БРАВО, ДЕКАБРЬ!

Культура

ПОСЛЕДНЯЯ ВЫСТАВКА ЕЛЕНЫ МАЙОРОВОЙ
Странно, что, когда умирает человек, вдруг оживают его вещи. Словно душа умершего перешла в них, и мы ищем тайные знаки, которые не увидели при жизни человека и которые он теперь будто бы пытается передать нам из иного мира.

Выставка авторских фоторабот актрисы Елены Майоровой открыта в Театре-студии Табакова галереей «7 гвоздей» до 17 декабря. В этом подвале на улице Чаплыгина она училась и играла до своего перехода на сцену МХАТа. Теперь каждый вечер полторы сотни зрителей, пришедших на спектакль в «Табакерку», видят здесь в фойе сделанные ею фотографии, удивляются им, вспоминают актрису, возобновляют ее творческое присутствие среди нас.

Фотографии, снятые в последние годы Еленой Майоровой, достойны удивления. Она не просто любила жизнь, любила ездить по всему миру, рассказывала как о самом большом чуде о постановке эсхиловской «Орестеи» Петером Штайном, где она играла Афину, — ночью, в полнолуние, на сцене древнего театра в Греции. Лена Майорова умела ощущать нечто, не поддающееся словесному выражению. И в театре, и в кино, и в фотографии ею передано ощущение духа времени и места, ощущение воздуха, вдоха, схвачено мгновение, которое, остановленное, имеет право на переход в вечность.

Муж Е. Майоровой, художник Сергей Шерстюк, профессионально занимающийся фотографией, как-то заметил, что, когда они работали на пару, снимая двумя камерами один объект, почему-то именно у Лены получалось то неуловимое, что отличает подлинное искусство. После трагической гибели Лены в августе 1997 года на нее саму словно была наведена резкость и фокус сути, а искусство обрело завершенность судьбы, ту целостность, что принадлежит уже не нам, преходящим.

ГЛАЗАМИ ЧУЖИХ И ВЫСОКОМЕРНЫХ
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка «Русские и Россия глазами британских художников XVII — XIX веков». Картины из восемнадцати музеев везли издалека, даже из Красноярска. Многие из них отреставрировали специально к выставке (на средства Британского совета, который выставку, собственно, и проводит). У многих полотен и рисунков авторов установили лишь незадолго до открытия, а кое-что так вообще впервые на глаза публике является.

И что же публика видит?

Вполне цивилизованную страну. Умных мужчин. Красивых женщин.

Поскольку большинство живописцев в Россию приглашалось, каждый стремился честно отработать предложенные гонорары. И получалось. Зато теперь мы имеем галерею всех деятелей русской культуры — от Оленина до Бенкендорфа (подписи к которым оказались, правда, перепутанными в день открытия), от Вяземского до самого Пушкина. Особенно интересен здесь портрет Никиты Всеволжского работы Доу. Доу вообще бесконечен в российских собраниях — от массы портретов до Галереи героев 1812 года в Зимнем дворце. Все его полотна, правда, с завидным постоянством напоминают одно другое.

Для повседневной жизни, украшения собственных гостиных больше подходили яркие, цветастые полотна Кристины Робертсон, с упоением рисовавшей дам высшего света (особенно пышен портрет княгини Зинаиды Ивановны Юсуповой из собрания самой Третьяковки).

Но истинного любителя старины в первую очередь привлекут в Лаврушинском документальные материалы. Многие англичане путешествовали по необъятной нашей стране с карандашом в руках. А потом выпускали объемные тома своих записок с приложением многочисленных ландшафтов и городских сцен. Как ни странно, среди путешествующих литераторов было немало генералов — будущих и настоящих.

Завершить выставку ее устроители решили разделом русской живописи, прибывшим на международную выставку в Лондон в 1862 году. В запасниках Третьяковки обнаружилось семнадцать картин из той экспозиции. Их и выставили в последнем зале, сопроводив полотна рецензиями Стасова той поры. Рецензент был далек от восторга, и критический его настрой разделяла и большая часть английской публики. После чего, видимо, и произошло не открытие русского искусства на Западе, а его закрытие. И сформировавшееся тогда негативное отношение к нашему реализму как к чему-то вторичному надолго лишило Запад веры в «свежий ветер с Востока».

ЯПОНСКАЯ ГРАВЮРА В ЭРМИТАЖЕ
Моду на японскую гравюру укиё-э всегда питали стереотипные представления Запада о Востоке. Ценились пленительные пейзажи заморской страны, портреты экзотических красавиц как воплощение мечты европейца о мадам Баттерфлай. Расцветом укиё-э считается вторая половина XVIII века. Более поздняя цветная литография с ее историческим и литературным подтекстом была сложна для восприятия, а потому и не впечатляла. Из поля зрения коллекционеров выпали такие жанры, как якусяэ — театральная гравюра, и особенно мусяэ — изображения воинов, выглядевшие гротескно, если не безвкусно.

Двести листов, показанных на выставке в Эрмитаже, восполняют этот пробел, открывая зрителю две крупнейшие фигуры позднего, или декадентского, периода укиё-э. Куниёси и Кунисада — питомцы одной школы Утагава, равные по таланту и антиподы в жизни и творчестве. Еще в юности полунищий Куниёси, случайно увидев соученика, прохлаждавшегося в лодке с роскошными куртизанками, поклялся превзойти его в мастерстве. Обеспеченный и удачливый Кунисада неизменно называл соперника презрительной кличкой, что-то вроде «ни рыба ни мясо». Так вот, именно их работы охватывают все многообразие укиё-э XIX века...

Именно Куниёси обогатил содержание жанра мусяэ: у него это не только батальная сцена с конкретным персонажем, но и своего рода гимн мужеству, подвигу, долгу. Славу Куниёси принесла серия «Жизнеописание преданных вассалов». Портреты грозных самураев, идущих в бой за честь господина, сопровождаются лирическими строчками прощальных танка или хайку. И этот контраст рождает емкие образы.

Столь же многомерны листы серии «Биографии верных и стойких женщин». На них запечатлены реальные личности, имена которых вошли в исторические и литературные источники. Разумеется, надо знать, что, например, «Кэса-Годзин» — не просто сидящая перед зеркалом молодая женщина. Текст, заключенный в рамочку-картуш, напоминает, что Кэса (ей было всего семнадцать) накануне трагической ночи: укладывает волосы в мужскую прическу, чтобы обмануть влюбленного в нее убийцу и принять смерть вместо своего супруга... Подобные серии при несомненных художественных достоинствах (лаконичная композиция, совершенные формы, тонкие линии) были замечены и одобрены в официальных кругах.

В свою очередь, Кунисада преуспел, изображая красавиц (жанр бидзинга) и борющихся толстяков (сумоэ), и в конце концов возглавил школу Утагава.

Расшифровкой этих подробностей мы обязаны прекрасному эрмитажному японисту Михаилу Успенскому. Светлый, одержимый человек, ушедший из жизни непростительно рано — в 44 года. Говорят, он умер ночью, во сне, за несколько часов до выхода сигнального экземпляра своей книги «Куниёси и его время» — каталога выставки, которую он напряженно готовил. Спустя считанные месяцы на ее открытии было обещано сделать приоритетным то, к чему так стремился Успенский, — шире представить японскую коллекцию, насчитывающую около восьми тысяч предметов (гравюры, керамика, цуба — оружейные украшения, лаковые и костяные вещи), в обновляемой экспозиции Зимнего дворца...