После того как гостиницу "Интурист" снесут (см. материал на стр. 5), центр Москвы окончательно простится со своим советским обликом. А пока с памятником 70-х прощается АЛЕКСАНДР Ъ-КАБАКОВ.
Когда рядом с "Националем", культовым местом дореволюционных и советских знаменитостей, вырос стеклянный спичечный коробок, все негодовали. В начале 70-х как раз в моду вошло довольно безобидное и фактически не преследуемое диссидентство — историко-краеведческое, тоскующее по историческому облику, национальной памяти и прочей народно-монархической лирике. Между прочим, потом на этой национальной памяти взошла "Память"... А когда стеклянный кошмар взошел над улицей Горького и площадью 50-летия Октября, культурные люди возмутились. Как же — в "Национале" в начале века жили богатые артисты, в кафе первого этажа (там, где теперь "Максим") в 40-е--50-е сидели безвыходно Светлов и Олеша, и вдруг рядом такое безобразие...
Впрочем, некоторая часть столичной интеллигенции приняла гостиничную стекляшку весьма спокойно и даже почти доброжелательно. Она заняла свое место в том же ряду, в котором уже торчали "книжки" проспекта Калинина (если кто успел забыть, это Новый Арбат) и прочие достижения архитектурной оттепели и разрядки. Нью-Йорк, так сказать, шагнул на просторы столицы советского социализма, это не могло не радовать идейных космополитов, практических фарцовщиков и вообще ориентированную на Запад публику — будущих жидо-масонов.
Но и радость, и негодование были приглушенными, не особенно сильными. Объяснялось это тем, что все уже привыкли к строительному беспределу. Расширение улицы Горького и перетаскивание Пушкина с места на место, сталинские высотки и хрущевские пятиэтажки с просвечивающими междупанельными швами приучили воспринимать городской пейзаж как нечто зыбкое, постоянно меняющееся — вроде песков пустыни. Некоторое время поужасавшись или повосхищавшись, центровая московская публика стала "Интуристом" пользоваться.
Там на первом этаже можно было выпить прекрасного кофе — в то время когда "арабика" полностью исчезла даже из магазина "чаеуправление" на Кировской, а все венгерские кофейные автоматы во всех кафе навсегда сломались.
Там на последнем этаже работал кафетерий для служащих с прекрасными и дешевыми бутербродами, куда пускали всех.
Там можно было просто посидеть в холле в креслах, когда на улице шел дождь со снегом и надо было скоротать в центре полчаса, разглядывая собственно интуристов без кавычек и свободно куря — в то время как во всех вестибюлях всех советских гостиниц в то время курить запрещалось.
Там был плохой ресторан с плохим шоу — но это был ночной ресторан и ночное шоу!
Там был знаменитый валютный бар, в котором происходило действие многих детективных фильмов и в котором действительно сильно фарцевали.
Потом на крыльце "Интуриста" какой-то псих зарубил топором шведа, и поэтому советских людей полностью перестали пускать во все советские гостиницы, включая, конечно, "Интурист". И конечно, там сразу стало гораздо лучше, по мнению тех, кого не пускали.
На самом деле там ничего не изменилось. Тот же кофе, те же бутерброды, то же пиво — баночное! — за валюту, джин и виски в баре, палех и часы Poliot в киосках.
Номера там были ужасающие — тесные, накалявшиеся через стеклянные стены, с шелушащимися стенами ванных.
Стекляшка ветшала на глазах, в ней шел вечный и ничего не улучшавший ремонт.
Перестройка вдохнула в нее столько же новой жизни, сколько в социализм.
Пускать постепенно стали всех. Кофе на первом этаже сделался отвратительный. Зато на последнем кроме бутербродов стали подавать коньяк — и это в разгар великой борьбы против того и другого. Потом на этом же последнем этаже вообще открылся первый в Москве китайский ресторан. Ну может, второй. Потом внизу совсем не стало кофе, но появилась любая выпивка — впрочем, к этому времени она появилась всюду. Перед входом встали девушки — когда у них накапливалось достаточно денег, они шли за угол, где в том же интуристовском здании открылся меховой магазин Jindo, и покупали шубы.
Однажды я ждал в кафе первого этажа своего приятеля, английского журналиста, чтобы рассказать ему о перспективах гласности, и у меня сперли портфель — со складным зонтом, газовым пистолетом и ключами от дома. Все, кроме ключей, было только что привезено из Германии. Я пошел в гостиничную милицию, которая располагалась под лестницей в ресторан. "Через кухню вынесли,— уверенно сказали в милиции,— точно, через кухню".
Что ж, теперь все это снесут и на том же месте построят нечто новое, скорее всего, с хрустальным карандашом на крыше. Никаких архитектурных сожалений стекляшка, естественно, не вызывает, только сентиментально-биографические.
Но мы сносили и не такое.