Родина — это не теплое пальто нужного тебе размера: увидел, купил, закутался. Родину не выбирают, как колбасу в супермаркете. Она — в единственном числе. Как жизнь, как смерть каждого из нас. Расхожая истина.
В Эстонию я попал в середине 80-х согласно призыву в Советскую Армию. Когда мы, славянские мальчики, ясным майским утром ехали в теплом вагоне, а мимо нас по ту сторону оконного стекла проплывали сочные луга с упитанными черно-белыми коровами; ухоженные, как на картинке, домики; стильно одетые люди с какими-то особенно белыми лицами, я мысленно воскликнул: смотри, это другая страна.
...Здесь расположение старинных улочек, сходящихся на Ратушной площади, не подлежало логическому осмыслению, эта искусная направленность распознавалась интуитивно и принималась сердцем. Здесь приемные покои поликлиник с их настенными картинками, чинной тишиной и стерильной чистотой походили на музейные залы. Здесь я, пуританский юноша, впервые в жизни увидел глубокую старуху в... брюках. И эта ветхая старушенция в своих умопомрачительных брючках с таким апломбом «подавала» себя, что не выглядела такой уж «старухой»! Здесь девочки оказались нежными блондинками с мечтательным взором голубых глаз, а мальчики особого интереса не представляли, но поскольку именно к ним благоволили юные голубоглазые создания, приходилось, сокрушаясь, и мальчиков принимать. А этот струящийся из кафешек запах ароматного кофе; эта вежливая предупредительность; само звучание эстонской речи, еще раз напоминающее о твоем пребывании в Европе...
И вдруг что-то произошло. Что — известно всему миру. Строго выяснилось, что я и мои любимые эстонцы имеем не просто разные, а противоположные взгляды на — свое? наше? — историческое прошлое. И если мое знание выявилось поверхностным, пропагандистским, принятым к сведению, их знание метафорически представлялось кровавой раной, упорно не заживающей при сыром климате; оно передавалось из поколения в поколение, оно рвалось наружу из народной памяти.
А волнующее выдалось время! Социальная жизнь оказалась интереснее личной, люди сходились на площади и, проясняя истину, часами разговаривали. Для меня это был период мучительных размышлений и поселившегося во мне уже неистребимого стыда. Я знаю, обращаться к таким аргументам — запрещенный прием, но игнорировать подлость — еще более запрещенный. Тысячи людей насильственно отрывают от родной земли, от сложившихся устоев и в вагонах для скота увозят в промозглую, пугающую тмутаракань. Безвыходность, отчаяние, ужас, смертная тоска... Так это и есть то «дело», к «борьбе» за которое каждый советский человек должен быть всегда готовым?!
Я узнал, что такое «комплекс вины». Примечательно, что даже в особо жгучие дни, когда непривычная (и неприличная!) для Эстонии как бы разлитая в воздухе нетерпимость уже готова была во что-то материализоваться, никто никогда не сказал мне ни одного худого слова в адрес моей русскости. «Значит, ты не ошибся в своей любви», — говорил я самому себе.
Так где же твоя Родина, дружок? Где та до щемящей боли, до неуемного восторга родная женщина, к которой так хотелось прильнуть и горячо шептать: «Мамочка! Моя любимая мамочка!» А вот она: Россия есть некий ареал с ореолом, чье месторасположение и громадность раскинувшегося пространства формируют размах души, склад ума и духовные ценности населяющих его людей; где сердечность важнее законопослушности; где любят так глубоко, ненормированно, самозабвенно, что могут и... убить из-за этой самой несусветной любви; где самым ценным вырабатываемым природой продуктом являются женщины изумляющей красоты и нежнейшие поэты; где заурядное пьянство есть священный ритуал, ибо пьющий пристально всматривается в свою, как правило, грешную душу и, между прочим, заставляет это делать окружающих; где вреднейшая пища пельмени есть любимейшее национальное кушанье; где человек настолько велик, могуч, необъятен, что ему как бы самим собой разумеющимся принадлежит весь мир, и когда кто-то «мелкий» из этого мирового сообщества пытается робко освободиться от дружески-цепких объятий, обнимающий искренне недоумевает и заливается горючими слезами: «Как?! Ты меня уже не любишь?! А ведь как любил, как любил!»; где царь страны в новейшей истории больше всего на свете боится... умереть, после его смерти память о нем начинают пинать ногами; где путем невероятных, нечеловеческих усилий, лишений, страданий из «сказки» сподобились-таки «сделать быль», правда, ненадолго; где слово не обязательно предшествует делу, но само по себе слово уже есть работа, ход вещей, божественное примирение с реальностью; где прошлое напрочь отметается, настоящим остервенело пренебрегают, а ненаступающее будущее представляет собой чуть ли не культовый источник почти религиозного поклонения. Россия есть призрак, миф, легенда, есть метафизическая субстанция, которую можно лишь отчаянно любить и невозможно разложить на составляющие.
...Наболевший вопрос к «любимой мамочке»: отчего это наша родословная так обильно пропитана кровью? Нас кто-то усердно не любит или мы кому-то целенаправленно мстим? И ты настолько жестокосердна, что готова снова и снова бросать своих подросших сыновей в очередную кровавую мясорубку, мотивируя это самоубийство защитой «семейных» интересов. Ну откуда такое бросовое отношение к человеку при живейшей, почти маниакальной готовности исследовать мельчайшее движение души этого самого человека? Огромна и совершенна русская классическая литература, одного ознакомления с которой достаточно, чтобы пробудить в себе личность и проникнуться величайшей удивительностью самого факта жизни, но и ее глагол не жжет наши сердца, не подвигает нас на решение этого, ну, скучного вопроса. Самое любопытное, «страна рабов, страна господ»: я твой отпрыск, твой «кровный» наследник. Я иду по улице, слепит солнце, детвора с визгом гоняет мяч, а моя изящная фигура отбрасывает четкую тень. Я сама беспечность и доброжелательность, просто прогуливаюсь, не задевая никого ни словом, ни жестом, ни гримасой, но бдительность мира не усыпить, во мне a priori таится угроза окружающему благолепию.
В качестве примера — занятный эпизод. Дом, в котором я живу, населен людьми, трудно и тяжело зарабатывающими на жизнь. Иногда нет-нет да угостишь слоняющихся детей этих людей то ли яблоком, то ли конфетой, а когда нет под рукой какого-либо скромного продукта, даешь (каюсь!) и денежную купюру. И вот однажды заявляются ко мне две мамаши с пылающими глазами и прямо в лоб спрашивают: «Зачем вы угощаете наших детей?» Опустив очи долу, смиренно отвечаю: «Да просто так». «Да нет, — горячо заверяют они меня, — просто так не может быть, просто так ничего не бывает». Я перед ними извинился и сердечно заверил их, что больше ничего «такого» не повторится...
Да, во всей своей монументальности возникла передо мной дилемма: с какой страной оформлять правовые отношения? Расклад получается следующий: Эстония — «теплое пальто», Россия — сердечная привязанность. Идиллия, по моему простодушному разумению, выглядит так: человек рождается, растет, автоматически получает какой-то документ, идентифицирующий его личность, обрастает семьей, работой, стимулами, обязательствами, но в целом он сам регулирует свою жизнь; он может даже позволить себе не знать ни одной фигуры из политической элиты своей страны, потому что государство, в котором живет человек, функционирует нормально, оно никогда, ни под каким предлогом не вмешивается в частную жизнь граждан, если сами граждане того не пожелают. Для нас, с нашими историческими разборками, такое жизнеустройство есть одновременно мечта, вызов и оскорбление. Мы, советские народы, насквозь пропитаны политикой, ее отравляющими веществами. Наше сознание и наша судьба постоянно бомбардировались и бомбардируются нетерпимостью, манией собственной исключительности, насильственными перемещениями, фальсификацией истории, клиническим делением людей на «чистых», не очень «чистых» и уж совсем «грязных», всей этой нескончаемой игрой без правил: «Они первые начали...» Мой выбор при подобных обстоятельствах чреват ломкой самого себя, нарушением каких-то очень важных внутренних установок.
Хорошо, вот гипотетический вариант: я, русский по рождению, воспитанию, образованию, со всеми своими великодержавно-шовинистическими потрохами, — гражданин Эстонии. Кем я при этом должен себя ощущать: прилежным обывателем, при каждом удобном случае подобострастно заглядывающим в глаза титульной нации; работягой, выигравшим по-крупному в лотерее; бизнесменом, совершившим удачную сделку; советским человеком, получившим политическое убежище в западной стране?.. Французы говорят: дверь должна быть закрытой или открытой. Для меня при этом варианте всегда будет существовать промежуток, зазор, щель для холодного сквозняка. Это правовое состояние будет вызывать во мне ощущение выморочности, нарочитости, бутафории. В нем не будет сердечной основы, а для меня это крайне важно. Мои знакомые, знакомые моих знакомых, такие же, как я, «лица, не определившиеся с гражданством», блудные дети Перестройки, рассматривают свой паспорт или его эквивалент исключительно как проездной документ (из одной страны в другую). Счастливчики! Я до такого цинизма пока не созрел.
А знаете, все эти робкие объяснения предназначены для вас. Себе я говорю совсем другие слова. Ясно, резко, окончательно: никогда, ни при каких обстоятельствах я не буду ходатайствовать об эстонском гражданстве по причине преступлений, совершенных против Эстонии под эгидой русскости. Эти преступления, вольно или невольно совершенные, немым укором лежат на мне. Эту радость человек сгребает в охапку и питается от нее кусочками, как ценным энергетическим ресурсом. А боль, даже малюсенькая боль постороннего тебе человека, не бывает локальной, она всепроникающа, она генетически пронизывает твой род и через десятилетия безжалостно встрепенется в тебе. Такие мощные безумия, как депортации, не имеют срока давности; факты этого изуверства нельзя выбросить, как накопившийся мусор. Это как удар ножом в спину, и нож при этом не вытащили.
Я не сорняк, выросший в диком поле, я сын своих родителей, я внук своих бабушек и дедушек, я развивающаяся и цветущая веточка нашего генеалогического древа. Существует версия, согласно которой человек является пособником преступного режима, даже если он всего-навсего просто ходит в булочную. А я вам скажу, что, во-первых: хорошо, что в эпоху тектонического сдвига в социальном устройстве общества, в нашем инфантильном правосознании нам все подробно объяснили. О преступном режиме-то. А то я сотоварищи уж слишком неприлично увлеклись невыносимой легкостью бытия. Во-вторых: нельзя вычленять человека из времени его жизни. Человек не был вором, насильником, убийцей — и надо чтить эту жизнь, даже если нам не нравится время, на которое эта жизнь пришлась. Мои родители принадлежали к технической интеллигенции, они уже покинули этот безумный мир. Я помню и люблю их и с неослабной нежностью буду помнить и любить всегда. Они прожили честную жизнь, и не уверяйте меня в обратном, мне это не понравится!
...Так что же мои отношения с Россией? Я полагаю, что понятия «мораль» и «право» тончайшими, теснейшими узами жестко связаны между собой, и если эта связь нарушена или оборвана, с правом, как с ресторанной девицей, можно делать все что угодно. Мамочка! Давай любить друг друга на расстоянии, я с такой оголтелой радостью буду приезжать к тебе в гости!
И тут слышу реплику: «А кому ты, падла, налоги платить будешь?» Я всегда благоговейно робею перед интеллигентными людьми, и нет у меня ответа на этот вопрос. А, впрочем, при моих нынешних пролетарских доходах реплика преждевременна и неуместна.
Я боготворю феномен частного человека. Я всегда с содроганием относился к таким гражданским процедурам, как, например, всеобщая воинская обязанность или официальная регистрация брака. Ну почему я должен брать в руки оружие или посвящать чужих, а иногда и неприятных мне людей в свою личную жизнь? «Государство — это аппарат принуждения», я на всю жизнь запомнил эту фразу из школьного учебника и понял, что любви с этим аппаратом у меня не случится. А какая по-детски чистая радость: жить в обществе и быть свободным от общества! От мудрых вождей, от всевозрастающей роли единственно верного учения, от пошлых желаний толпы. И сейчас, когда у меня есть редчайшая, уникальная историческая возможность не утратить, охранить свою независимость (пусть мнимую!) от государственно полицейских структур, почему я должен в угоду общепринятой привычке отказываться от нее, определяясь с гражданством? Я — частный, штучный человек, отчитывающийся своей отдельной жизнью перед Богом, перед судьбой, перед своими близкими.
Я никого не призываю под свои знамена. Я не политик. У меня одно сердце, не разрывайте его на части!
Сергей КАРАКОЗОВФото: А. Джуса, Л. Шерстенникова