«ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ…»

В минувшем году с января по август в городах России прогремели 53 выстрела, которые не вошли в милицейскую статистику. Ни по одному из них на место преступления не выезжали оперативные группы. Все было известно и так: в специально оборудованных камерах следственных изоляторов обрывалась жизнь человека, чьи преступления суд наказал смертной казнью — расстрелом.

Из первых рук

Как и во все минувшие годы, расстрел обреченных на смерть преступников до сих пор окружен завесой секретности

Что знаю о страшной этой процедуре я, последние годы моей службы в МВД работавший замполитом СИЗО Камчатки? Немногое. Во-первых, такое таинство свершалось лишь в тех тюремных казематах, которые были определены МВД для каждого российского региона. Когда смертнику, содержащемуся у нас, отказывали в помиловании, из Москвы приходила шифровка с этой вестью и указание: для исполнения приговора обреченного на смерть человека нам надлежит немедленно спецконвоем этапировать в СИЗО Хабаровска для приведения приговора в исполнение. Я всегда поражался, с какой быстротой тамошние мои коллеги отправляли в мир иной человека, которого я буквально только что передавал конвою, — выходило, что его ставили к стенке в первые же часы после знакомства. Как говорится, здравствуй и прощай.

И другое: правила содержания смертников, их подготовка к экзекуции и сам ее ритуал объявлены совершенно секретным приказом МВД СССР № 002 — мой тогдашний начальник хранил его в личном сейфе и лишь раз помахал перед моим носом обложкой. Сколько тайн мы ни выведали у спецслужб за последнее десятилетие — расстрельная тема до сих пор остается для общества закрытой наглухо, те претендующие на сенсацию беседы с исполнителями приговоров, которые частенько мелькают в газетах, не более чем фантазии моих коллег по перу.

А потому поделюсь с читателем тем, что мне известно доподлинно.

Ожидание казни

Как только суд объявляет преступнику смертный приговор, сразу же после возвращения в СИЗО его переодевают в полосатую робу с полосатой шапочкой и поселяют в специальную камеру. Зарешеченное окно в ней забрано настолько плотным козырьком, что о небесах по ту сторону можно только догадываться. Дверь заперта на кодовый замок, открыть который без ведома дежурного помощника начальника СИЗО невозможно. Осужденные на смерть коротают дни либо в одиночестве, либо с напарником. Каждый день у них начинается с пристегивания наручников и повального обыска — простукивают стены, решетки, по сантиметру прощупывают постельное белье и одежду. Ни прогулок, ни свиданий, ни разговоров по телефону, которые изредка позволены другим. Вывод в баню или в медчасть — только поодиночке, только в наручниках и с усиленной охраной, только по пустынным коридорам.

Первые месяцы после приговора смертники живут надеждой — ушла ведь кассационная жалоба в Верховный суд, вдруг там приговор либо отменят, либо отправят дело на доследование, или «вышку» заменят пожизненным? Ожидание это может длиться полгода, а то и больше, все это время надежда на лучший исход человека не оставляет. Время от времени появляется единственный человек с воли, с которым общаться дозволено, — его адвокат, который и утешит, и новостями поделится.

Но вот определение Верховного суда получено, приговор подтвержден, но смертник и тут держится — еще не вечер! Еще можно сочинить и отправить жалостливое прошение президенту и ждать милости от него. Ждут год, полтора — мне до сих пор памятен двойной убийца Марат Конкин, которого мытарили в ожидании расстрела четыре года и все же оставили жить. Это был уже не человек — труп лежачий. Седые патлы на лысеющей голове, ходуном ходящие руки, худоба дистрофика — шел ему тогда двадцать четвертый год.

И еще одна хитрость, о которой, пожалуй, мало кто знает. Результат рассмотрения прошения о помиловании смертники узнают лишь в том случае, если оно удовлетворено и человеку дарована жизнь. Если же я вскрывал доставленный фельдсвязью секретный пакет с отказом, в тот же день и час к нам приходило распоряжение: ближайшим рейсом самолета отправить приговоренного в Хабаровск. Что это значит, знали не только мы, офицеры, но и те пассажиры, которых везли на убой.

В последний путь

Старая истина: все, что стараются утаить, опутано не только одной секретностью — ложью. Смертники умоляли о встрече с женой, матерью или ребенком — мы врали им, что те либо хворают простудой, либо пурга перекрыла все дороги, либо почта и телефон работают из рук вон плохо. Только бы он нам поверил, только бы не психанул и не трепал нам нервы вскрытием вен или изготовлением удавки. Как-то нам зачитали грозный приказ министра, которым с руководителей одного из «расстрельных» СИЗО посрывали погоны: один из их смертников все-таки наложил на себя руки. Между строк легко узнавался не только гнев министра, но и просто личное для него оскорбление: бандита должны были расстрелять по воле суда и президента, а он, наглец, самовольно лишил себя жизни и от законного наказания улизнул.

Проводы осужденных на казнь, в которых я по своей окаянной должности принимал участие, видятся мне теперь добротным театральным действом, в котором и главные действующие лица, и массовка свои роли сыграли натурально. Представьте себе — абсолютно все смертники нам верили.

Итак, спецконвой прибыл — четверо здоровенных ребят с автоматами, рациями и собакой. Сегодня они повезут в последний путь Костю Иванцова, 26 лет от роду, всегда слывшего и отменным работягой на судоверфи, и примерным семьянином. И вот на тебе: поехал с дружками на рыбалку, стали браконьерничать, а тут является инспектор рыбоохраны. Костя тогда был пьян до изумления, а потому перепалку с нежданным гостем закончил проще простого: бахнул в него из ружья дуплетом...

С Костей я беседовал чаще, чем с другими, как ни старался пройти незаметно возле его камеры — он слышал и узнавал мои шаги. Эту удивительную способность я замечал у каждого смертника: бог его знает как, но они безошибочно отгадывали, кто проходит по коридору — хозяин, кум или лепила (врач). Не скрою, беседовать с обреченными было для меня мукой смертной, особенно вечерами, когда чувствовал, что запас сострадания уже истрачен, что ни слушать, ни улыбаться, ни говорить уже невмоготу. А тут следи за своим лицом, походкой, движениями, речью и думай, какую улыбку выдавить из себя, когда тот же Костя спрашивал одно и то же: «Начальник, а скоро меня убьют?»

Но вот теперь все. Теперь я прихожу к Иванцову аккурат после ужина и роль свою играю старательно: дескать, помиловка его не будет рассмотрена до тех пор, покуда не проведут еще одной экспертизы, на этот раз в Хабаровске. Так что с вещичками — и на выход. Прокатишься, дескать, за наш кошт на хорошем самолете, отлежишься две-три недели на больничной койке и вернешься. И в ту же секунду вижу я перед собой уже робота, манекена: лицо белое, недвижимое, движения замедленны, но точны. Складывает свои нехитрые пожитки в узелок, а вот тесемки завязать не может: не слушаются его руки. Ни одного вопроса, ни одной просьбы — догадался?

Сержанты с дежурным, которые ждут нас в коридоре, конвой, которому через восемьдесят пять шагов (сосчитано!) они передадут Иванцова, — само радушие, сама любезность. Шагай, Костя, через решетки, пудовые двери, садись в специально для тебя поданный автозак, лети в самолете с милыми стюардессами и веселыми пассажирами — это твой последний путь, в конце которого — пуля в затылок. Ни прощания с родными, ни исповеди с причастием, ни последнего письма — лицедейство, в котором мы участвуем, таких излишеств не предусматривает.