Браво! Апрель

Что мы читаем...

Андрей БИТОВ

О ЧТЕНИИ ВО СНЕ...

По сравнению с людьми, которые хорошо знали Бродского, я его «близкий прохожий», не более того. На протяжении сорока лет, когда ни выйдешь на улицу, всякий раз его встретишь. Но для меня это был всегда важный раз, а он просто гулял. Здесь есть аура, которую я не хотел бы преувеличивать, но и преуменьшить ее трудно; он всегда оказывался в нужное время в нужном месте. Что, по-моему, уже есть признак гениальности. Самое удивительное, что при этом я запомнил почти каждое его слово.

Когда после бессонной ночи — а я мучительно заставлял себя писать трезвым: «вот закончишь, подлец, тогда и выпьешь!» — попадаешь в эту мучительную паузу до открытия магазина, мне почему-то всегда встречался Иосиф. Он по своему здоровью не очень и выпивал, но это время до 11 утра, несколько раз проведенное с ним, осталось у меня в памяти очень хорошо. Ну просто как в сценке, которая разыгрывалась в свое время: «Здравствуй, Карл». — «Здравствуй, Фридрих». — «А что ты написал?» — «А я написал «Капитал». Помню, как 1 сентября 1970 года у меня взяли рукопись «Пушкинского Дома» в «Советском писателе» в Ленинграде и даже дали какие-то деньги, я выхожу, магазин закрыт, Иосиф навстречу, говорит: «Ты чего так рано?» «Да вот роман снес». — «Как называется?» — «Пушкинский Дом». «Название неплохое, — говорит. — А я сегодня открытку от Набокова получил». «Да? — говорю. — И что Набоков написал?» «Набоков написал, что поэма «Горбунов и Горчаков» написана достаточно редким в русской поэзии размером». Вот так. Хотите верьте, хотите нет.

А ровно за месяц до смерти мне посчастливилось его увидеть. «Посчастливилось» какое-то ложное слово, просто мне упорно не давали его телефона, пока я преподавал в Нью-Йорке. Самые близкие его друзья считали, что должны его охранять, и таким образом немножко утомляли, потому что он действительно ждал некоторых откликов и отзвуков. Я позвонил только в последний день, перед отлетом, говорю: так и так. «Я не могу приехать, — говорит он, — а то бы воспользовался тобой как оказией». Оказия так оказия. Я приезжаю в аэропорт с детьми и чудовищными баулами после четырехмесячного обогащения — самолет не летит. Квартира еще числится за мной, возвращаюсь туда, звоню Иосифу: «Вот, — говорю, — оказывается, оказия есть». Так мы успели с ним часок поговорить. Причем, я сказал, что приеду. «Нет-нет, — говорит, — я сам приеду, мне как раз в магазин надо». К вопросу о том, как все было просто. Он ждал третью операцию, но жена была простужена, и, следовательно, он пошел в магазин — купил батон и сыр, а заодно заехал ко мне.

Это было 28 декабря. Окончательное решение об операции было намечено, кажется, на 4 января. Я позвонил 4 января уже из Москвы, он сказал, что перенесено на 12. Я позвонил 12, он говорит, что еще раз перенесли. Я говорю: «Ты рождественское стихотворение-то написал?». Это у него было что-то вроде ежегодной хроники — писать рождественские стихи. Он говорит: «Написал». «А я, — говорю, — тоже стихи написал, пока сидел в самолете. Но они слишком короткие, и я их не понимаю». Он говорит: «Ну прочитай». «Поэт — это завтрак Бога». Он говорит: «Как раз все понятно». Это был наш последний разговор, и то, что «поэт — это завтрак Бога», через две недели отозвалось каким-то каннибальским истолкованием.

И еще у меня есть, может, самый поздний мемуар из всех — 29 января этого года. Я не думал, признаться, что это уже вторая годовщина, наводки такой не было. Я посетил своего дядюшку, которому 91 год, а он живой, и я был очень счастлив этому обстоятельству, годами не мог собраться, а вот тут в Питере навестил. Может, контакт со старым человеком роль сыграл, не знаю. В общем, уснул, и мне приснился Иосиф, и я довольно долго с ним болтал и даже во сне думал: «Как же мне все это запомнить?». Значит, все-таки какое-то сознание работало, что надо записать. Нет... Что дается — дарится: но не фиксируется. Из всего, что я запомнил, была одна странная вещь. Как бывает, когда видишь во сне близких. Ты знаешь, что он умер, а потом довольно быстро логично получается, что он — живой. Так и тут подставилось, что он живой, только никто пока об этом не знает. Вот он — здесь. Мы с ним встретились в родном моем доме на Петроградской стороне, которого тоже нет, чего-то закусывали, выпили, болтали, этого я ничего не запомнил, а потом я говорю: «А как же друзья твои — Лев Лосев, Юз Алешковский — те, за океаном, надо же сообщить им, что ли, что ты живой?». А он так как-то отмахнулся. Я говорю: «Что же получается? Это как луна не поворачивается к нам одной стороной, так и ты — на этой стороне живой, а на той уже нет?» — такой был странный диалог, и, проснувшись, я сразу нажал на будильник, а у меня говорящий будильник... он сказал: «Три часа сорок три минуты ночи». Я вдруг сообразил: это уже было 29, но если разницу с Америкой убрать, то получится ровно 28: поклон и привет. Так что ему спасибо... Что нас тоже помнит...

Браво! Апрель

Обещания стиля

...Классическая настольная игра с кубиком и продвижением фишек к победе, выполненная неизвестным автором в тридцатые годы, ведет не куда-нибудь, а к высокогорной вершине с гордо реющим алым стягом. Пеших и конных путешественников с несколько старомодным, на сегодняшний взгляд, снаряжением подстерегают расщелины и снежные лавины. Но как-то верится: они дойдут!

Танки, знакомые безвестному художнику разве что по фильмам о первой мировой, украсили упаковку галет «Военный поход», выпускаемых на фабрике имени Сталина в городе Пензе. Стратостат, как символ советской науки, на конфетных обертках и коробках. А еще — нитки «Красин», многочисленные пловчихи и лыжницы, счастливые, «имеющие право на выбор» обладатели сберкнижек, неосуществленные постройки и монументы, изданные книги о счастливом октябрятском детстве...

Большинство экспонатов на выставке «Обещание стиля» в московской галерее «Ковчег» — анонимно. Конечно, есть здесь работы и признанных мастеров, однако основной массив составляют подготовительные наброски, заготовки, эскизы безвестных авторов 1920 — 1950-х годов.

Существовавшая в веках Римская империя далеко продвинулась в выработке эстетических канонов. На долю наших соотечественников выпала не менее сложная задача; и времени было, в общем, немного, и каждое десятилетие «уточняло» требования. Чего стоит представленный в экспозиции эскиз, изображающий двух детей, с суровым комментарием редактора: «Одного сделать старше, лучше одеть, больше волос». А вот окрик на другом рисунке: «Мать не симпатичная!»

Выставка открывается графикой двадцатых годов, когда жив был еще условный, конструктивистский, восходящий к школе ВХУТЕМАСа изобразительный язык. Двигаясь в пространстве выставки и, стало быть, во времени, ощущаешь его изменение. Даже условный, декоративный вначале, красный цвет постепенно трансформируется, приобретает все большее идеологическое звучание. Ощутимо меняется во времени и стиль сопровождающих выставку газетных и журнальных публикаций разных лет, среди которых и «Комсомольская правда», и «Огонек»...

* * *

Почтальон Печкин с полотна Ван Гога

Почтальон Жозеф Рулен, обитавший в провинциальном французском Арле на исходе прошлого века, значил бы для истории не больше, чем почтальон Печкин... но этого бородача в синей униформе запечатлел Ван Гог. Художник оставил целых девять его портретов, шесть живописных и три графических, рисовал его жену и детей, даже на эрмитажном полотне «Арена в Арле» в толпе можно увидеть их фигуры — чаще он писал только себя! Первый и самый крупный из этих портретов прибыл в Эрмитаж из Музея изобразительных искусств Бостона на «выставку одного шедевра» как иллюстрация загадочной дружбы гения с простолюдином.

Глядя на него, можно, конечно, вспомнить, что «рулениана» была важной вехой в творчестве Ван Гога: постигая японскую красочность, он уходил от импрессионистов, полнее самовыражаясь в цвете и создавая «что-то, в точности похожее на Делакруа, Домье, старых голландцев». Парадокс: Ван Гог брался за пейзажи, лишь когда не хватало моделей, но у него почти нет портретов друзей-художников и близких родственников. Зато Рулен...

Наверняка он с удовольствием внимал рассказам этого заядлого республиканца с грубым лицом Сократа и вместе они пропустили не один стаканчик — «как личность он поинтереснее многих». Подтрунивая над своим героем: «Его жена только что родила, а парень сияет от самодовольства», — Ван Гог и сам преисполнен гордости: «Уметь отмахать такого парня за один сеанс — в этом-то и заключается моя сила, дорогой брат».

Рулен конкретен, как жизнь. В осанке, взгляде, мощном разбросе рук читаются надежность, неизбывная стойкость к превратностям судьбы. Если ранимый самоуглубленный Ван Гог интуитивно чувствовал в нем человека, на которого можно положиться, то он не ошибся. Когда художник после трагичного припадка угодил в больницу, Рулен беззаветно ухаживал за ним. И реанимировал! В чем был секрет этой психотерапии, можно судить по очередному письму Винсента брату: «Хотя Рулен недостаточно стар, чтобы я годился ему в сыновья, он относится ко мне с молчаливой и серьезной нежностью, словно ветеран к новобранцу...». Одна фигура из бесконечного потока, втягиваемого в воронку водоворотом вечности, выхвачена и высвечена — навсегда!

Фото В. Горячева