Виктория Токарева — едва ли не единственный известный еще с советских времен писатель, чьи книги — и сегодняшние и прежние — регулярно переиздаются большими тиражами
Культура
Может быть, потому, что в ее книгах, героини которых переживают такие же узнаваемые проблемы и невзгоды, что и любая рядовая российская женщина, тем не менее торжествует уверенность, что в целом — все хорошо. Что мир дружелюбен и приветлив, что нет ничего безнадежного. Про Токареву очень точно сказал Феллини, прочитавший ее рассказы в переводе: «Она воспринимает жизнь не как испытание, а как благо».
Говорят, что жилище более всего отражает характер человека. Виктория Токарева последнее время круглый год живет на даче. Которую она сама построила, «была прорабом этой стройки», по ее собственному выражению. Впрочем, в новом доме живет ее маленькая внучка с няней, и дочь с семьей приезжает на выходные. А сама Токарева — в простом и комфортном маленьком домике среди берез и елок, там ее кабинет, он же спальня, и кухня, на которой она, чтобы не тратить время, готовит нечто несложное: «складываю в кастрюлю мясо, овощи, заливаю водой, ставлю на газ и жду».
Когда мы — хозяйка дома, фотограф «Огонька» Марк Штейнбок и я — сели за стол в саду есть душистый бульон с пельменями, подумалось — вот пример настоящего баловня судьбы: таким покоем и довольством дышало все вокруг, и даже день, несмотря на неблагоприятный утренний прогноз, оказался теплым и солнечным. Пели птицы, и в гнезде, которое дрозды свили прямо на столбе забора, птенцы тянули к родителям разверстые клювы.
— Вы производите впечатление абсолютно благополучного человека. У вас есть вроде бы все: тиражи, известность, деньги, дочь-красавица, внуки, муж, с которым вы прожили всю жизнь, что мало кому удается...
— Да, у меня есть муж, который меня проводит в последний путь и скажет тост на моих похоронах. Если я ему его напишу... (Смеется.) Но вообще... Посмотрите на меня. Я кажусь вам умным человеком?
— Да.
— Ну а у умного человека может все быть так гладко и без проблем?
— Вот я и хочу это понять.
— А я вам этого и не расскажу. Знаете, в Америке, например, быть неудачником стыдно. В нашей стране, напротив, стыдно быть удачником.
--Так у вас комплекс русского писателя, который боится показаться довольным?
— Да, русские писатели все жили тяжело. Все хорошо было только у Толстого, да и он в восемьдесят лет взбунтовался. Давайте доживем до моих восьмидесяти и тогда посмотрим.
Но вообще, что такое «все в порядке»? Важно, когда со здоровьем все в порядке. Самая большая трагедия человеческой жизни — то, что человек обязательно умрет и он об этом знает.
— Вы что, всерьез больше всего боитесь смерти?
— Это то, чего я больше всего не хочу. (Громко и радостно смеется.) Это и составляет мою точку отсчета. А пессимисты, те, которые воспринимают жизнь как испытание, они просто не учитывают конечную ситуацию, не рассматривают жизнь в целом, от начала до конца.
— Легко вам говорить. У вас всегда был успех.
— Ну, давно, тридцать лет. Я к этому привыкла, и мне кажется, что так и должно быть.
— А в чем разница между успехом у писателя в прежнее время и сейчас?
— Разница огромная. Тогда роль литературы была совсем другой. Сейчас это только профессия, способ заработать деньги. Раньше напечататься в «Новом мире» было все равно как в детстве получить «пять». А теперь я туда даже не хожу. Деньги, которые платят толстые журналы, не соответствуют труду. Я один рассказ могу почти год писать, а получу за него столько, сколько трачу за полдня.
Литературный процесс был живым, были критика, обсуждения. А сейчас я даже не знаю, какие есть новые имена. Слышала про Пелевина, Сорокина. Сейчас людям не до чтения. Чтобы читать, нужна уверенность в завтрашнем дне. Я вчера видела репортаж из Красноярска: парня-забастовщика схватили омоновцы, а он кричит, что ему нечем кормить ребенка. Если нечем детей кормить, до литературы ли?
— Но ваши книги ведь выпускают тиражами гораздо большими, чем раньше?
— Я это объясняю так: я попала в «серию», в «женский роман», только поэтому.
— А вам это обидно?
— Я об этом не думаю: для меня главное — мое желание работать. А куда кто меня уложил — это их дело. Но когда я хожу на базар, тетки, которые торгуют здесь мясом, рыбой, они меня узнают и говорят мне теплые слова. Я бы даже так сказала: я стала народным писателем. Приблизилась к мечте каждого пишущего человека: чтобы тебя читало много народа. Я, правда, как-то не думала об этом, но мне это скорее приятно. Но когда мне говорят, что мои книжки лежат на каждом прилавке в метро, я боюсь, что рынок может насытиться. Каждый купит по книжке — и все.
— А вы тем временем новые напишите.
— Ну да... (Смеется.) Я медленно пишу. Я за всю жизнь написала пять толстых — ну вот таких (показывает), страниц по четыреста, — книжек.
— А где вы берете сюжеты для своих рассказов?
— Я использую только собственный опыт, все пропускаю через себя, и все что я пишу — все обо мне.
Складывается впечатление, что так, как я пишу, — это очень просто. Одна моя подруга как-то сказала мне: «Ты не обидишься, если я напишу лучше, чем ты?» Я ответила: «Не обижусь, но ты не напишешь». «Почему?» — удивилась она. «А потому, что тебе уже сорок лет, — ответила я, — а ты еще до сих пор ни разу к столу не подошла, значит, ты не писатель». Писатель — это потребность в этом труде. Почему я оптимист? Потому что я с утра попишу часа три — и у меня все внутри сбалансировано, все на своих полках оказывается. Если я долго не работаю — бывает, поедешь куда-нибудь отдыхать и целый месяц ничего не делаешь, — к концу этого месяца у меня начинает развиваться депрессия. Я тогда просто тетка. А так — я Виктория Токарева, и нет мне равных! (Смеется.)
— А вообще как вы к женщинам относитесь?
— Обожаю!
— За что?
— Ну... Они всегда тонкие... Да я и мужчин люблю. Мне вообще люди — нравятся. В каждом человеке есть то, за что его можно пожалеть, и то, чем можно восхититься. В каждом. Пушкин говорил: думай о человеке самое плохое — не ошибешься. И он прав. Но вначале — я очаруюсь. Потом, бывает, разочаруюсь. Я готова восхититься всеми. Знаете, я как собака — есть собаки угрюмые, а есть собаки простодушные, вот они подбегут и машут хвостом, мол, куда побежим, что будем делать? Вот у меня этот характер.
— А может быть, он и есть причина вашего успеха?
— Безусловно. Потому что в основе — доброта. У меня мать была очень добрая. И эта врожденная доброжелательность — за нее другие бывают благодарны. И читатели в том числе.
— Наверное, именно это качество помогает вам в сегодняшнее время, которое все так ругают. Или вы сейчас, в силу вашего положения знаменитой писательницы, мало общаетесь с внешним миром?
— Человек существует в нескольких возрастах. Индусы это так обозначают: воин, родитель, и дальше идет возраст осмысления, созерцания. Когда игры сыграны, то и нечего больше бегать. В молодости все чего-то бегаешь, хочешь объять необъятное. А в моем возрасте... Я не употребляю слова «старость», я себя старой не чувствую, я чувствую себя молодой женщиной, которая долго живет. Но уже каких-то желаний устремиться и «бечь» куда-то — нет. Как другие уходят в монастырь, я ушла за зеленый забор. Вот мой монастырь. Но, между прочим, жду — вдруг кто-то заглянет. И заглядывают. На выходные сюда приезжает вся моя семья: дочь, мой муж, ее муж, внуки, Тодоровские приходят, с которыми мы в родстве. И вот мы сидим таким кланом. И не могу сказать, что мне эти три дня нравятся больше, чем дни моего одиночества, но они тоже мне нужны. А кроме того, со мной живет моя маленькая внучка, и я каждый день вижу, как она меняется, у меня такое чувство, что я ее поливаю, как цветок, и она растет. Когда моя дочь была маленькой, у меня не было на нее времени. Я была очень сильно занята. Я хотела славы и любви. И для того чтобы это получить, я неслась как угорелая по этой жизни и не видела ничего вокруг. А сейчас у меня есть возможность посмотреть на небо, деревья, на маленькую девочку. Я вцепилась в то, что когда-то не успела ухватить.
— Вы хотели славы и любви. Слава у вас есть безусловно. А как с любовью?
— Флаг любви постоянно реял над моим бараком. А больше я вам ничего не скажу. Моя дочь однажды, когда у нее хотели взять интервью про то, как она живет со знаменитым мужем и знаменитой матерью, сказала: личная жизнь на то и личная, чтобы о ней не рассказывать.
— Нет, я, собственно, и не ждала, что вы мне расскажете историю своих романов...
— Все мои романы в моих книгах.
— Но вы ведь много думаете о любви, вы в основном о ней и пишете...
— Я пишу, но я о ней не думаю.
— Я потому спрашиваю о любви, что, по-моему, славы можно добиться...
— Любви легче добиться. Славы добиться почти невозможно. Я приехала из Ленинграда, окончив там музыкальное училище, и я хотела литературной славы. А сколько таких, как я, было... Литинститут выпускает каждый год, филфак, люди без всякого образования пишут, членов Союза писателей миллион. И как? Со мной это произошло потому, наверное, что, во-первых, были способности или — этого мало, — уж извините, талант был. Во-вторых — надо было ТАК хотеть: когда все твои внутренние силы собираются в один пучок и все идет туда. Все. Я свою бедную дочку почти не видела. Первый раз разглядела лет в восемь — вот, думаю, милости Бог послал. И мой муж был очень ущемлен, конечно, потому что невозможно делать два дела сразу. По-настоящему можно делать только что-то одно. Так что, не хочу преуменьшать, я старалась. А что касается любви, то ее невозможно предугадать. Как сказал Окуджава: не думал, что она обманет, ведь от любви беды не ждешь. Это верно, когда влюбляешься — беды не ждешь.
— Но слава зато безусловно греет...
— Это реальный наркотик. То, что вы называете славой, дает чувство уверенности в себе. Я считаю, что человек может себя уважать, во-первых, по тому, каков он в отношении к своим родителям, второе: каков он в отношении своих детей и каким образом он зарабатывает себе на хлеб. Я — честно — замечательная мать, замечательная бабушка, я была очень хорошей, нежной дочерью, и я зарабатываю себе на хлеб честным красивым трудом. Я про свою работу даже не могу сказать, что это заработок. Я никогда в жизни не писала только для денег. Мне издатели предлагали написать большой женский роман и обещали за это очень большие суммы. Но я тогда уйду от себя, я стану просто как все эти «черные кошки».
— Выходит, вы собой совершенно довольны?
— Была бы довольна, зачем тогда писать? Творчество — это возможность исповедоваться, чтобы тебя поняли, чтобы пожалели. Однажды Искандер мне сказал: твоя последняя повесть понравилась мне больше других, потому что там больше видны все твои комплексы. Человек без комплексов писать не может. Ни писать, ни рисовать, ни снимать кино.
— Сидя за зеленым забором, не труднее ли писать? Не чувствуете ли вы, что отстаете от жизни?
— У меня идет интуитивный отбор того, что нужно мне. Это мой козырь — интуиция.
— И что же вас интересует в современной жизни? Что кажется важным?
— Была одна передача по ТВ, показывали мальчика пятнадцати лет, он занимается какими то проблемами пространства и времени. И я поняла, что он гений. По тому, как и что он говорил, как строил фразы. Было видно, что это Моцарт своего дела. Но он никому здесь не нужен. Он говорил, что ему нет смысла оставаться в этой стране. Если бы в этой передаче сообщили его адрес, я взяла бы его за руку и пошла с ним к Немцову. Я бы добилась для него...
— Значит, на Немцова надеетесь?
— Да. Именно надеюсь. Человек не может не надеяться. Кто может помочь стране? Старики — нет. Немцов, мне кажется, — гордый, он не будет воровать. Ему тридцать восемь лет, в этом возрасте у человека такой запас жизненных сил, амбиций, в очень хорошем состоянии находятся мозги, бездна энергии. Ельцин сейчас уже и хотел бы, но сил у него нет. Он после операции так изменился... Но и сейчас в нем виден еще такой лось, борец... Я вижу, как Ельцин Немцова любит. Он просто расцветает, когда его видит, у него глаза горят, он смотрит на него как на любимого сына.
— А Чубайс?
— Говорят, он очень умный. И лицо у него умного человека, но я его не чувствую. В Немцове есть что-то от Спартака, который ведет рабов к свободе. Вот если ему надеть тунику с брошью, то он пойдет на своих сильных ногах. И за ним потащится несчастный, обеднелый род. Я, конечно, всегда влюбляюсь и восхищаюсь заранее. Я в Ельцина была влюблена ужасно. В Горбачева — нет. Он всегда говорил шестьдесят процентов лишних слов.
— То есть вы рассчитываете, что должен появиться кто-то новый, кто выведет страну из кризиса?
— Да, и это Немцов.
— А если он вас разочарует, то будете ждать кого-то еще?
— Я готова его любить до конца. Не потому, что он молодой и красивый, это мы видали. Но просто, мне кажется, ничего не бывает случайно, история его выбрала.
— А Лебедя любили?
— Ну нет. Я не люблю плохой вкус. Как говорят поляки: что слишком, то нехорошо. Слишком насупленные брови, слишком низкий голос, слишком мрачно... Потом у него жена — она тоже во вкусе именно такого мужчины — пышные волосы, рюшечки. Это очень мило, но это несовременно. Я всегда обращаю внимание на жен политиков — это важнейшая характеристика. Кстати, Раиса Максимовна в личном общении всегда была гораздо приятнее, она трогательная. Потом важен был фактор любви Горбачева к жене — он был первый влюбленный в свою жену президент. А вот Ельцин — он был всеобщий жених. Он не появлялся публично с женой. Казалось, он доступен каждой. А Горбачев — тот был конвоируемый, Раиса Максимовна за ним везде ходила. Чем очень сильно раздражала.
— Вы думаете, что раздражение Раисой Максимовной было вызвано бессознательной ревностью к мужу нации — зачем, мол, она его присваивает?
— Она позволила всем женщинам думать: «А чем я хуже? Ишь, как этой повезло!» Она как бы вступила в общее соперничество. И, по-моему, сильно подставила Горбачева. Ну конечно, гораздо больше его подвело то, что он врал. Ельцин победил потому, что не врал. Он говорил скупо и только необходимое, язык у него простой, как лопата. И — чисто интуитивно — он мне кажется человеком благородным и трагическим. И я ему доверяю. Я голосовала за него и, надо будет, проголосую в третий раз. Я его считаю нравственным человеком. Несмотря ни на что.
— Вы цените в лидере государства не собственно политика — умелого практика, который из всех возможностей выбирает оптимальную, а прежде всего хорошего человека?
— Только. Потому что очень часто плохие люди теряют и талант. Если человек злой, то это обязательно скажется.
— По-моему, вы идеалист.
— Да, и это, кстати, моя тема. У нас была сильная военная литература. Потом сильная диссидентская. Но война давно кончилась, выросло уже два новых поколения, для них война — что с Гитлером, что с Наполеоном. И социализма больше нет. А тоска по идеалу как была, так и осталась. В этом и причина моей востребованности.
— Вы статьи о себе читаете?
— Обо мне была одна талантливая статья, Сергея Чупринина. А в основном меня не замечают или ругают. Но я не читаю, когда меня ругают. Чтобы не расстраиваться.
— Не любите журналистов?
— Почему? Есть мощные журналисты, способные влиять на мировоззрение: покойный Влад Листьев, Юрий Рост, Артем Боровик, Михаил Осокин... Мне нравятся журналисты «Огонька». Мы его, кстати, выписываем. Но иногда... Я тут в вашем журнале встретила материал о себе: я как бы беседую с Михаилом Жванецким. Не давала я никому разрешения меня записывать, журналист просто сидел рядом и что-то запомнил. А потом приписал мне фразу, об одном очень уважаемом мною человеке: «У него под носом — детская неожиданность...» Ну что тут скажешь? Как, мол, не стыдно? А он мне ответит: «Стыдно». Но материал уже напечатан, и ничего изменить нельзя. Когда с таким сталкиваешься, понимаешь Жириновского, который дерется.
Фото М. Штейнбока