У КОЗАКОВА ЗА ЖЕЛЕЗНОЙ ДВЕРЬЮ

Личные вещи

— Сколько у вас детей, Михал Михалыч?
— Пятеро. И пятеро внуков от 2 до 17 лет. Моей старшей дочери, Катерине, сейчас сорок лет, она филолог. Ее родной брат Кирилл — актер. Еще у меня есть дочь от второго, грузинского, брака — Манана. Она живет в Тбилиси, актриса. И двое маленьких — Минька (7 лет) и Зоя (полтора года), она сейчас в Израиле у своих бабушки с дедушкой.

— Разделяете ли вы детей на любимых и нелюбимых?
— Как сказать. С кем-то я ближе, с кем-то дальше. Ведь родство крови не всегда определяет родство духа. Своих младших я особенно люблю. Потому что они маленькие.

— Не обращались ли к вам поклонницы — с актерами такое часто бывает — с известиями о том, что у них есть от вас ребенок?
— Никогда. Даже попыток провокаций не было. Раз уж вы затронули эту тему, я подарю вам свой рассказ. Вот, — Михал Михалыч подписывает и передает мне журнал, — здесь я как раз об этом пишу, о своих женщинах, женах...

Если попытаться обозначить быт Михал Михалыча одним словом, то это, пожалуй, — лаконично (то самое слово).

— Главное, чтобы все было целесообразно. Красиво — по возможности. Но на это я особенно не претендую. Например, я попросил закрыть старые провисшие перекрытия такими квадратами, «навесным потолком» с встроенными лампами. Друзья говорят: «Что ты живешь, как в офисе?» А я на это внимания не обращаю, включу торшер, вот тебе и по-домашнему.

Когда Козаков включает торшер, главной в комнате оказывается библиотека. На удивление не большая, но без книг просто так, чтоб были на всякий случай. Здесь самые нужные и самые любимые. У Козакова все, про что он говорит с любовью, — «самое».

— Самое ценное для меня — книги. Особенно дороги те, на которых есть автографы моих друзей и любимых поэтов — Арсения Тарковского, Давида Самойлова, Натана Эйдельмана, Иосифа Бродского, Василия Аксенова.

Посмотрите, — Михал Михалыч вынимает из шкафа потрепанный альманах «Воздушные пути» (Нью-Йорк, 1965 год). — Эту книжку я украл. Не украсть ее было невозможно, она была подложена для воровства. В 1965 году Боб Армстронг, секретарь американского посольства, пригласил меня в числе других деятелей культуры на прием. Народу там было много. А ЭТО лежало на полке. Не одна такая, а несколько. Я взял ее, пролистал — Мандельштам, Таггер, Ахматова, процесс над Бродским... Боже, у меня аж руки затряслись. Я эту книжицу за пояс заткнул и пошел восвояси.

— Вы бы книгу с автографом друга, если б с ним насмерть поссорились, выкинули, убрали бы куда-нибудь, с глаз долой?
— Нет.

— А было, что ссорились?
— Это уже не про вещи разговор.

— Это личные вещи. Не обозначение предмета...
— А-а-а! С одним человеком поссорился. Но не скажу с кем. Он ныне здравствует.

— Михал Михалыч, когда вы уезжали в Израиль, вы не думали, что таким образом предаете друзей?
— Предательство предательству рознь. Смотря что под этим подразумевать. Предательством можно назвать все что угодно — переход в другой театр, уход из семьи. Мы часто предаем по-мелкому и не всегда это замечаем. И очень часто напрасно бросаемся этим словом. Есть крупное предательство. И грань между этими двумя понятиями очень тонкая.

Если начать философствовать по этому поводу, то не очень понятным становится предательство Иуды. Ведь на то была воля Провидения. Это сложный вопрос. Я нарочно ухожу в сторону. Просто я не готов к этим философским спорам.

— Вы легко расстаетесь с вещами?
— Очень. Я абсолютно легко расстаюсь с мебелью, диванами, машинами и всем прочим. Но есть вещи, расставаться с которыми — большая грусть. Например, мой портрет работы Олега Целкова. Я ему не позировал. Он написал портрет в свои трудные безденежные времена по фотографии, которую я ему дал. Портрет мне очень нравился. Целков продал его мне всего лишь за 250 рублей в 1970 году. Этот портрет у меня очень долго висел, но обстоятельства сложились таким образом, что пришлось с ним расстаться.

Это было в 1989 году. Появилась новая семья — родился живой человек, Минька, я перевез из Кишинева в Москву родителей жены. Жена не работала, у меня тоже не было работы. В общем пять человек в одной квартире без особых доходов.

Тогда я загнал портрет за три тысячи долларов. Это мне казалось целым состоянием, как три миллиона (долларов).

Через некоторое время портрет появился в США на аукционе. Почему я сужу об этом, потому что до меня дошли слухи, что Целков на меня обиделся. Мое отношение к художнику не изменилось, но так как эту вещь я у него купил, то вправе делать с ней все что хочу. Хотя, портрет замечательный. Но то было сделано на благо семьи, а не просто ради дерьмовой коммерции.

Особенно хороших, дорогих, картин у меня никогда не было. Были работы, ценные лично для меня.

Вот, например, триптих Игоря Макаревича. Это реквизит. Он написан для спектакля «Удар рога», который я в 1969 году впервые как режиссер поставил на телевидении. Это была сложная и очень долгая работа, но именно после нее меня признали как режиссера. Это не просто память об удачном спектакле, об Олеге Дале, который сыграл в нем главную роль, о художнике. Постепенно, за давностью лет, этот триптих стал для меня иконой. Я молюсь на него перед сном. Поэтому я вожу его с собой. По пьесе — его всегда возил с собой тореадор, боящийся выходить на арену. А теперь я его вожу с собой. Вот в чем смысл.

— А есть ли у вас вещи, которые передаются по наследству?
— Может быть, будет. В прежней квартире была у меня дверь. Обычная дверь в ванную, на которой расписывались все, кто приходил ко мне в дом. Я это «слизал» у Юрского. У него в гримерке в БДТ была дверь, на которой расписывались. И у Любимова в кабинете на Таганке тоже.

А дом был очень хлебосольный и гостеприимный. На моей двери расписывались очень многие — и актеры, и режиссеры, и поэты. Но самый первый автограф в 1971 году оставила на ней моя матушка. Когда я переезжал, то снял дверь с петель и привез сюда. Хотел повесить, но руки все не доходили. Так она у меня простояла какое-то время, а потом я ее Кириллу отдал. Теперь она у него. Вот, пожалуй, вещь, которая, может быть, станет передаваться по наследству.

— Вы уверены, что так будет? И как далеко вперед вы планируете свою жизнь, и насколько это удобно — планировать, расписывать?
— Я вынужден планировать. Работу планирую. Хотя понимаю, что все может в любой момент оборваться. Завтра. Сегодня. Сейчас. Я об этом помню. До страха. До уныния. Есть у меня такой грех — уныние. Наверное, я не имею права впадать в уныние, у меня такие чудные дети, но я не умею думать о смерти и радоваться. Хотя, наверное, надо бы.

P.S.

— Михал Михалыч, как вам живется за железной дверью?
— Бог бы с нею. Вот только хлопает очень.

Фото В. Горячева, М. Штейнбока