ДОМ БЕЗ ХОЗЯИНА

Частная жизнь

Первую квартиру родина подарила мне не в Москве, а в глухой провинции. В глухомани, по сути. В небольшом рабочем городке при текстильном комбинате и спичечной фабрике. Квартира считалась служебной, через два года я должен был ее освободить. Меня предупредили. «А пока живите себе без прописки, чего тут сложности городить, — сказал начальник местного УВД майор Анатолий Павлович. Мы врезали с тем майором за мое новоселье, закусили зеленым луком, редиской. Все по сезону.

Дом со дня на день должны были сдать под ключ, как на чистом глазу заверил меня председатель горисполкома, которого здесь почему-то называли пан Стасик.

Я поехал в Москву за семьей, задержался на две недели, а когда вернулся — оказалось, дом не готов. Госкомиссия не подписывает акт о приемке. «Бывает. Осечка», — успокоил Стасик и позвонил директору гостиницы.

Жить в гостинице оказалось неудобно и дорого. Пахло дезинфекцией, сырым бельем. Внизу по вечерам функционировал ресторан с оркестром, половецкими плясками и песней «Тбилисо», исполняемой по заказу гостей города. Была весна, на улицах непролазная грязь, вовсю сияло солнце, с утра пораньше трубили горластые петухи, и на грузовом мотороллере разъезжали странные люди в серых халатах, с сетками. Шел месячник по отлову бродячих животных.

В конце концов решено было обзавестись керосиновой лампой, ведрами, ибо свет в новом доме не горел, а за водой надо было добираться к водоразборной колонке, к фонталу, на улице Красных зорь или через канаву — на Красных партизан.

Вокруг дома насколько хватало глаз простиралось раскисшее строительное месиво с торчащими ржавыми арматурными штырями, кусками железобетона, битыми кирпичами. Казалось, из всего этого можно было построить еще один дом или даже целых два. И вот как-то сидел я у своего подъезда, размышлял о неустроенности быта, когда ко мне подсел прораб Иван Семенович, грузный такой, большой мужик в прорезиненном хрустящем плаще, в коротких кирзовых десантных сапогах под тесак, обляпанных многослойной грязью, при галстуке на провисшей резинке и в фетровой шляпе с пропотелой серой лентой.

Прораб нервничал. Сам по себе факт появления непонятного человека из Москвы настораживал. Опытный Иван Семенович терзался в догадках. Он до конца не понимал что к чему. Ему уже из прокуратуры звонили. Возмущались низким качеством работ. Пригрозили, что собирают материал. Потом из городской газеты, которую здесь называли листком или даже брехунцом (вообще-то ее никто не читал, а покупали в киоске на рынке, чтоб насыпать семечек или завернуть булку с мокрой котлетой; все новости черпались с телеэкрана, а потому в ходу было выражение: «Морда у тебя честная, как у политического обозревателя»), приходила корреспондент товарищ Лебедева и намекнула, что мэр нервничает.

Иван Семенович почувствовал наличие каких-то сложных связей и захотел разведать, каких именно. Он, по-бабьи подобрав полы своего плаща, мягко опустился рядом, крякнул, достал из кармана мятую пачку «Явы», тяжелой ладонью погладил ребенка, которого я прогуливал, и начал объяснять, как ему тяжело работается, когда все «маде ин Кривой Рог» материалы привозят не вовремя, кругом воровство и бардак. При этом он чуть ли не через слово вставлял энергичное восклицание «ёнать!», что подчеркивало душевную его ко мне расположенность.

— Вот вы ругаете меня, кроете, можно сказать. Извиняемся. Но в чем я-то виноват? Супруга ваша по воду шла, я ей — дозвольте, дамочка, помогу, ёнать, а она аж не взглянула, фыркнула вся, точно я ей главный фашист...

Так мы разговаривали некоторое время, нежась на солнышке, затем он сказал в общем-то робко: «Есть предложение...» На что я отвечал, что возражений нет. Это как пароль. Он засуетился и повлек меня к себе в подсобку, приговаривая: «Я вам сейчас кое-что покажу. Сейчас увидите...»

Был светлый, весенний день, тихий и гулкий в пустом, незаселенном доме. Я крикнул жене, чтоб присматривала за ребенком, и следом за прорабом проследовал в двухкомнатную квартиру с решетками на окнах. На полу валялись рулоны рубероида, пакля в разодранных тюках, куски линолеума. Стояли друг на дружке шатко белые смывные бачки, змеились душевые шланги, сваленные в угол, прислоненные к стене кренились дверные коробки.

— Прятать все приходится, — вздохнул Иван Семенович, по-хозяйски неторопливо стягивая плащ, — иначе растащат все к шутам. Утром пришел, ёнать, ни шпингалетов тебе, ни ручек, ни хрена! Сторожа ночного без права сна держим. Фонари повесили, подходы освещаем, как в тюрьме. Малоэффективно.

В соседней комнате штукатур Зинаида Григорьевна, серьезная женщина с облупленным маникюром, совковой лопатой в ржавом корыте шевелила цементный раствор. Прораб ей мигнул, а мне сказал шепотом: «Только за жилплощадь у нас и работает. Получит — сей же момент уйдет!»

Мы повздыхали, хотя я и не понял, чем это плохо, если уйдет.

— Все тащат, — продолжал прораб. — Кто про запас на всякий случай, кто просто так из шалости возьмет и кинет... Каждый раз акта не хотят подписывать. И куражатся — там непрокрас ликвидируй, здесь вон протечка. Да бросьте вы блох ловить, ёнать! Через полгода вы этот свой дом не узнаете, так раскурочат.

Зинаида Григорьевна между тем вымыла руки, передо мной возник фанерный ящик, поставленный на попа. Она, обдав меня легким, душистым ветром, накрыла его чистеньким вафельным полотенцем и выставила с застенчивой улыбкой бутылку «Российской» муромского розлива за пять рублей, удивительное, между прочим, пойло. Наутро, бывало, писаешь голубым, а так ничего. «Идет легко, забирает хорошо, балдеешь капитально!» — приговаривал прораб, возясь с бутылкой, так ее поворачивая и эдак.

— Недавно мы копали котлован под нулевой цикл, — вспоминал он. — А в этом месте кладбище было. Богатое, склёпы... И вот ковшом четвертькубовым растревожили мы две могилки. В одной лежал купец. Весь в коричневом бархате и на груди золотой крест. Мы смотрим, постепенно на наших глазах лицо, руки, все осыпается в пыль, а крест горит себе огнем. Наш сварщик Титоренко спрыгнул вниз, крест забрал. Вроде на память. А рядом с купцом лежал мужичонка нашего фабричного звания, пиджачок на нем такой, рубашечка сатиновая, синяя в полоску с пуговкой на шее, а в головах... стоит она. Чуть больше пол-литра, ноль семь, наверное, около того, стекло зеленое, сургучом закупорена. Надо понимать, любил покойный.

— И что ж вы с бутылкой? — уже догадываясь, охнула Зинаида Григорьевна.

— Чего, чего... Приняли за упокой души раба Божьего. Мало показалось, бульдозериста на Дзержинского сгоняли, добавили. Как-то неудобно все-таки...

Я представил, как, подняв нож, бульдозерист громыхал два километра до магазина, там стоял с невыключенным двигателем, а потом громыхал еще два километра назад, и бутылка каталась у него по рифленому коврику, он ее ногой в резиновом сапоге придерживал, чтоб не разбилась. Мне стало смешно.

— Много пьем, — фарисейским тоном заметил я.

— Чем предлагаете стресс снимать? — встрепенулся прораб. — Про вашу работу не скажу, не знаю, а у нас только так. Другого лекарства нет.

Зинаида Григорьевна, стоявшая в дверном проеме, согласно закивала.

Темнело. Наплывал вечер, тихий и дымный. Во дворе на бетонной мачте зажегся фонарь, направленный на наш незаселенный дом, чтобы в ночное время злодеи не могли подкрасться незамеченными. На окнах квартиры, превращенной в склад, четко означились решетки.

— Вы не волнуйтесь, — говорил прораб, провожая меня на мой этаж, — подпишут они акт. Воду включат, свет дадут. Никуда не денутся. Поиграли в начальство, потешились, теперь подпишут.

И точно! Побродив вокруг дома, помесив грязь, высокая комиссия признала качество удовлетворительным, дала добро на вселение: дом разваливался на глазах. До ума его доводили сами новоселы. Нашелся среди нас газосварщик, он свой аппарат привез на тележке, весь день варил балконные ограждения. На первом этаже поселился сантехник, он по-соседски менял краны и прокладки в своем подъезде бесплатно. Нашлись электрик-умелец и маляр-плиточница, мечтавшая выйти замуж за хорошего человека.

В квартиру рядом въехал Игорек, поммастера чёсального цеха с женой Светланкой, ткачихой. У них на комбинате девки с утра варили самогон, так что, случалось, Игорек добирался к себе с большим трудом. Светлану это очень раздражало, и, если детей не было дома, она начинала выяснять отношения, стенала злобным шепотом: «Ну ударь меня! Ударь...» И рыдала. Хозяин скрипел зубами, молчал, но в какой-то момент не выдерживал. За стеной раздавался страшный грохот, точно там падал сервант, набитый посудой. На этом все смолкало. Через некоторое время Светлана, деловая, счастливая, с фингалом под глазом, напевая, развешивала в лоджии мокрое белье. Как-то в подобной ситуации Игорек и мне посоветовал: «Как технолог говорю, спрями кромки! Бей, понял, в торец! Такое племя...»

Я любил беседовать с ним и однажды к слову предложил застеклить общую нашу лоджию.

— Сглазишь, — мрачно сплюнул он. — Живешь и живи. Мы вот с тобой труд вложим, а пан Стасик задумает дорогу торить как раз через наш дом. Задаст направление. Или под гаражи задумает место отдать. Снесут — нас и не спросят. Он мужик оголтелый, я ж его знаю...

Тут он поведал мне, что ждал трехкомнатную квартиру: у него дети разнополые, ему положено, и он со старой жилплощади, предназначенной под снос, не выезжал. Держался. Уж там из барака все жильцы разъехались, а они со Светкой стояли насмерть. Им воду отключили, свет. Терпели. Тогда власть приказала бить им окна. Так всегда делается, если кто права качает. На дворе зима, дети болеют. Пришлось подписать.

А к нашему дому подкатывали комбинатовские грузовики с домашним скарбом. Счастливые новоселы с друзьями, дыша жарким перегаром, шумно сгружали шкафы, кровати, несли завернутые в стеганые одеяла телевизоры. Старушки прижимали к груди перепуганных котов, потому что в новую квартиру первой непременно должна вступить кошка или кот. Потом представителя кошачьего племени, выполнившего свой долг, можно выгнать на все четыре стороны, но обычай надо соблюсти, как отцы, как деды. Вовсю разливалась весна, очень скоро у нас в подвале начались кошачьи концерты. Кошки пели о любви. Стучали молотки. Надсадно визжали электродрели. Все это вместе составляло музыку новоселья. А тут еще по ночам молодые голоса выводили с чувством и каблуками приколачивали в бетонные плиты перекрытия: «Виновата ли я, что люблю...» И еще — про Хаз-Булата.

В начале лета мне пришлось уехать в Москву по делам. Я уехал, а когда вернулся, передо мной открылась картина мамаева побоища. Лавочка перед подъездом была разбита, качели на детской площадке сорваны и как-то даже закручены узлом.

Вставало раннее утро. Я поднимался к себе на третий этаж и ничего не узнавал. Входная дверь была сорвана, шатко висела на одной петле, все стены исцарапаны, разрисованы — когда только успели? Все лампочки разбиты. Вот, оказывается, о чем предупреждал многоопытный Иван Семенович, когда говорил: нечего цепляться к мелочам, скоро вы не узнаете своего дома.

Помню, мусоропровод с пятого по первый этаж был глухо забит скомканной бумагой, картофельными очистками, остатками вермишелевого супа. Подъезд наполнял кислый трущобный запах. Я стоял на лестничной площадке. Где-то рядом, за стеной, как ни в чем не бывало играла утренняя музыка. Гудела электробритва. Лилась вода из крана. Соседи готовили завтрак, собирались на работу. В окне передо мной нежаркое еще, утреннее солнце золотило крыши на задворках нашей улицы. Меня душило бессилие. Тошнота подступала к горлу. Я намеревался действовать. Немедленно! Ловить хулиганье. Собирать общественность. Устраивать ночные дежурства по расписанию, чтоб охранять и беречь!

И понял, что затея безнадежная.

Охранять можно свое, можно охранять чужое, но как охранять ничье? Ладно, что все мы нищие. За семьдесят лет нас напрочь отучили от какой-либо собственности. От своей земли, от квартиры, дома, от своей крыши над головой. А это бесследно не проходит. Не идеология, не религия, а именно собственность, судя по всему, объединяет нацию. И еще я подумал: откуда эта неистовая злоба, откуда, из чего проистекает потребность крушить и ломать, в чем искать первопричины? Кто виноват — семья, школа, стиль жизни? Или все это вместе коренится на клеточном уровне, если поколениям предназначено жить в годы разрухи и гражданских войн?

Я вспоминаю то утро и чувство безысходности, когда мне показалось, что я вроде бы начинаю понимать, откуда у нас дедовщина, непробудное пьянство и такая низкая производительность труда.

Я бы ничего этого не вспомнил, если бы уже в Москве мне не пришлось пережить точно такое же утро. У нас в подъезде поломали лифт. Собрались ребята накануне, выпили на этаже, там у них такой закуток, свое обжитое размалеванное пространство, пели под гитару, били бутылки, девчонки визжали. Кто-то вызвал милицию. Они обиделись, уходя, сорвали лифтные двери, бросили их в шахту. И вот я спускаюсь вниз со своего тринадцатого этажа и то же бессилие душит меня. Я останавливаюсь, чтоб перевести дыхание, и в окне передо мной вся страна, все ее расхристанные, заплеванные подъезды от Москвы до Владивостока, захарканные лестницы, выбитые стекла...

Все наладится, успокаиваю я себя. Не сразу, но постепенно наладится. Сколько можно... И вдруг меня ошарашивает. А что, если пан Стасик опять придет к власти? Выборы на носу. И небось снова ему дорогу не терпится вести по неожиданному направлению. Значит, будут выселять?.. А то мы не помним, как выселяли с Патриарших и Сивцева Вражка в Текстильщики и Бирюлево-Товарную.

Я заволновался. Все-таки район хороший, все-таки привыкли... Ну, допустим, выходит постановление снова райсовета. Я, конечно, начинаю писать во все инстанции, привожу в действие все свои немногие связи, добиваюсь приема у генерального прокурора Горячевой. Я ей все рассказываю. Она смотрит на меня через широкий стол строгим своим административно-юридическим взглядом и говорит, что прежде надо думать о Родине, а потом уже — о себе. И я не знаю, что ей на это сказать.