ЗАЧЕМ ТЕБЕ ЭТО НАДО, ЖИГУНОВ?

Из первых рук

— Уже первые серии «Королевы Марго» показали: это огромный кинопроект. Насколько вы, как продюсер, считаете работу завершенной?
— У проекта две части. «Королева Марго» была готова уже в мае, а «Графиня де Монсоро» находится в стадии завершения, идет озвучание, хотя мы недосняли пять съемочных дней в Чехии,— не хватило денег, и теперь ищем похожий интерьер здесь. В течение двух-трех недель этот вопрос будет закрыт, картина имеет шанс встретиться со зрителем к Новому году. Даже скучно стало. Хотелось это все сделать — сделал. И слегка разочаровался.

— Сколько времени заняла эта работа?
— Я помню, что приказ о запуске был подписан сразу после Нового года. А какой начинался год — не помню... В девяносто третьем начал писаться сценарий.

— Почему именно Дюма выбрали для первой масштабной мыльной оперы в России?
— Беспроигрышность. Такая драматургия хороша для невдумчивого просмотра вечерочком. Задача была очень простая — сделать достаточно успешную развлекательную картину с русской командой.

— Что определяет степень успеха телесериала? Количество каналов, которые купят картину?
— Зритель определяет. У меня было ощущение, что Дюма с большим удовольствием, чем что бы то ни было другое, будут смотреть русские зрители. «Три мушкетера» проторили дорожку, сделали свое дело, а всегда легче ехать вторым.

— Ближайшая по времени экранизация «Королевы Марго» — французская картина режиссера Патриса Шеро, столь удачно показанная в Каннах. Выбирая тот же первоисточник, у вас не было желания соперничать?
— Когда мы начинали, я знал, что Шеро собирается запускать эту картину, знал, что Аджани играет главную роль. Но было понятно, что они не конкуренты нам, а мы не конкуренты им, поэтому безболезненно и безбоязненно мы делали картину.

— «Наши» пышные костюмы и декорации, медленно развивающееся действие смотрятся полной противоположностью «их» динамичному, напряженному, как боевик, фильму.
— Шеро приезжал к нам в ноябре месяце, мы с ним пили шампанское, он был на ночной съемке в Барвихе. Всех артистов, кто был на съемочной площадке, «расставил» по ролям. Ему показали фотопробы, он угадывал, кто кого играет, нигде не ошибся. Посмотрел часа три на драку, которую мы снимали, и сказал: «Ну, вы, конечно... Дюма делаете? Я бы вам Шекспира сделал. У нас, во Франции, Дюма не очень...» Я говорю: «Я знаю. А у нас Дюма любят». Он добавил: «Похоже, вы больше французы, чем мы». Я не уверен, что у нас получилась французская история, но было ощущение, что легкости нам хватит. Нам ее, естественно, не хватило, и картина тяжеловата, далеко не все меня устраивает.

— А вас устраивает ритмичность телевизионного показа?
— Чаще выходить в эфир нам не дает «Санта-Барбара», которая стоит в эфире три или четыре раза в неделю. Ее не могут снять, потому что никто не знает, как россияне на это отреагируют. Поэтому мы идем в то время, которое остается от «Санта-Барбары».

— Это вредит картине?
— Если бы она шла четыре раза в неделю, то «летела» бы значительно быстрее. Но в любом случае, она получилась более вялой, чем я предполагал. Единственное, чего я не понимаю — как можно было проследить за этим в процессе, потому что объем немыслим для художественного кино. Ошибки, которые были пропущены изначально, казались микроскопическими, но в массе они нарастают, становятся заметными. Во время работы их нельзя было вычленить. Я не уверен, что на студии есть люди, которые видели картину от начала до конца. До сих пор есть места в фильме, которых я не видел ни разу.

— Кто занимался распределением ролей — вы или режиссер?
— Актеров выбирали вдвоем. Я могу сказать, кого выбрал я и на ком настаивал Муратов.

— Наверное, себя, Харатьяна, Боярского выбрали вы?
— Да, я выбрал Харатьяна, себя, Боярского, Караченцова, Веру Сотникову, Джигарханяна, Диму Певцова — эти кандидатуры положил на стол напротив ролей, когда режиссер Муратов пришел на картину. Он появился позже запуска, потому что это кино должен был делать другой человек. Муратов согласился со мной: «Я их всех сниму, многие — мои друзья». В тот момент на роль Рене значился Гафт, но он только что сыграл Воланда и отказался; Анастасия Вертинская — на королеву-мать, но она сказала: «Я слишком хорошо выгляжу, чтобы играть эту роль». На Карла X был Олег Меньшиков, который примерно полгода вел с нами переговоры, но не смог сниматься, у него открылся очередной контракт во Франции. Миша Ефремов должен был играть в «Монсоро» Генриха III, но я его перекинул сюда, потому что мне хотелось создать в «Марго» плотно-звездный состав. Юрского, Васильеву, Володю Ильина и Женю Добровольскую предложил Муратов. Но в начале работы там, где должна была быть фамилия исполнительницы королевы Марго, стоял прочерк.

— Вы запускались, и при этом у вас не было исполнительницы главной роли?
— Не было.

— Вы можете прокомментировать конкретно работу Добровольской?
— У меня есть собственное отношение к тому, что получилось, но я понимаю: реакция зрительного зала будет совершенно иная... и я бы хотел ее дождаться. Женя весьма небезынтересная актриса, в этом смысле я согласен с режиссером Муратовым. А как продюсер проекта я не понимаю, кого бы мы могли найти на эту роль. Сейчас я не могу сказать: «Хорошо, согласен, это не надо было играть Жене Добровольской», — но кому? Единственное, чего бы мне хотелось, — чтобы Женя ровнее играла... Но она очень устала, на ней в течение многих месяцев лежала огромная нагрузка.

Наши артисты оказались не готовыми к тем драматургическим объемам, которые им пришлось осваивать в жесточайшем режиме производства сериала. Потом, кроме физической усталости, начинается усталость от роли. Певцова в конце съемок так раздражал Генрих Наваррский, что, когда запускали «Сорок пять», он бегал и кричал: «Я в продолжении играть не буду! Убей меня — не буду больше играть этого человека, я его ненавижу, он меня раздражает, больше видеть всего этого не могу, этих костюмов, эти воротники».

— А у вас самого сейчас какое чувство преобладает — усталости или удовольствия?
— Я еще не понимаю. Когда пошла первая серия, я понял: «случилось». Но, поскольку надо было срочно сдавать вторую, ни банкета по этому поводу не произошло, ни вообще какой-то отдельно осознанной радости я не почувствовал. Сейчас кто-то хвалит, кто-то ругает, скандалы начались. Идет мощная отрицательная реакция... У меня на пейджере хранится такое количество грязной ругани, подписанной фамилиями достаточно известных молодых кинематографистов, что можно сделать вывод, — это ненастоящие имена авторов. Ну никогда бы нормальный человек не решился так ругаться и подписываться при этом.

— Некоторые молодые кинематографисты могут позволить себе и так ругаться, и подписываться собственными именами...
— Во всяком случае, это вызывает у меня живейшую реакцию, сегодня я все утро светился, как начищенный пятак, бегал, пытался найти Валерку Тодоровского, показать ему этот пейджер, а он не пришел на работу.

Картина нашла и противников, и сторонников. То есть производит впечатление. Я хожу сейчас по соседям, спрашиваю, смотрю в глаза.

— Что говорят?
— Разное. Тем, кому за сорок, — нравится. Их устраивает несколько замедленный темп, классический подход к реалиям эпохи, костюмы, декорации. Мне хотелось, чтобы у этого фильма аудитория была несколько моложе, но те, кому тридцать и меньше, считают, что слишком медленно. А маленькие дети говорят, что скучно.

— А фильмы, в которых вы играли «романтических героев», всегда нравились маленьким детям...
— Когда пошел материал, я вдруг увидел, что по манере игры сильно выбиваюсь, валяю какого-то отдельного ваньку и перегибаю палку. Очень серьезный Певцов, очень серьезный Ефремов и совершенно несерьезный мой герой. А сейчас кино идет, и я понимаю, что зрителю надо давать отдыхать, нельзя все время его загружать.

Основная промашка в том, что в эту картину мы «запустили» так много политики. Хотелось сделать серьезный сериал, но не получилась ни история а-ля «Три мушкетера», ни «Семнадцать мгновений весны». Я думаю, с концепцией мы сели между двух стульев. Но история такая многоходовая, что, может быть, она сама куда-нибудь и выведет. По крайней мере каждая следующая серия все лучше и лучше смотрится, наступает привыкание, погружение в материал, зрителю легче ориентироваться в происходящем. «Монсоро» будет в чистом виде мелодрама, и я думаю, там можно рассчитывать на значительно больший успех.

— У вас у самого не появилось чувства отвращения к этим сериалам?
— Нет, только нарастает хирургический цинизм.

— Вы готовитесь к «следующей операции»?
— Да, даже к трем сразу. Мы запустили в производство картины по роману Хмелевской «Все в красном» и по ее известному детективу «Что сказал покойник», и еще один сериал — продолжение «Сердца трех». В будущем году наша студия должна показать порядка восьмидесяти серий.

— Продюсер в вас окончательно побеждает актера?
— Почему, вот сейчас я в полубороде, потому что буду играть бандита.

Достаточно сложно расстаться с творческим прошлым. Я в знаменитой «Щуке» учился. Заслуженный артист. Жалко профессию бросать, профессия неплохая, просто не очень мужская.

— Вы решительно отказываетесь от столь успешного для вас амплуа? Почему?
— Да, и с большим удовольствием. Надоело романтическим героем быть, сил никаких нет. Для этого надо чувствовать искренний внутренний порыв, а он уходит. Извините, быть директором достаточно большого предприятия — тяжело, внутри меняется что-то.

— А вот Дима Харатьян, ваш друг и соратник...
— Мы с ним уже скоро год как очень сильно поссорились.

— Но, кажется, совсем недавно вы с ним записали замечательный диск...
— Диск вышел давно, как дань старым делам.

— Получается, романтическая дружба только для кино?
— Мы очень дружили, но когда люди очень сильно дружат, они иногда очень сильно ссорятся. За десять лет мы все меняемся, и только привыкаешь к одному в человеке, — он становится другим, кровь обновляется, начинаешь дружить как будто с новым человеком. Это случается раз, два, три, а в четвертый не получается. Потом, очень попортили человеческие чувства отношения «работодатель--артист». Тяжело быть продюсером собственных друзей, товарищей, знакомых. Психологически сложно заставлять их делать то, чего они не хотят, говорить с ними о деньгах, которые они должны получить и которых у тебя, может быть, нет, а они хотят вот столько... Мое отношение ко многим людям очень сильно разрушила необходимость говорить с ними о деньгах.

— А мы с вами ни слова не сказали о деньгах.
— Да и бог с ними, деньги отвратительны. Чего о них говорить-то?

— Вы боитесь испортить отношения со мной или со зрителем? Нет уж, расскажите — как скоро проект окупится? И сколько он стоил?
— Я думаю, что окуплю картину к весне. У меня остались долговые обязательства перед банком, но уже последние. А сколько он стоил — трудно сказать. Думаю, восемь миллионов долларов. Большие деньги...

— Разве это большие деньги для такого гигантского проекта?
— Для такого проекта крошечные, но надо учитывать, что там еще проценты по кредитам, вы понимаете, деньги, ушедшие в производство, — это огромные деньги, ушедшие на то, что деньги делали деньги.

— А как вы ощущаете популярность?
— Я ее уже никак не ощущаю. Мне удалось сбить с себя некий налет звездности, я выбрался из «ямы звездной популярности». Я давал много интервью, слишком часто говорил о себе, и от меня сразу отстали девушки. Ситуация определилась — у нас есть холостой Харатьян и женатый я. Димке доставалось и так, а после моих заявлений часть моих поклонниц благополучно перешла к нему.

Потом я много рассказывал про то, что я директор, а «директор» не может быть поп-звездой. Как была со мной, так и существует моя известность, но попытки сделать из меня кумира, объект для подражания все слабее. Я неделю назад понял, что перестал быть звездой. Мои руководители на Российском телевидении заставили меня сниматься в каком-то очередном шоу. Я пришел, долго сидел в темной кабинке, мне задавали вопросы, пытаясь понять, кто там внутри, вычислили меня, как ни странно, и когда вышел из кабинки, понял, что я не звезда.

— А раньше вы безоговорочно понимали, что вы звезда?
— Да, когда я выходил на публику, было какое-то взаимное возгорание, ощущение, что ты популярный артист, и моя аудитория отчетливо просматривалась сквозь первые шесть рядов. А сейчас этого нет. У меня внутри не происходит никакой вспышки. Я на них смотрю, а они на меня. Лицо рассматривают, ботинки.

— Может, это свойство вашего характера: ставить глобальные цели, достигать их, двигаться к новым задачам. Вы кто по Зодиаку, не Козерог?
— Козерог. Но только в какую сторону я двигаюсь? Не очень хорошее «движение» — взять и за несколько лет запороть собственную известность.

— Следующая ваша цель гораздо более значительна. Быть продюсером в наших условиях — сверхблагородно.
— У меня в жизни наступает противоречивый период. Я очень много работал, чтобы сделать этот проект, и никто не верил, что я его сделаю. Я сделал, все сказали: «Он смог», а я теперь стою и думаю — что делать дальше? Еще раз кого-то удивлять? Один раз хорошо, а потом? Обычная работа. Камни грузить.

— Так вы называете работу по спасению отечественного кинематографа?!
— Не собираюсь я спасать кинематограф. Его спасает Министерство кинематографии. Кино же будет вне зависимости от того, будем мы с вами или нет.

— В зависимости от нас с вами оно может быть разным.
— Но такое, какое хочется, не будет все равно. Это надо пережить. У меня первый раз такое большое кино, первый раз столько моих сил вышло на экран. Я сейчас смотрю на это и испытываю некоторое разочарование. Оттого, что работа закончилась, может быть. Все говорили — это невозможно, а я это сделал. И что дальше? А мне от этого никак — ни холодно, ни жарко, оказалось, что мне самому это не нужно. Теперь я знаю: я могу снять все что угодно, с любыми артистами. Я знаю, как это продать, где взять деньги, как организовать производство, как сделать дешевле. Знаю, как избежать ям на пути и чего-то еще. Но я просыпаюсь третий день подряд с чувством необъяснимого ужаса...

Очень хочется делать хорошее кино, лучше, чем сейчас получается. Хочется нормально жить, хочется, пока молодой, делать все, много, сразу, но уже непонятно — зачем. Отчетливо встал вопрос: «А зачем ты это делаешь? Зачем тебе это надо, Жигунов?» Зачем?.. Я пока не могу ответить.

Фото М. Андрусенко