РЕСТИТУЦИЯ ПО ЛЮДВИГУ

Культура

Печальная весть из Германии — скончался Петер Людвиг... Он снискал славу шоколадного короля Европы, превратившего семейное предприятие в международный концерн с оборотом в сотни миллионов марок, но не это составляло смысл его жизни. Людвиг зарабатывал деньги на шоколаде, чтобы тратить их на искусство.
В его огромной коллекции произведения античности и христианского средневековья, искусство доколумбовой Америки, Африки, Индии, Китая, эпохи барокко и рококо, но наиболее полно представлено творчество современных авторов. «Собирать» и «дарить» было для него синонимами. Как истинный просветитель Людвиг открывал музеи, которым передавал свои сокровища и — свое имя. У себя на родине, в Австрии, Венгрии и в России...

Встреча с Петером Людвигом для сотрудников Русского музея, которому он решил передать часть своей коллекции, была несравненной удачей. Вдохновленный рассказом о Мраморном дворце, где предполагалось разместить экспозицию «Русское изобразительное искусство в контексте мирового», Людвиг пригласил сотрудников в Ахен и открыл доступ к современной части своего собрания. С разрешения владельца они отбирали вещи по своему усмотрению. В первоначальном списке было 33 работы, затем к ним добавилось еще около ста. Теперь эти картины составляют постоянную экспозицию Мраморного дворца.

Наши музейщики утверждают, что он был идеальным партнером, имел безупречный вкус и знания профессионального искусствоведа в сочетании с корректностью, пунктуальностью и чуткостью к чужому мнению. И стремился каждую тему отразить в максимально возможной полноте. Поэтому, вняв просьбе коллег из России, испытывающих сложности с приобретением русского андеграунда, внес в заветный список имена Чуйкова, Кабакова, Макаревича. В тот же Мраморный дворец он привозил большую коллекцию Пикассо, одну из работ которого, «Большие головы», оставил в подарок.

Статные, степенные, излучающие оптимизм Петер и Ирэна Людвиг были, наверное, самыми желанными гостями музея. За глаза их уже называли «дедушка Петя и бабушка Ира»... Я встретился с ними полгода назад, когда супруги привезли в Мраморный дворец свой двойной портрет работы немецкого гиперреалиста Готтфрида Хельнвайна. Стиль портрета задал тональность разговора, который мы условились продолжить в Германии. Увы...

«Всегда хочу больше, чем имею»

— Вы так внимательно изучаете свое лицо, воспроизведенное с фотографической точностью...
— Портрет сделан не по заказу, а по желанию художника. Ему удалось добиться равной яркости и четкости в любой точке. В этом отличие от фотоснимка с присущими ему полутонами. Каждый нюанс: пятнышко на коже, морщина, волосок прописаны тонкой кистью. Я потрясен качеством этой работы и должен вглядеться в нее получше.

— Может быть, потому, что портрет выявил то сокровенное, что вам не хотелось бы выставлять напоказ? Можно ли сказать про этот портрет, что он обнаруживает ваши сильные и слабые стороны?
— Пожалуй. Я очень трудолюбивый человек, с детства привык помногу работать каждый день в предвкушении чего-то нового. Но это и недостаток, иногда я не знаю меры, всегда хочу больше, чем имею, — в смысле собирательства, — а значит, нескромен. Я очень сконцентрирован на себе самом, что, наверное, тоже не здорово. Но оправдываю свой эгоизм тем, что все-таки ищу новое и открываю его для других.

— Художник не упустил ни одной морщины, а они — свидетельство трудной жизни...
— Да. Мне 70 лет, а когда закончилась вторая мировая война, было 19. Два года я служил солдатом, но не на фронте, а в медицинской команде, которая квартировала, в том числе, в родном моем городе Ахене. При бомбардировке города погибла моя мать, отца мне удалось вытащить из-под обломков, и после войны он еще был жив. Учеба была способом забыть об ужасах войны, спрятаться от них в искусство. Я не собирался заниматься бизнесом — втянулся в него по просьбе тестя: его единственный сын, брат моей жены, который наследовал шоколадное дело, погиб под Москвой. Постепенно мы встали на ноги, но я никогда не смешивал искусство с бизнесом.

— Столь же скрупулезно выписан портрет вашей жены. Нет сомнений, что вы с фрау Ирэной были созданы друг для друга.
— Мы познакомились в 1947 году в Университете Майнца, где изучали одни и те же дисциплины: археологию, историю искусства, философию и отличались тягой к собирательству.

— Но вы могли увлечься и другой однокурсницей?..
— Не знаю. Скажу лишь, что у меня не было меркантильных соображений. В ту пору Германия бедствовала — и победители не давали ей подняться; предприятия были разрушены, семейные состояния заблокированы. О финансовых делах будущего тестя я не знал, они меня не интересовали. К счастью, он тоже оказался неравнодушным к искусству.

— С чего началась ваша коллекция?
— На гроши, которые удавалось экономить, отказывая себе в лишнем бутерброде, мы с Ирэной покупали, например, изящную стеклянную вазочку или старинный изразец — просто для того, чтобы окружать себя красивыми вещами. Первым нашим приобретением была кофейная чашечка из мейсенского фарфора, начала XVIII века. Круг замыкается, поскольку недавно в Бамберге мы открыли свой десятый по счету музей — фарфора и фаянса.

— Кто в вашей семье является главным художественным экспертом?
— Ирэна более рассудительна. Я принимаю решение за 30 секунд, а потом спрашиваю ее согласия. Если же серьезно, я представляю собой активную часть, направленную вовне, а жена занимается научной обработкой материала, следит за специальной литературой: журналами, каталогами выставок. Возвращаясь из поездок, я получаю от нее краткий обзор всех новых поступлений. На каждое произведение нашей коллекции заведена карточка, в которую моя жена заносит все необходимые подробности.

— У вас обширнейшее досье на Пикассо. Работая над диссертацией о его творчестве, вы встречались или переписывались с мастером?
— У нас не было прямых контактов. Но о том, что начиная с 1955 года я регулярно покупал его произведения, он знал от своего агента, торговца картинами, тоже немца, как и я. Пикассо прожил 91 год, но примерно с 80-ти уже не котировался как художник в глазах друзей, считавших созданное им проявлением упадка духа и старческого маразма. Мы были единственными собирателями в мире, кто покупал прижизненные работы позднего Пикассо. Это произвело на него большое впечатление. Он сказал своему агенту: «Немцы были первыми, кто покупал меня, когда я совсем молодым приехал в Париж. А теперь немец покупает мои работы позднего периода, понимая их ценность».
В 1949 году, когда я готовил свою диссертацию, ни в одном французском музее не было произведений Пикассо. Его знали в России, благодаря Морозову и Щукину, купившим лучшие работы раннего Пикассо, в скандинавских странах, Германии, Англии и США. Французы, итальянцы, испанцы почти его не покупали — странный феномен, которому, впрочем, есть объяснение. Искусство Пикассо тяжелое, сложное для восприятия, он отображал маргинальные стороны жизни. Его картины жесткие, можно сказать, брутально-сентиментальные. Это не всем по вкусу, но близко к немецкому ощущению мира. Неслучайно его первым агентом по продаже была немка, покупателями — другие немцы, а также швейцарские коллекционеры. Его парижские друзья Стайны были американскими гражданами, но тоже немцами по происхождению.

— Каждая коллекция отражает вкус и пристрастия владельца. Вы можете позволить себе не покупать дешевые вещи...
— Напротив, у нас слишком мало денег, чтобы покупать дорогие вещи. Вместо этого мы ведем поиск на периферии художественного рынка, стараясь показать публике то, чего она еще не видела. Когда Запад праздновал победу абстракционизма, мы покупали работы молодых художников, верных реалистической манере. Например, советских. Мы начали собирать искусство ГДР, Венгрии, Румынии, Болгарии именно потому, что у нас его никто не знал и знать не хотел. Ни один музей ФРГ не имел ничего подобного.
Надо исходить из того, что мир един, что наряду с капитализмом существуют другие формы общественного устройства. Точно так же существуют разные способы художественного осмысления действительности. Меня, например, очень интересует искусство Китая, я уже трижды побывал в этой стране по приглашению ее министра культуры. На Кубе мы создали фонд, помогающий молодым художникам. Это не означает, что я — за Кастро, но если кубинцы хотят жить с Кастро, не мое дело подсказывать им. Я был зол на американцев за блокаду Кубы.
Я считаю коммунизм великой и не лишенной привлекательности утопией, к которой надо относиться серьезно. В любом случае, в коммунистических странах родилось очень значительное искусство, и мне всегда хотелось сделать его общим достоянием.

— Что определяет ваши отношения с молодыми художниками: желание помочь им, купив их работы, или достойно пополнить свою коллекцию?
— Я не могу платить за вещи больше, чем они того заслуживают, ведь я их не перепродаю. Поэтому всегда предлагаю честную цену. Действую напрямую, но не избегаю посредничества галерей, с которыми работает художник.

— При покупке работ художников-диссидентов у вас наверняка были проблемы...
— Не без этого. Наградой было, если после наших хлопот художник начинал выставляться у себя на родине. Но я никогда не покупал произведений лишь за то, что они «подпольные». Знаете, многие делали себе на диссидентстве имя и состояние. Почти все иностранные посольства в Москве были снабжены визитками этих художников. Когда я впервые попал в вашу столицу, мне вручили карточки с золотым тиснением, где было указано: такой-то, художник-диссидент, а на обороте — схема, как пройти в его мастерскую.

— Многие работы наших мастеров, благодаря вашему доброму жесту, возвращаются домой. Вы намерены продолжать начатое?
— На самом деле, это была идея г-жи Петровой из Русского музея, сам я не додумался бы дарить этому великому музею работы русских художников, купленные у вас и на Западе. Я полагал, что у них есть все, но ошибался. Что ж, мы будем и дальше вместе восполнять эти пробелы...

На иллюстрациях:
1. Г-н Людвиг перед своим портретом;
2-3. «Летний сад» Нестеровой и «Большие головы» Пикассо —
эти две картины и еще сто тридцать теперь собственность Русского музея