"Хроника одной любви"
(Cronaca di un amore, 1950)
В первом игровом фильме Микеланджело Антониони уже есть все, что через десять лет принесет ему славу "режиссера некоммуникабельности". "Хроника" кажется наброском к гениальному "Приключению" (1960): только здесь не исчезновение, а смерть девушки тасует судьбы, дарит иллюзию любви. Но "Хроника" дает еще и шанс представить, каким бы мог стать Антониони, не вытрави он из своих фильмов земной, живой, кислый воздух, заменив его многозначительным вакуумом. Это нуар, плотский, телесный, порочный, тревожный. Мыслимо ли представить у зрелого Антониони фразу: "В любви главное — деньги"? Ревнивый нувориш нанимает сыщиков: разнюхать — сам он как-то не удосужился — кто такая, собственно говоря, его юная жена (Лючия Бозе). В прошлом Паолы обнаруживается труп подруги-соперницы, рухнувшей в шахту лифта. Из прошлого же возникает Гвидо (Массимо Джиротти), с появлением которого фильм начинает смутно напоминать о почтальоне, который всегда звонит дважды. В самом "электрическом" эпизоде Паола, купив за бешеные деньги манто, тут же небрежно и презрительно дарит его манекенщице.
"Подвиги Геракла. Голиаф и дракон"
(La vendetta di Eracle, 1960)
Синефилы почитают Витторио Коттафави (1914-1998) как великого мастера пеплумов: объяснить это можно, лишь прибегнув к силлогизму "так плохо, что уже хорошо". Абсурдность фильма усиливает то, что в США Геракла (культурист Марк Форест) зачем-то переиначили в Голиафа — Фивы в Содом, однако, не перекрестив. Чудовища, которых герой истребляет, раздувая бицепсы,— пугливые плюшевые зверушки: их бы по головке, точнее, по всем трем головкам погладить. Мужик на двух, пусть и очень волосатых, ногах, зайдя в кадр, представляется: "Я — Кентавр". Правда, потом вторая пара ног спохватится и отрастет. В минуты душевного смятения Геракл обвязывает цепями колонны в собственном доме и, рыча, рушит несчастное папье-маше. Какую-то несчастную рабыню, не замечая, что она уже давно как лишилась чувств, то опускают на веревке в яму со змеями, то вытаскивают обратно — столь монотонно, что она начинает казаться какой-то мобильной деталью интерьера. Неожиданный и неподдельно священный трепет вызывает лишь мысль, что это сочиняли целых четыре драматурга.