ИТАК, ОНА ЗВАЛАСЬ ТАТЬЯНОЙ. АУГШКАП.

«В театре заплакать несложно. Вот засмеяться обаятельно, так, чтобы заразить зал, — трудно. Бывает, смеется артист, а мне уши заткнуть хочется»

— Как актеры приходят в театр? Вот ты пришла в «Маяковку», сказала: «Здравствуйте, я Аугшкап», и первым делом...
— Первым делом я стала улыбаться. Всем — от звезд до обслуживающего персонала. А вечером на вопрос приятельницы: «Ну, как приняли?» — призналась: «Нормально. Только за день скулы устали!» На что после долгой паузы она спросила: «Танечка, а ты уверена, что это хорошо?» Но я действительно была счастлива и ничего не могла с собой поделать. До «Маяковки» моя театральная жизнь начиналась иначе. Все женщины в труппе моего первого театра были лет на 12 — 15 старше меня. Стоило мне появиться в гримерке, а там сидели восемь актрис, они разом замолкали. Тишина. В тишине одеваешься, гримируешься. А только выходишь — жизнь за дверью мигом возобновляется.

Театр Маяковского совсем другой. Он всегда славился отсутствием открытых конфликтов. Когда есть лидер, а у нас это, естественно, Гончаров, все на своих местах. У меня даже нет ощущения, что кто-то кого-то подсиживает. Если Гончаров решил, что именно эта актриса будет играть в спектакле, то никакие подводные течения, никакие шушуканья за спиной не изменят его решения. И все это понимают.

— Слышала, он очень жестко с актерами обращается?
— А если по-другому — ничего не выйдет — театр развалится. Если не быть закаленным человеком, в нашей профессии долго не продержишься. Когда я снималась в «Королеве Марго», например, гример с трепетом в голосе спросила: «Танечка, как же вы работаете с Гончаровым?» — «Запросто! И мне ничего уже в жизни не страшно...» Всякое, конечно, бывает. Как-то на репетиции «Театрального романса» Андрей Александрович разнес меня прилюдно в пух и прах. Раньше бы в подобной ситуации у меня его слова в одно ухо влетели, в другое вылетели — желание работать все обиды перечеркивало. А сейчас я стала старше, ранимей, что ли. И меня это сильно задело. Пришла домой, а в голове одно: «От этой роли надо отказываться!» И решила с ним поговорить один на один. А то у Андрея Александровича есть такая особенность — на репетициях возле него огромное количество народу: какие-то стажеры, студенты, уборщицы заходят, осветители. Свита, словом. И на публике, естественно, он устраивает показательные выступления... Всю ночь я сочиняла речь. И вот перед репетицией подлетаю к нему и вдруг понимаю, что перед лицом этой глыбы вся моя подготовка летит в тартарары. Я пробую что-то лепетать. Он слушает, потом спрашивает: «Вы, наверное, хотите мне что-то сказать?» Снова делаю попытку: «Ну, понимаете, Андрей Александрович...» Входим в зал. Свет. Подготовка к репетиции. И тут, понимая, что другого момента не будет, я выпаливаю: «Андрей Александрович, когда вы на меня кричите...» Он наклоняется ко мне и шепчет: «Я никогда ни на кого... — и тут, заметив людей, как крикнет на весь зал, — НЕ КРИ-И-ЧУ!» Все, кто там находился, просто покатились. Он и сам расхохотался. Началась репетиция — и я была у него самая лучшая.

— Интересно, а у такого грозного шефа есть прозвище?
— Папа. Без свидетелей он более мягкий, близкий, родной, что ли. Просто он не любит, когда ему перечат, но всегда прислушивается к тому, что ему предлагаешь. Нужно только найти форму деликатную. На репетиции он разговаривает параллельно с актером. Мы играем сцену, а он... Скажи что-нибудь. Любую фразу.

— Идет дождь.
— «Не-ет! Не дождь, а ДО-ОЖ-ЖДЬ!» — и так он комментирует каждую реплику. И вот в какой-то момент я поняла: все, больше не могу. Развернулась в зал и говорю: «Андрей Александрович!» — «ЧТО-О?!» — «Можно секундочку?» Он склоняется к помрежу, еще какие-то люди сидят, и таким, всюду проникающим шепотом спрашивает: «Чего она хочет?» — «Можно я вам покажу этот кусочек? Так, как вы хотите. Только в полной тишине». И он дал мне проиграть всю сцену. Как просила. А молчит он тоже по-разному. Бывает — лучше бы говорил. Сцена закончилась. И раздался его голос: «А теперь я вам вот что скажу: слушал я вас не секундочку, а десять минуточек... Вы хуже всех». Но в наших отношениях это уже ничего не меняет.

— А как с партнерами? «Перетягивать одеяло на себя» — это в природе профессии?
— И прекрасно! Когда партнер своей игрой поднимает планку, ты тоже выкладываешься. А есть актеры, которые любят «раскалывать» друг друга. До определенной границы в розыгрышах ничего страшного нет. Особенно когда годами, каждый вечер играешь одно и то же. Неожиданная выходка вносит оживление, заставляет собраться. Когда мы играли, трудно даже вспомнить который раз, спектакль «Островитянин», Саша Фатюшин вместо сока налил мне в стакан вина. Ничего не подозревая, я махнула его залпом. Что со мной было, можешь представить. Но оттого, что я всячески старалась скрыть от зрителей свое состояние, в моей игре появились какие-то новые краски. Мне это даже помогло освежить роль.

Но вот когда закулисная возня выносится на сцену — это страшно. Когда я только пришла в «Маяковку», у меня с одним актером вышел конфликт. Мы играли с ним любовную сцену. Он должен был сказать реплику, а я ответить: «Милый, как ты на меня смотришь!» Вот он говорит свою фразу — и вдруг отворачивается от меня. И я растерялась. Я не знала, как сказать «милый» ему в затылок. А сейчас — ох, сколько иронии я бы вложила в это сейчас. В Театре Гоголя меня однажды ввели в спектакль «Декамерон» вместо ведущей актрисы. Вечером позвонил завтруппой: «У Брагарник температура сорок. Играть будешь ты». Сейчас если бы мне сказали: «Тань, нужно вводиться вместо Гундаревой» — да никогда! Это самоубийство! Колоссальная роль, громадный объем! А тогда у меня был такой юношеский оптимизм и рвение, что я за ночь выучила текст. А вечером уже играла. Текст, конечно, перевирала, в пантомиме сбивалась. Но страшно было не это, а шепот за спиной: «Что она говорит! Она что, с ума сошла? Передайте Этой, чтобы туда не ходила!» — вместо того, чтобы поддержать как-то. И слыша все это, я продолжала улыбаться. Вот такой театр в театре!

— Скажи, а когда ты в тридцать лет получила звание заслуженной артистки России, это как-то отразилось на отношении труппы?
— А как же! Одни стали называть по имени-отчеству. Другие здороваться с непонятным подобострастием, третьи — холодно. И это было неожиданно. Мне казалось, что все меня любят. За что, спрашивается, меня не любить?! Я и сама вдруг почувствовала какую-то неловкость. Ведь у нас в театре столько замечательных артистов, старше меня. Но звание почему-то присвоили мне. Хотелось оправдываться. Из этого состояния меня быстро вывела Наташа Гундарева. Мы сидели перед спектаклем в гримерке, она вошла и сказала: «Шкапа, я слышала тебе звание дали? Согласись, бодрит?!»

— Таня, за последние годы атмосфера в театре изменилась?
— Сейчас что-то странное происходит. Иногда я даже не знаю, кто в соседней гримерке сидит. Хотя ничего в этом странного нет. Сегодня актера могут пригласить на одну роль, через год он уходит, появляется новый. Раньше, когда сдавали спектакли, весь худсовет собирался. Помню, как перед показом «Дневника обыкновенной девушки» я тряслась: «Господи! Придут Доронина, Гундарева, Лазарев, Немоляева, Костолевский!» Это был замечательный стимул.

Мне повезло, я застала то время и те отношения. У нас, к примеру, в театре был последний суфлер Москвы. Любовь Лазаревна, она работала еще при Мейерхольде, о театре знала все. Скрюченная такая старушенция в очках, сидела за сценой и следила, чтобы мы не забывали и не перевирали текст. Помню играли Лазарев и Горобец. И вдруг Лазарев, забыв, как зовут героя Горобца, пробирается к занавесу — она не в будке суфлерской, а за кулисой сидела, и шепчет: «Любовь Лазаревна! Как зовут Горобца?» Любовь Лазаревна зычным шепотом: «ЧТО?!» Зал уже прислушивается. Лазарев снова: «Как Горобца, спрашиваю, зовут?» А она: «Юрий Васильевич» — то есть настоящее имя актера, — тут все, кто был на сцене, и раскололись...

В театре ее до сих пор помнят. Сейчас новые легенды не создаются. То ли люди, способные творить о себе мифы, ушли, то ли время так изменилось. Даже романтические истории, которые в театре были всегда и передавались от поколения к поколению, выродились, измельчали. Раньше как было? Рассказывают, будто бы Ростислав Плятт и Вера Марецкая, работавшие друг с другом сто лет, однажды репетировали-репетировали и вдруг исчезли! У них случился роман! Но какой! Он снял номер в гостинице, завалил его цветами, месяц их никто не мог найти! Было так или нет — неизвестно. Но их роман, обрастая подробностями, превратился в красивую театральную легенду. А теперь все на уровне: «Вот этот переспал с этой». И все. Скучно.

Мне часто бывает неинтересно с нынешними молодыми. Когда смотрю спектакли или фильмы, кажется, что наши мальчики и девочки боятся обнажать подлинные чувства, они все делают как бы с иронией — нет страсти. Все полу-, полу-, полу-. И на сцене, и в жизни.

На фото А. Джуса: «С сыном мы друзья. Друг другу все рассказываем. Вместе катаемся на роликах».