Валерий АГРАНОВСКИЙ
Вы, конечно, помните традиционный ответ на такой же традиционный вопрос: «Что было раньше?» — «Раньше все было!» Итак, я жил на Русаковской улице, дом «два-дробь-один». Шестиэтажка. С внешней стороны (прямо по улице) пустили лифт, украсив его чисто одесским объявлением: «Лифт вниз не поднимает!» Потом повесили на лицевую сторону дома огромную рекламу с изображением дамского каблука (?) и стрелкой в сторону Гаврикова переулка, где в ту пору был (и ныне есть) педагогический институт. И лапидарный текст на зависть любых стилистов мира: «Растягиваю за углом». Все! Пионер коммерции: 1947 год.
Помню, чистильщиками обуви в Москве были тогда айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестидесяти) сидел годами в открытой кабинке под козырьком у входа в метро «Красносельская». Он густо ваксил наши школьно-студенческие ботинки, лихо пролетал бархоткой, после чего давал нам по пять копеек «в долг». На вопрос: «Когда принести деньги, дядя Айзик?» — он разворачивал руки ладонями вверх и говорил: «Ац!» Мы очень скоро догадались: никогда. Называли сапожников «холодными», но если судить по нашему Айзику, были они «теплыми».
А вот дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассвет, а они уже орудовали скребками и «со звуком» счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, чтобы «поздравить» жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии «уважаемые» придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. Колоритной была жизнь москвичей и всего народа целыми десятилетиями: памятью были крепки человеки.
Но самой главной примечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва проклюнивало утро, по дворам звучало громкое со специфическим произношением: «Старъ-ем беръ-ем!» Ходили они, опрятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за раннюю побудку, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные. Мой старший братишка Толя, прозванный Аграном, отпускал меня-Агранчика, вручив мне собственные изношенные до дыр брюки (чуть ниже колен), и мое жертвоприношение проваливалось в бездонные кладовые-мешки старьевщиков. Детям они давали в обмен медные пятаки, а кому-то везло оглушительно: это были мячики на «резиновом ходу». Брат мой Толя всегда отдавал «младшенькому» (мне) «мечту поэта».
(Но тот, кто когда-то за мячики «брал» старьем, был не только нравственнее ново-русских, но и в подметки им не годился: за бесценные «мячики» всего лишь старьем брал, а не так, как «дерут» современные нувориши — дачами, щенками, долларами, должностями.)
Как началась война, старьевщики исчезли, а после Победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налажена. «Старьем берем!» тоже был стимулом стабильности в моем дворе и в соседнем, а значит, во всем государстве. Это был не тот «стук», который тревожил только думающий народ.
Понимаю, что говорю о внешней стороне жизни общества, о признаке, который не касался душевного состояния народа, но и без этих размышлений было бы совсем трудно людям страдающим, тем более тем, кого зовут «возрастными». Но суть проблемы не в возрасте человека, а в его политической, экономической и жизненной позиции.
Ностальгические мотивы звучат сегодня не только в щемящей «Старой квартире» по ТВ, они и в нашей памяти, и в наших сердцах, но освещают дорогу далеко не всем да и ведут каждого зрителя к разным выводам и ожиданиям; одним помогают задуматься о смысле жизни, другим пережить горечь потери уже завоеванной свободы и демократии. Нередко слышим мы высоколобых деятелей, говорящих с телевизионных экранов мудреные слова типа «реструктуризация», уж очень похожее по смыслу на затмение солнца. А хочется услышать прозрачный и простой ответ: вы, господа-товарищи, будете на месте топтаться или назад потащитесь да и нас с собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом? При этом я никого из вас пока не обвиняю и не оправдываю; цель моя иная: думайте, читатель. Всего лишь — думайте.
У Юрия Олеши есть маленький рассказ об одном необычном пророке; процитирую смысл по памяти (нет под рукой текста автора). Олеша пишет о мальчике, которого от рождения отделили от внешнего мира, и он не знал, как выглядит солнце. То ли это был какой-то эксперимент, то ли чья-то жестокая причуда. И вот однажды мальчика, уже взрослого, доставили в самый красивый уголок земли (Олеша полагает Альпы, где цветут цикламены). В полдень снимают с юноши повязку, он видит чарующий мир и впервые в своей жизни — солнце да еще закат! Человек, проводящий царственный опыт, внимательно ждет: какова будет реакция юноши. Вот солнце уже скрывается за горизонтом, и юноша вдруг кричит окружающим людям: «Не бойтесь, оно вернется!»
Сегодня на наших глазах в стране происходят трагические события: финансовый и политический кризис. Назначен премьер-министр, сформирован кабинет правительства, одновременно вырабатывается тактика и стратегия дальнейшего движения российского общества. Но куда? Как и вы, читатель, я не имею ответа на этот капитальный вопрос. Но мне уже слышен голос старьевщика из моей далекой юности: он не только бродит утром по нашим улицам, призывая власти обратиться к минувшему, и громко восклицает при этом: «Старьем берем!»
С другой стороны, я вижу, как «молодняк», по сути своей устремленный в будущее, по неясным мне причинам сдает позиции, уходит в тень или совсем покидает политический олимп. Если вы грешны — покайтесь публично; если вы честны — не сдавайтесь без сопротивления, опомнитесь и не дрейфьте: потом будет совсем поздно наверстывать упущенное!
Я бы и сам записался «старьем-волонтером», чтоб шагать по пути реформ лицом к ним, а не затылком. Читателю дам тихий совет не отчаиваться раньше времени, чаще вспоминать того юношу из царственного эксперимента, который и сегодня все еще наивно восклицает: «Не бойтесь, оно вернется!»
На фото из архива автора: Братаны Агран и Агранчик, уже два года жившие одни: родители благодаря Лучшему Другу Детей репрессированы в тридцать седьмом. Весна 1939 года.