НАЗЛО ВСЕМ НЕ КАЛЕЧИМ ДРУГ ДРУГА

НОВАЯ ДЕРЕВНЯ

Грань веков

9 сентября — день гибели Александра Меня. Он был убит шесть лет назад. Миллионы читателей знают Меня как религиозного писателя, богослова, ученого. И лишь сотни — как священника церковного прихода в Новой Деревне, что возле подмосковного Пушкино. Ниже мы помещаем размышления о нем и его смерти двух его бывших прихожанок.

«Только близорукие люди думают, что христианство уже состоялось. Евангельская стрела нацелена в вечность». Это было сказано отцом Александром 8 сентября 1990 года, а утром 9-го подтвердилось. Отец Александр был убит. Так мы доказали, что не состоялось еще наше христианство. Оно — далеко, высоко, в хорошем будущем.

«Мы не ангелы, мы плотны. Но и природа освящена, — говорил отец Александр, — служить людям надо до конца, только так можно жить. До полного отдания себя». Вот он и отдал себя.

Про отца Александра рассказывать больно, потому что нельзя привыкнуть к тому, что на порог русской деревянной маленькой церкви больше не выйдет батюшка с библейским древним обликом, который всему внимает и все объемлет собою.

О батюшке рассказывать просто! Просто, потому что в наше раздрызганное время, когда мир состоит из первоэлементов и одно другому так давно и жестко противостоит, отец Александр был именно тем человеком, глядя на которого, хотелось сказать: вечность? — это просто. Находясь рядом с ним, можно было отдохнуть от той вавилонской идеи, которой мы все так активно живем последнее время. Он стоял на том уровне интеллигентности, где не существует больше понятия о национальной принадлежности. Но если уж в данном случае говорить об этой принадлежности, то можно говорить спокойно и сказать всепримиряющими словами его прихожанки: «То, что батюшка был еврей, это какой-то удивительный дар для России». Казалось, что он будет всегда, казалось, что это величина постоянная, которая не может изменить, и вот — измена. И смерть какую себе избрал? — Топор.

Жертвоприношение. Было ли оно? Во всяком случае, принесение в жертву состоялось. И если на этой мысли попытаться остановиться, то надо помнить, что жертв поганых не бывает. Жертва бывает добротной.

Последнее время было какое-то новое ощущение — будто спешит отец Александр куда-то по более важным делам, будто отзывают. Но это — со стороны, и, может быть, только так казалось. Был он всегда в пути и, наверное, не думал о том, когда отзовут.

Горит цветами могила, горят свечи среди цветов. Говорят прихожане:

— Печально, что не стало отца Александра. Вот была такая мамка, добрая-добрая, с радостными карими глазами, которая всегда могла сказать: «Да что ты! Все это такая шелуха!» Нет, конечно, батюшка не был таким примитивным, он говорил единственно возможные слова и исключительно — для тебя. Больше его нет, и действительно трудно радоваться его уходу, не вмещается это в человека. Но я понимаю, что мое чувство печали эгоистическое. Оно очень земное. Ведь я же знаю: если я буду истинная ученица Христова, то мы увидимся. То есть я хочу сказать: эмоции — это то, что мы плачем; духовное — то, что радуемся.

Рассказ одной художницы:

— С отцом Александром я познакомилась гораздо раньше, чем его узнала. По сплетням.

Я жила в Пушкино, в десяти минутах от Сретенского храма. Мне был интересен обряд. Я попросила, чтобы меня благословили читать и петь на клиросе. Мне было безразлично, что там за батюшка. О нем шла дурная слава, но это — когда я увидела его — никак не совмещалось с его образом. Видела я, что он очень радостный. Открытый и снисходительный. Но снисходительный не в смысле что он к нам как-то свысока снисходит, а — любовно снисходительный. Было время, когда сердце мое к нему повернулось. Его тогда травили. Травила газета «Труд». Мне позвонили знакомые и говорят: «Как там ваш Мень? Еще жив?» И тут я помню момент, который меня поразил: он был черен с лица, и за несколько дней — сразу много седых волос. Но что самое интересное — радость его не убавилась. На меня это сильное впечатление произвело.

У отца Александра я была просто прихожанкой. И тут прочла его книжку «Магизм и единобожие». Я была потрясена. Помню, пришла в храм, стояла смотрела на него, как на явление. Закончилась служба — я к нему подошла. Он знал меня по имени. (Он вообще обладал удивительной памятливостью на людей. Раз придешь — уже запомнит.) Я поблагодарила его за книгу и сказала, что написала картину, которая может быть ему интересна. Прошло какое-то время, я не принесла картину, и он сам мне об этом напомнил.

Никогда не видела, чтоб он сердился. Я находилась в приходе семь лет. Там и крестят и отпевают — вы четыре-пять часов рядом из службы в службу, и увидеть раздражение, недовольство очень легко. Один раз он был не то чтобы рассержен, но очень тверд — говорил одной девушке: «Ты, если больна, то лечись, а если здорова — устраивайся на работу». И это было столь непривычно! Он никогда не давил, хотя мог это делать. Многие на себе испытали, что такое давящий священник, давящий якобы своим правом, саном, — это может быть очень тяжело. Не знаю, как правильно выразиться: мне было свободно в отце Александре.

Он обладал очень большим даром примирения. Хотя надо заметить, что примирение это мыслилось не как какой-то примитив — в один комок все слепить и таким образом дружить. Нет. Он всегда видел проявление Духа Божия во всем, остальное считая преходящим.

Что поражало в его приходе? Тут собирались и люди, которые никогда не выпускали из рук четок, мальчики с длинными волосами, девочки, не снимающие платок ни днем ни ночью, и люди вовсе не верующие — их просто привлекала личность отца Александра. Масса молодежи была в храме, дети бегали, постоянно у него под ногами болтались. Кстати, его очень любили и дети и животные. И старушки — а это очень верный показатель. Он старался всех куда-то пристроить, помочь, поддержать... Раз я попала в больницу. Он послал ко мне человека с огромным мешком продуктов и книжкой для духовного утешения. А кто я ему была?.. Мне казалось не так важным выставляться как художнику. Отец Александр все время говорил: «Вам обязательно надо показывать свои работы, их должны видеть люди». При большом его содействии была устроена выставка моих картин.

Временами тяжелая обстановка складывалась в приходе. Только меня поставили на клирос, сразу попытались использовать в распрях. Но я четко знала, что христианам писать доносы нельзя. А кого-то соблазнили. Потом мне пришлось испытать на себе, что такое антисемитизм. Я и моя знакомая были зачислены в евреи. Мы ведь как рассуждаем? Всегда на поверхности болтаемся: одни антисемиты, другие — наоборот. В этих бесконечно малых величинах и дробимся. Отца Александра прежде всего интересовал человек, а «кровь» — не было тут никакого вопроса.

Убийство? Оно не было неожиданностью, предчувствовалось... Конечно, никто не ждал, что конец будет так скоро. Надо сказать, что, когда мне сказали про это, первое, конечно, был шок, потом я подумала — свершилось. Примерно так. Так и моя картина называется, посвященная отцу Александру, — «Свершилось». В свете смерти наши счеты, которые мы ему предъявляли, споры — все стало таким пустым. Первым чувством прихожан было, конечно, потрясение, потом — страх за больных, которые были на отце Александре: что с ними будет, с людьми, для которых он был источником силы?

Наблюдался и такой момент... момент греха всего прихода. Мы расслабились: вот наступила перестройка, вот стало полегче, вот он по всему миру известен, и у нас его книжки стали печататься... Я хорошо помню, когда его травили в «Труде», лица прихожан и их молитву, денную и нощную, за батюшку. А тут заснули. И это сыграло свою роль.

Многим казалось, что он делает что-то для себя лично. В действительности здесь, наверное, вот что: он был человек исключительно одаренный, в любой области мог стать известным. Говорят, стихи писал. Не странно будет, если окажется, что стихи удивительные. Прекрасный слух у него был. Рисовал. Мистический дар имел. Все ведь можно было обратить себе на службу. Но этого не происходило. Мы жили в радости от отца Александра, если можно так выразиться.

Что же до его конца, то для такого ярчайшего человека трудно представить какой-то другой исход. Павлу, любимому апостолу отца Александра, голову отрубили. Иоанна Златоуста сослали. Сослал его Собор епископов. Это сейчас для нас — Иоанн Златоуст! Умер в ссылке, на Кавказе. Максим Исповедник? Старику отрубили руку и отрезали язык. И все это делали свои братья — христиане. Можно взять время более близкое нам. Что там творилось? Серафим Саровский? Его не допускали служить литургию. Отстраняли от него людей. Или Иоанн Кронштадтский... Его, кстати, чтила вся семья отца Александра. Шло это от бабушки, многодетной еврейки из Полтавы. Она сильно заболела, собиралась помирать. Говорят ей — сходи к русскому святому, он великий целитель. Она отправилась. Он посмотрел на нее и сказал: «Вижу в тебе веру истинную, и ты исцелишься». Он совсем не подумал о том, крещеная ли она, — исцелил, и пошла она. Поставь он условия — прими православие, тогда я тебе помогу, это было бы насилие. Бог действует ненасильственно, свободной волей человека.

Я думаю, что смерть отца Александра очень многих встряхнула. Люди увидели, что христианство перестает быть домашним: пришли — благостно помолились, перекрестились, постненького поели или, наоборот, вкусненького. Нет. Христианство может быть и скорбно, за него убивают. Вот и самого Спасителя убили. И его настоящих учеников. А убийство отца Александра — это показатель реальности его.

С другой стороны, убийство — это показатель состояния нашего общества. В начале I века тоже была сложная обстановка. Было выгодно — казнить. Ведь мог быть заговор. Царь Иудейский! Ну, казалось, казнят этого царя, и все просто разрешится, надо только побыстрее с этой ситуацией покончить. Но ведь проблемы так не решаются. Они снова всплывают. Вот мы не решили в свое время проблему церкви, и как все это обернулось в 17-м году, какими гонениями оборотилось?

Рядом бок Сретенского храма, осенняя могила, Новая Деревня. Убийство, которое так и не укладывается в сознании, постепенно становится историей. Если нельзя указать виновников его, то можно назвать какие-то моменты, его характеризующие.

Это убийство приблизило к нам христианство вплотную, оно сделало живыми события 2000-летней давности, оно убило животный страх, — страх быть физически уничтоженным. Ведь советский человек «бессмертен». Бессмертен вульгарно. И несчастен он оттого (или в первую очередь оттого), что бессмертен. Мы научились не осознавать конечность своего существования, и все старания прилагаем к тому, чтобы об этом не думать. Мы спрятали смерть от себя, как спрятались от нее сами. Мы сделали вид, что ее нет. И когда она приходит, мы беспомощны перед ней — не знаем, как умирать. Мы не только не знаем, как умирать, но и не знаем, как хоронить, не знаем, что чувствовать и что делать при этом, как переживать и как это пережить. Но ведь что реально у нас есть? Жизнь и смерть. И нет первого без второго, как нет и второго без первого.

Своей гибелью отец Александр как бы расколдовал для нас смерть.

Фото С.Руковой

Публикация «Сначала ударь, потом подавай голос» («Огонек» № 25), к сожалению, точно отражает настроение огромного числа типов, подобно героям «Маугли» скользящим по жизни. Грубая сила стаи всегда превосходит разум личности, так было во все времена и, похоже, будет всегда.

Парень, сидящий с окровавленным лицом на лестнице, мог получить еще более страшную травму — ненависть к себе подобным и сломленную душу (хотя я надеюсь, что этого не случилось). В моей шестнадцатилетней биографии более чем достаточно подобных ситуаций. Они как две капли воды похожи друг на друга и каждый раз заставляли убеждаться, что физическая сила не имеет ничего общего с духовной. Сразу приходит на ум песня Егора Летова (группа «Гражданская оборона»):