивая флагами, человечество получило советские лагеря, уничтожение евреев, разрушенную Европу. А вот потом уже оно задумалось — что же делать дальше.
Ответ пришел не сразу, не вдруг. Лужайка Вудстока с хиппующими и праздно болтающими на концерте вместо митингов. Чемпионаты мира вместо партийных съездов. Пеле вместо Гитлера и Мао. Даже сами демократические выборы стали неким подобием безобидного публичного спорта.
Для того чтобы выжить, человечеству потребовалось обречь себя на одиночество в бушующей толпе, где никто никого не знает и знать не хочет. На отказ от живого контакта. Потому что в живом контакте мы имеем потребность объединяться и выдвигать лидеров — лидеров страны, города Москвы, лидеров преступных сообществ или просто лидеров. Изобретя спорт и другие способы быть в толпе и не быть в ней одновременно, способы фанатеть и при этом не быть растворенным в общем экстазе, мир спасся на некоторое время.
Интернет довел эту идею до предела, до края.
Все человечество превратилось в инфантильных детей, потребляющих детскую, вообще-то говоря, культуру. Мне от этого как-то... не по себе. Где же высокие ценности? Почему о них больше не говорят всерьез?
Ладно. Интернет — всего лишь электрическая почта. Популярная музыка — всего лишь танцзал в отдельно взятой голове. Ну и что мне с того?
А то, что я перестаю оценивать свою жизнь, свои успехи, свои ценности по так называемому большому счету. И начинаю вновь, как в начале девятнадцатого века, оценивать по самому малому. Мы опять живем каждый на своей улице. В своем маленьком домике. Хотите верьте, хотите нет, но идея о том, что человечество замедляет свое развитие, чтобы уцелеть, скорее всего, верна. Я это понял на нашем с детьми примере.
Когда был один за всю жизнь хороший американский вестерн, который ты случайно посмотрел в ДК Ильича — это было классно, это был взлет духа и культурная революция. Когда этих фильмов стало на порядок, на миллион больше, возникла проблема множественности, повторения. Это как в компьютерном футболе. Мою нервную душу взяли и перенесли в микрочипы, научились дергать ее простыми глупыми уколами.
Сымитировать, повторить сегодня стало можно ВСЕ. Не только кино. Можно даже человеческое тело, человеческую клетку. Можно будет меня повторить — без всей нашей с Аськой любви, без наших горестей и радостей, без мыканья по квартирам, без сухого вина в нашей маленькой компании. Без пункта детского питания по утрам, без всего.
Поэтому наши дети и их дети будут искать внутри своего маленького мирка что-то ДЕЙСТВИТЕЛЬНО свое. Не вне себя. А внутри. Свои робкие естественные чувства, которых родители (то есть мы) в свое время стеснялись.
Эпоха большого футбола проходит. К счастью, я этого уже не застану. Наверное.
Конечно, спорт в своей нынешней социальной функции — избавления людей от кошмара массового психоза, перевода его в иную плоскость — будет меняться постепенно. Из массового животного, каким человек является сегодня, цивилизация вновь будет возвращать его к изначально тихому частному существу, эсквайру, блин.
Чтобы мы все пошли на свою маленькую лужайку и вспомнили, что есть в мире физическая простая радость.
Когда я впервые начал с детьми играть в теннис, я никак не мог понять, что меня тут так привлекает, так радует. Никаких претензий или амбиций на красивую дорогую жизнь (в чем всегда упрекали всех теннисистов простые советские люди) у меня отродясь не было. Вовсе я не пижон. Отнюдь.
А потом я понял, в чем фишка. Я стал новым язычником. Маленький желтый мячик — это солнце. Это просто точная копия солнца.
И от этой дурацкой мысли я чуть не сошел с ума и не заплакал...
Борис МИНАЕВ
РАБОТАЕТ В «ОГОНЬКЕ» ДЕВЯТЬ ЛЕТ ИЗ СВОИХ СОРОКА. ДЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ. БОЛЕЛЬЩИК ФУТБОЛЬНОГО «СПАРТАКА». ЛЮБИТЕЛЬ ПИВА И СПОРТИВНОГО БАДМИНТОНА.
На фотографиях:
- ИВАН ШАГИН. НА ФУТБОЛ. 1932 ГОД. АРХИВ «ОГОНЬКА».
- «ОГОНЕК» № 36 (127). 30 АВГУСТА 1925 ГОДА.
- «СПАРТАК». БРАТЬЯ СТАРОСТИНЫ И ИХ ФУТБОЛЬНАЯ КОМАНДА. СНИМОК НАЧАЛА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ. АРХИВ «ОГОНЬКА».