Двадцать лет назад двухнедельное противостояние парламента и президента Ельцина закончилось обстрелом Белого дома. Страна оказалась на пороге гражданской войны. Сегодня, как и тогда, никто не знает ни что в точности случилось в те дни, ни сколько человек было убито. Социолог Алексей Левинсон об изменении общественного мнения и собственного отношения к событиям 3-4 октября 1993 года.
Фото: Ильдар Азюков, Коммерсантъ
Когда Гайдар призвал сторонников Ельцина собираться у здания Моссовета, мы с младшим сыном поехали туда. И когда шли от бульваров, встретили отряд людей, которые нас окликнули: "Вы кто?" Мы не знали, как ответить. Они спросили: "Вы патриоты или демократы?" И тут я понял, что противостояние обозначено именно так. А когда пришли к мэрии, там была очень смешная баррикада, сложенная из каких-то кусков проволоки, двух садовых скамеек и куска вывески, ее можно было переехать на велосипеде при желании. Было ясно, что никакой силе мы ничем противостоять не можем, но вроде как стоять надо. Конечно, очень большую роль сыграли вещи, которым я не был свидетелем, но видел по телевизору, когда колонну "красных" пыталась остановить милиция, и они этот милицейский заслон свалили в два счета. Было видно: вот идет сила, которая сметает. Потом показали репортаж из "Останкино", где они грузовиком долбали окна. Не то чтобы они большой ущерб нанесли, но явно были настроены более чем серьезно. Вместо гражданского противостояния с разговорами, появилась готовность к насилию. И было ощущение, что берет реванш сила, которая не намерена церемониться с другой стороной. В то же время возникло ощущение праздника, мобилизации: опять мы все пришли, как давеча. Это очень сильная, духоподъемная ситуация.
Среди тех, с кем я тогда разговаривал, людей, которые бы говорили, что нужно институционными методами решить этот спор, что вообще парламент — это парламент, было очень немного. Вопрос стоял: кто кого? И из того, как действовала та сторона, было понятно, что они решать вопрос конституционным путем не собираются. Взгляд из сегодняшнего дня очень непрост, поскольку массовое сознание само сдвинулось от тех позиций, на которых стояло одобрявшее Ельцина большинство. Ельцин шел тогда тем путем, которым России надо бы идти и на котором ее хотели остановить в 93 году. Сейчас конструкция реальности совершенно иная: нет этого пути, обсуждать его бессмысленно, он остался иллюзией каких-то застарелых демократов, не имеющих почти никакого политического представительства сегодня, это музейные ценности, а не актуальные политические. Происходившее в те дни на улицах Москвы было реальной исторической драмой, но еще большей драмой оказалось произошедшее потом: был якобы выбран путь, символизировавшийся Ельциным, словом "демократия", и этот путь, а не путч, привел нас примерно к тому, к чему, наверное, мог бы привести путч. Это левосоциалистический вариант с безусловной отменой демократических политических завоеваний. Мы имеем победу той стороны, которая тогда потерпела моментальное поражение. Поражение недолгое: путчисты были выпущены из тюрьмы достаточно быстро, общественное мнение повернулось в ту сторону тоже достаточно быстро.
Фото: Роман Денисов /ИТАР-ТАСС/
Довольно скоро акции, предпринятые Ельциным, стали называть "расстрел Белого дома". Это очень важно: не "стрельба по Белому дому", не какие-то еще существительные, а именно "расстрел". Семантика слова "расстрел" предполагает, что не имеющего возможности сопротивляться человека те, кто имеют над ним полную власть и силу, уничтожают, с абсолютным перевесом одной стороны над другой — рота солдат расстреливает одного осужденного. То есть слово "расстрел" сильно нагружено негативными коннотациями, само применение этого слова не нейтральное совершенно, а со встроенным смыслом осуждения. Наиболее видно изменение общественного настроения по данным опроса населения всей России "Оправдано ли использование военной силы во время беспорядков 3-4 октября 1993 года?" ВЦИОМ задавал этот вопрос и в 93 году, и позже. В 93 году 51% говорил, что оправдано, а 30% — что нет. Уже через шесть лет соотношение перевернулось: продолжали говорить, что нужно было использовать военную силу, только 18%, а "нет" говорили 56%. И дальше на протяжении всех путинских лет соотношение остается именно таким: около 20% — "да" и около 60% — "нет", 3 к 1. Победа ельцинская была в этом смысле пирровой победой, демонтаж ельцинской демократической России был произведен мирным путем, а не путем путча.
На вопрос, кто был прав в те дни, мы в 2006 году предлагали такие варианты ответа: "сторонники Ельцина; сторонники Верховного света; в какой-то мере и те и другие; ни те ни другие". И самый популярный ответ с того времени и до сих пор — "ни те ни другие", практически равен по мощности всем остальным ответам, в 2006-м почти 40% говорили "ни те ни другие". "В какой-то мере и те и другие" — это еще 20%, затруднились с ответом 22%, и остаются сторонники Ельцина — 9%, сторонники Верховного совета — 10%, а разница в 1% при нашей точности не важна. Этот расклад продолжается до последнего. Это значит, что мнения практически нет. Вот как обстоит дело с решением этого исторического спора сейчас. Более всего желают не решать этот спор. Людей со взглядами практически нет.
То, что о тех событиях сейчас мало кто отчетливо помнит, что они не стали вехой в нашей личной, психологической и официальной истории, вполне логично. У этого есть две причины. Одна причина: демократический режим тогда впервые прибег к абсолютно недемократическим способам действия, с военным подавлением парламента и изменением Конституции. Сторонники как-то могли это сами для себя оправдать, но только сиюминутными обстоятельствами. Придумать историческое оправдание, легитимизировать это, в общем-то, не удавалось. Произошло просто деление, ты за или ты против, этот раскол прошел по всей интеллигенции именно потому, что тем, кто поддерживал ельцинскую сторону, нечего было сказать, кроме "так было надо". Оправдывать средства через цель были вынуждены люди, которые против такого принципа по характеру своей идеологии. И лучшее, что можно было сделать в компании, которая за бутылкой начинала спорить, это принять точку зрения жены, которая говорила: "Ладно-ладно, ребята, не спорьте, ешьте, пейте, не спорьте". Вторая сторона, которая говорила "так было нельзя", молчала на вопрос "а как было надо?". Они просто исходили из того, что так нельзя, а как можно — неизвестно. Это действительно кризис. Из неразрешимости этого конфликта возникла такая фигура умолчания в демократической среде.
Другая причина забвения в том, что путинский официоз не был заинтересован в возвращении к этой теме, поскольку Путин до середины своего срока чувствовал себя связанным некоторыми обязательствами по отношению к Ельцину, и предлагать суд над Ельциным он не был готов. А сам он вряд ли такой уж гуманист и думает, что выстрелить в окошко из танка нельзя. Поэтому в официальной медиасфере этот вопрос не ставился.
Специальных мер по будированию этой памяти не было ни в ту, ни в другую сторону, дискуссия не произошла, раскол остался, как незаживающая рана. Есть до сих пор люди, с которыми мне нельзя заводить разговор об этом, мы рассоримся вдребезги. У меня остается моя позиция, я был на ельцинской стороне, хотя и признаю ее историческую бессмысленность. Поэтому я просто сохраняю лояльность самому себе тех лет: я думаю, что такой человек, как я, должен был быть на той стороне, где я был. В дальнейшем с демократией в России произошла драматическая ситуация переворота: до сих пор считается, что Россия — демократическое государство, никто демократию как таковую не отменял, отменились только демократические законы и институты.