ЧЕХОВ: XXL

Считалось, что приличных спектаклей на нашем телевидении нет. Считалось хорошим тоном обличать: спектакли показывают не те и не тогда. Потом они исчезли из эфира... И стало ясно: это было великое и незамеченное искусство

Тут недавно я взял посмотреть одну интересную кассету. Кассету дали мне коллеги с авторского телевидения.

— Вот посмотрите, — сказала режиссер по телефону, — оцените, КАКИЕ вещи ОНИ не хотят ставить в эфир.

На кассете (вернее на двух кассетах) были телеверсии нескольких известных спектаклей. П. Штайн, Э. Някрошюс, театр Олега Табакова, спектакль Камы Гинкаса в Московском ТЮЗе — «К.И. из «Преступления». Сказать, что об этих спектаклях много писали — это не сказать вообще ничего. Рецензии, газетные и журнальные, отклики, хвалебные и язвительные, аналитические и эмоциональные, пространные и маленькие, исчисляются не десятками, а наверное сотнями.

Более ярких событий, чем эти вещи, на московской сцене — смело можно сказать — давно не было.

При этом событием становится именно театральная игра — уникальность самого зрелища, ибо так, как видят Чехова немец Штайн и литовец Някрошюс, то, что творит Оксана Мысина у Гинкаса в ТЮЗе или Ольга Яковлева у Табакова, — это надо видеть.

Надо... Надо!

И вот такая возможность нам дана. (Спасибо авторскому телевидению.) Ура.

Тут необходимо выделить курсивом одно печальное обстоятельство: накануне просмотра у меня случилась болезнь живота и бессонница. Я лег на диван и после первых же двух кусков «Дяди Вани» провалился в странное психоневрологическое состояние. Холодный пот прошибал меня, и я вылезал из этих длинных монологов и по-немецки правильных мизансцен с чувством жуткого стыда, что это именно я пью бесконечный чеховский чай, бесконечно сижу, мучаясь от безделья, в саду, бесконечно обсуждаю то, что давно надо забыть. Это был чистой воды театральный бред, а снилось мне при этом вот что.

Мне снилось, что я маленький, сижу дома и от скуки смотрю телевизор. Показывают старый-старый спектакль, типа «Арбатская история» или что-то в этом роде. Как старый кукольник влюбился в юную кукловодку. Какая-то сентиментальнейшая чушь, недоступная совершенно юному уму. Сижу, наблюдаю этих пожилых актеров (там еще Грибов играл), слушаю арбузовские тяжеловесные шутки, смотрю на громоздкие декорации, на то, как трудно ходят и трудно дышат эти монстры, как осыпается штукатурка с их натруженных лиц, смотрю и вдруг начинаю плакать в самом неожиданном месте. Театральная скука, как губка, поглощает меня целиком. Я начинаю ощущать зал (а спектакль снимался вживую), его смех, его покашливание, его шорохи, я абсолютно западаю в эту пустоту и в эту темноту, и вдруг, когда показывают отдельные лица из какого-нибудь девятого ряда, просто дух захватывает. Это ж просто родственники мои сидят в зале!

...Опять просыпаюсь в холодном поту. Някрошюс. «Три сестры». Резкие движения, странные жесты. Другой, литовский, Чехов. Замечательный, должно быть, спектакль. Но я опять куда-то проваливаюсь...

«Жизнь господина де Мольера». Или «Игроки». Эфрос или Виктюк. Я тогда не знал еще, что это Эфрос и Виктюк. Мистическое зрелище: пара человек крупным планом, очень условные костюмы, шепот, глаза, опять громкий шепот, крик на шепоте, опять глаза... Телепостановка — привычное в те годы зрелище. Он и она. Стол. Стул. Очень редко кровать. Кто помнит «Манон Леско»? Кто знает теперь «Дневник Печорина»? Это было смотреть почти невозможно — до того мрачно, тяжело, горько и печально сделано. Но и забыть тоже нельзя. Этот великий стиль — почти средствами немого кино, только со странным скрипучим телевизионным звуком. Актеры работали в кадре — вслепую, прямо на тебя — всем своим существом, всем дыханием, всем напряжением мышц лица.

Впрочем, были вещи куда более легкие и демократичные. Например, знаменитые «Знатоки», милицейский сериал — тоже ведь, в сущности, телетеатр. Или пьесы Пристли с обязательным обличением язв капитализма смотрелись, например, просто на ура. Ну и, конечно, шедевр жанра — «Свадьба Фигаро». Бесподобные Миронов и Ширвиндт. Телетеатр был настолько привычен, что его как бы не замечали.

Более того — в упор не хотели видеть. Считалось хорошим тоном обличать: спектакли показывают не те и не тогда. И старые. А хороших спектаклей на телевидении (так считалось) практически нет: Таганки нет, «Современника» нет, Ленкома нет, ничего нет, короче. Да и вообще, что за глупость — театр на ТВ! Где вообще фильмы прежде всего? Где хорошие развлекательные передачи? Вы черным хлебом народ обеспечьте прежде всего! А потом уже ешьте ваши белые булки.

И вот я опять просыпаюсь в холодном поту, и опять по-настоящему не могу проснуться. Где я, что я? Пустите меня, три сестры! Пусти меня, дядя Ваня на итальянском языке! Я хочу назад, в соцреализм, в брежневско-лапинское телевидение, к родному «Кабачку «13 стульев»! Я уже знаю, что кто-то из фальшивых оркестрантов там жует бутерброды, надувая щеки так, как будто играет на трубе, я уже знаю, что злой Лапин всех запрещает и доводит до инфаркта, я уже знаю, что грустить по советскому прошлому нехорошо, несерьезно, нелепо, неправильно... Я все это знаю, и все равно рвусь туда, к этим монстрам, к их тяжелым шагам по пыльной сцене, к опадающей штукатурке, к громоздким кулисам. Я хочу классики!

Кто сказал, что классика — это белые булки?

Классика — это хлеб, икра, мясо, рыба, овощи, это на-сто-я-щее... Его не может быть много. Его должно быть много.

Умные мальчики, генеральные и просто продюсеры телеканалов — от первого до шестого — оказались страшнее лапинских цензоров и самого Лапина. Те запрещали острые или неожиданные вещи. Эти вытравили с телевидения то, на чем оно строилось, держалось, росло — театральную культуру.

Театральная культура — это не просто спектакли, хотя в первую очередь именно они. Это не просто телесериалы или телепостановки. Это умение работать с актером, держать паузу, слышать свое слово, это РИТМ.

Ритм, который оставляет зрителю время на вдох и выдох.

И если меня спросят, что прежде всего я бы уничтожил на современном телевидении, созданном умными мальчиками, генеральными и просто продюсерами, — я отвечу так: да, идиоты-ведущие; да, рекламные паузы; да, бесконечное количество слипшихся от частоты показа кинофильмов — что американских, что наших. Клонированные герои, клонированные ситуации. Да, кошмарное количество этих бездарных шоу. Безусловно. Да, да, да.

Но в первую очередь — ритм. Вот что меня не устраивает. Вот эта скаредность, бережливость, их страстная забота о том, чтобы мне не стало скучно. Здесь каждая секунда бережет тысячу долларов! Замечательно!

Но этот ритм — не для человека.

Ну вот, я окончательно вспотел, окончательно проснулся и окончательно провалился в телекошмар, теперь уже наяву.

Щелкаю кнопками — опять этот бред. Кассета-то кончилась.

И тут я наконец начал понимать, что со мной происходит. Разные куски спектаклей никак не хотели связываться в моей больной голове. Ведь спектакли-то, оказывается, записаны не целиком! Поэтому в красивых, ярких сценах, в плавном движении, в драматургии возникают как бы воздушные ямы — и я проваливаюсь в них, теряя сознание...

...Что мне сказать коллегам с авторского телевидения? Они поработали на славу и потрудились на совесть. Подготовили замечательные версии хороших спектаклей. Но вот беда — в каждой версии всего лишь 52 минуты. Час эфира, и заложено восемь минут на рекламу. Заложено. Даже и это, говорят, много. Даже и это встречает жуткое сопротивление. Даже и это будут сдвигать на час ночи. Даже и эту урезанную, свернутую в несколько раз версию будут сбивать с эфира снисходительными улыбочками.

Пока не произойдет революция на телевидении — все бесполезно. Пока кто-то не поймет, что страна отупела, ошизела от такого ритма и от такого ведения программ. Пока кто-то не вернет в эфир трехчасовые длинные монотонные спектакли. Пока на телевидение не вернется что-нибудь НАСТОЯЩЕЕ.

...Когда я смотрю на лица телеведущих, так называемых «раскрученных» людей, я часто думаю: кто это? Откуда взялись эти персонажи? Почему я должен верить в их особые способности, в их невероятный дар, в их лучистое обаяние, когда за версту видно: их просто кто-то привел в студию за руку и поставил под софит. Больше ничего.

Как можно сравнить, скажем, Алексея Баталова с Отари Кушинашвили? Или Андрея Мягкова с Игорем Верником?

Вы скажете — другая профессия? Да, другая. Но сухой остаток этих логичных превращений: настоящие лица, крупные личности, человеческие интонации из эфира ушли, забылись, растворились в дымке времени. Остались ненастоящие лица, фальшивые интонации, искусственные эмоции.

Можно ли это изменить? Можно. То, что телеспектакли, которые создавали вокруг театра, вокруг актера бурю страстей, обожания, эмоций, атмосферу узнавания, вернутся в нашу жизнь, это обязательно. Можно выпускать их хотя бы на видеокассетах (как возвращаются сейчас старые фильмы). Можно — через эфир тех телеканалов, которые пока еще свободны от навязанной им рекламной давиловки (пятый или третий). Можно хоть через систему кабельного телевидения.

Но не только в этом дело. В нашу жизнь должны вернуться не просто те ощущения, те эмоции, которые были в таких уникальных работах, как мироновская «Женитьба Фигаро» или любимовская «Жизнь господина де Мольера» (называю сейчас именно актеров, а не режиссеров намеренно, потому что они, актеры, как группа крови, как биологическая субстанция, принадлежат твоему существу зрителя).

Должно вернуться на телевидение и старое — театральное — время. Время, когда ты можешь пропасть, окунуться в иное измерение, когда ты не шаришь по кнопкам шаловливыми пальцами, а прикован к чему-то одному. Вот что важно — зрительская страсть. Когда вглядываешься в зал и видишь — там сидят почти твои родственники...

Неужели я верю, что это произойдет? Да, верю.

Во-первых, меня восхищает упорство, с которым Галина Скоробогатова, режиссер с АТВ, делает эти театральные программы и борется за них. В этом упорстве я чувствую настоящую телевизионную хватку.

Во-вторых, спрос обязательно должен родить предложение. Посмотрите, как ломится народ в театры, как толпятся люди в метро у лотков с билетами, как хватают лишние у врат Ленкома, «Сатирикона», «Современника»... и вы все поймете.

В третьих, я знаю, что запущено на нашем ТВ на самом деле несколько театральных проектов. Хоть один, но простучится.

И наконец, я прочитал беседу Виктора Матизена с Иваном Демидовым в журнале «Искусство кино», номер первый за этот год. Долго и с раздражением читал, как Иван Демидов рассуждает о Чехове, о молодежи, о том, как он пошел в театр и увидел, что МХАТ — это вещь... Дикое чувство от этого самоумиления, от этого самоуважения, от этого профанного восторга: ой, театр! ой, книжки!

Но вдруг я понял — так и должно быть.

Разрушить мощную систему можно только изнутри. Самые страшные протестанты — бывшие ортодоксы. Кому-то из «умных мальчиков» когда-то должна надоесть эта философия окрошки, эта религия секунды, которая тысячу долларов бережет.

Потому что телевизор — это все-таки транслятор национальных чувств.

Я не знаю, будет ли удачным демидовский «театральный» проект по маленьким чеховским спектаклям. Может быть, он будет ужасно слабым и бледным, как любая попытка вновь обращенного помолиться.

Я не знаю, прорвется ли современный театр на современное телевидение.

Но я знаю, что когда-нибудь мы выйдем из этой комы. Из этого бреда.

После смерти всегда наступает жизнь. Правда, сам Чехов не очень верил в эту идею. Но он ошибался.

* * *

Иван ДЕМИДОВ:

— Если бы ко мне пришли представители МХАТа и сказали: давайте мы к нашему столетнему юбилею поставим Чехова, а вы его купите, я бы отказался. А так я сам по себе попал во МХАТ и лишний раз убедился, что театр — великое искусство. Конечно, если говорить о Чехове, то я воинствующий непрофессионал, но продюсерская моя часть поняла, что в этом театре играют великолепнейшие звезды, не задействовать которые на телевидении было бы просто кощунственно. Как же их не прибрать к рукам?

Андрей РАЗБАШ:

— Если без шуток, то быть в мейнстриме — значит установить связь с большой аудиторией. А влияние канала, его доход от рекламы и политический вес зависят от числа зрителей. Если вы называете это приспособленчеством, то телевидение приспосабливается. И в русле этого приспособленчества идет возвращение к вещам проверенным, консервативным и приятным для всех: для тех, кто перед экраном, и тех, кто за ним. Будущее телевидения — за телекино. Так во всем мире. За последние четыре-пять лет НТВ, ТВ-6 и ОРТ пустили в эфир такое невероятное количество фильмов, какого не было за предыдущие сорок или пятьдесят.

На фото:
Это не Чехов. Это Толстой: «Холстомер» Товстоногова и Розовского, БДТ, Ленинград. Мне лично этот спектакль не очень нравится, хотя в нем играл великий Евгений Лебедев. Но это немногое, что сохранилось в телефонде из той великой эпохи: эпохи телетеатра.

Фото предоставлено Гостелерадиофондом