АЗБУКА АЛЕКСАНДРА ШИРВИНДТА

Культура

АМБИЦИОЗНОСТЬ — нету этого у меня. Никогда не сходил с ума и не огорчался от критики или от неудач. Наверное, к сожалению, если говорить о профессии. Мировоззрение театрального актера замыкается на театре, и если внутри театра гуляют амбиции и тщеславие, — это все импульсы. Актер — импульсивный, впечатлительный — очень реагирует на все, что касается его биографии, роли, внутритеатральных дел. Любая мелочь может быть раздута им в силу темперамента, эмоций до такого «слона», что потом очень трудно разобраться в истинном положении вещей. Мозги подключаются уже потом, а сначала эмоции. Такая профессия. Есть люди, которые любую творческую неудачу воспринимают как глубочайшую трагедию. Конечно, у всех это происходит по-разному, в зависимости от темперамента, а у меня, повторюсь, — вяло.

БЛАГОПОЛУЧИЕ. Когда мы жили в советском обществе, всякий нормальный человек мечтал об определенном материальном благополучии, которое, как правило, складывалось из наличия квартиры, дачи, машины — слагаемые советского благополучия. Как минимум. Тогда никто не мечтал о том, чтобы купить остров, самолет или три «Мерседеса». Я никогда не умел копить деньги. Есть они — значит, есть, нет — нет. Я никогда ничего такого уж сверхъестественного не хотел, я хотел иметь «джентльменский» набор советского благополучия. И оно у меня было. А просто деньги ради денег — еще, еще, еще, — я не понимаю. И не хотел бы учиться это понимать.

БОГЕМА и тусовка — не синонимы. Тусовка — и слово-то паршивое какое-то. «тусовка» напоминает «массовка» — она и есть — массовка — богема для тусовки. Массовка — мероприятие не для персоналий. Как в кино: есть главные герои, а есть массовка. Если, например, весь завод выезжает на пароходике на засранный какой-то бережок — это массовка. А если выезжает узкий круг — уже богема. И если обратиться к опыту прошлых лет, то раньше ведь богема была не сборище, а определенный круг, сообщество людей, близких по духу, настроению, веселых, раскрепощенных, куражущихся. Я всю жизнь был человеком архибогемным. Потом постепенно, уже имея на себе определенный ярлык, вынужден был присутствовать на всех сборищах, которые постепенно переросли в тусовки. Нас с Державиным постоянно куда-то звали — юбилеи, торжества... С годами это уже пошло горлом, потому что каждый раз одни лица, одно застолье, одни шутки, — у всех тусовок каркас одинаковый. Страшный.

ВЕРНОСТЬ театру и режиссеру я так уж особенно не сохраняю. Может быть, я не в первой десятке, но все же за свою жизнь проработал в трех театрах. Сначала играл в «Ленкоме». Это были счастливые несколько лет с Эфросом. Когда его выгнали, мы косяком перешли в театр на Бронной. Потом Захаров, Миронов и Державин пригласили меня сюда. И здесь я сижу уже около 26 лет. Грань между актером и человеком провести очень трудно. Взаимопроникновение происходит иногда очень явное. Правда, не всегда и не у всех. И от этого взаимопроникновения нельзя как-то застраховаться. Но я считаю, что это все-таки бывает не от большого ума. Желание — единственное. Ничего в жизни не бояться. Не бояться за внуков, не бояться за завтрашний день, не бояться выйти на улицу, не бояться выйти на сцену, не бояться вернуться домой, не бояться не вернуться домой... Не бояться. Я не люблю бояться. Страх — это самое страшное. Все остальное зависит от тебя, а боязнь от тебя не зависит.

ЖИЗНЬ дана человеку, наверное, для сравнительности. Смотришь, у этого жизнь такая, у другого — сякая, у третьего — еще какая-то... Надо быть полным идиотом, чтобы говорить, что жизнь мне дана для свершений и открытий. А для сравнительности — да, может быть. Запасники чужих тайн у меня огромные, так как я из тех особей, которые очень любят слушать. Есть люди, которые все время говорят (когда надо и когда не надо), есть люди, которые все время исповедуются в мелочах или в крупном. А я слушаю. Я знаю про многих такое... И они, зная, что я «могила» в этом плане, — а выговориться всем всегда хочется, — очень многое рассказывают. Но я не могу это выдать на-гора, не имею права даже писать «в стол» с грифом «вскрыть после смерти».

ИНСТИТУТ. Учительство вещь очень опасная, потому что это предполагает, что сам практически все знаешь и умеешь. А это ведь не так. Есть масса замечательных педагогов, если говорить о нашей профессии, которые никогда не были артистами или были плохими артистами, и при этом — замечательными педагогами. Педагогика — крик души, обожаю преподавать. Может, мне и надо там сидеть круглые сутки, а я редко бываю в ГИТИСе, потому что занят. Сорок лет преподаю в институте и там, от того что я делаю, получаю удовольствие. Иногда про себя думаю: «Что я торчу в этом институте — денег нормальных за это не платят, времени трачу много, нервов много, переживаю за студентов больше, чем когда играю сам?..» Но все-таки инъекция этих молодых глаз, приходящих к тебе в класс, которые чего-то хотят, ждут, — это великая вещь, это дает силы. Любознательный я человек. Не влюбчивый, но любознательный. Мне очень интересна человеческая особь. И это прежде всего. А влюбленность — уже второй момент, она приходит в зависимости от того, насколько тебе человек интересен. Когда интересно, тогда можно и влюбиться.

МАСКА — это то, от чего я очень завишу. К сожалению. Она у меня довольно давно сформировалась, и столько лет ее культивируют все окружающие. Мне в ней, маске, жить удобно и спокойно. Это определенная защита, чего ж ракрываться-то. Если раскрываться и выставляться, то можно в конце концов получить нокаут. И поэтому гораздо удобнее, если не постоянно, то, во всяком случае, почаще, находиться в маске. Но я никогда не играю. Здесь другое — я прикидываюсь. Довольно часто. Но это нельзя называть игрой.

НЕСБЫВШЕЕСЯ. Очень хотел я сыграть Кречинского и Остапа Бендера. Покойный Гайдай, снимая «12 стульев», перепробовал на роль Остапа все актерствующее мужское население, и меня в том числе. Не получилось. Как-то, незадолго до его смерти, мы ехали в Ленинград, и он мне признался, что надо было все-таки меня снять в роли Остапа. Но, увы... Это вот несбывшееся с точки зрения театральных ролей.

ПРОФЕССИЯ у меня не та. Все-таки. Я страшно завидую многим моим коллегам, которые обожают играть. Про себя такое, что играть обожаю, сказать не могу. Люблю репетировать, люблю премьеры, а вот играть... Нет. А есть артисты замечательные, и умные люди, как ни странно, которые могут сыграть все что угодно — гороховый стручок, пожалуйста! Для меня игра — это работа. Если все время хотеть играть, то можно быть просто счастливым человеком. А ведь есть профессии и кроме актерской, где люди с удовольствием ходят на работу. Значит, что-то такое у меня не угадано.

РАЗУМОМ жить, конечно, удобней, но очень скучно. Потому что правил миллион, законов нет и ориентироваться надо только на себя. Если ты считаешь себя более-менее серьезным и порядочным человеком, то не надо изменять себе. А что должно подключиться в какой-то момент — где разум, а где чувства, — абсолютно неважно.

СЛОВО «сатира» я терпеть не могу. И для себя определяю, что работаю не в театре Сатиры, а в театре имени Сатиры (ударение на слове «имени»). Само слово «сатира» предполагает какую-то злость, это на кого-то или на что-то конкретное направлено что-то изничтожающее. Поэтому я люблю юмор, люблю иронию. Но не сатиру.

СУЕВЕРИЯ. Раньше я считал номера на автомобилях, складывал цифры (когда их было четыре), чтобы получилось сто. Если получалось 98 — плохо, а 100 — хорошо. А сейчас номера-то переделали, там три цифры, и я... в пролете. Если говорить о суевериях, к которым я привержен, то вот, например, еще — дыхание схватить в лифте: еду на восьмой, остановив дыхание, — дотяну или не дотяну. Это все не просто так делаю, а с загадом на будущее, на следующий день, например, удастся или нет. Еще — пью глотками, кратными пяти. Всегда. Будь то водка, будь то чай, кофе, молоко. Раз-два-три-четыре-пять. Если осталось на шестой глоток, то это очень плохо. Надо рассчитать так, чтобы получилось либо пять, либо десять, либо пятнадцать глотков. Если, например, водку пьешь одним глотком, то запить нужно четырьмя, чтобы в результате все равно пять получилось. Хотелось бы, конечно, жить, не изменяя себе. Наверное, это было бы идеально. Но, увы, это не всегда, далеко не всегда получается. Признаюсь, что изменяю. Себе. Стараюсь, правда, как можно реже.

ШАРМ — в женщине это ее неповторимое обаяние. Манок. Наверняка, что такое шарм, никто не знает. Вот, тянет или нет — критерий. И дело совсем не во внешней привлекательности.

ЭГОИСТ — себя таковым назвать не могу. Точнее будет — эгоцентрист. Я люблю, чтобы все было мое-мое-мое. Но при всем при том, я все-таки за это отвечаю.

ЮМОР — это нечто близкое к интеллекту.

Фото А. Горячева, Л. Шерстенникова