Когда начинаются разговоры о том, как в наших православных храмах все непонятно и недружелюбно, все время хочется ответить: это вы не видели, как обстояли дела в храмах на средневековом Западе. Вот представьте себе среднестатистический средневековый храм, скажем, готический. Он, конечно, может быть очень красив и очень вместителен, и сейчас кажется, что богослужение в такой церкви тоже всегда было каким-то грандиозным, великолепным и, самое главное, очень открытым в зрелищном смысле действом — куда нам с нашими иконостасами. Ничего подобного. На самом деле к позднему Средневековью не только большие городские и монастырские соборы, но и скромные приходские церкви на Западе были тоже перегорожены специальной преградой: знай, мирянин, свое место. В больших храмах эта сегрегация была еще более наглядной, даже, пожалуй, подавляющей. Вот представьте себе: простым прихожанам отведена где-то половина церкви — естественно, та, что подальше от главного алтаря. Дальше — преграда. За ней — так называемый хор, специальная выгородка, внутри которой во время службы размещались монахи, каноники или просто хористы. И вот за всеми этими множащимися рубежами, где-то далеко-далеко у главного престола, можно во время службы, если очень повезет, увидеть (и услышать) священника, совершающего что-то возвышенное и непонятное. В небольших храмах, положим, было попроще, однако ощущение дистанции все равно было отчаянное. Во-первых, малопонятный язык: ладно итальянцы, но попробуйте вообразить, насколько богослужебная латынь была удобоварима для какого-нибудь норвежского поселянина. Во-вторых, старая, дореформенная католическая месса вообще устроена так, что простые молящиеся, строго говоря, едва принимаются во внимание: что есть они, что их нет — неважно. На торжественных мессах службу сопровождал хор, но чаще всего патеру вполголоса отвечал служка, а могло быть и без него, в совсем полном молчании. Прихожане же в это время были вольны делать все, что им заблагорассудится. Следить по молитвеннику за ходом службы (таких, понятно, было ничтожное меньшинство), читать собственные молитвы по четкам, петь что-нибудь свое, предаваться благочестивым размышлениям, просто молча глазеть.
Кажется, что чувства общинности, сопричастности в таких условиях у этих людей совсем не могло возникать. Первохристианское «лобзание мира», всеобщий обмен братскими приветствиями, давно заменили формальным жестом: по рядам передавали специальную металлическую иконку, целуя ее при этом. Регулярно причащаться было не принято — причащались один, самое большее — три-четыре раза в год. Но парадоксальным образом главной вещью во всей церковной жизни все равно оставалась Евхаристия, христианское таинство, которое как раз с общинностью и чувством сопричастности связано самым непосредственным и глубоким образом.
Схоласты изощрялись в попытках объяснить, как именно так происходит, что хлеб и вино превращаются в тело и кровь Бога, ставшего человеком. Среднему мирянину все эти разговоры про субстанции и акциденции вряд ли были понятны, но на эмоциональном уровне он явно как-то выделял тот факт, что ему во время мессы предлагают нечто по-особому загадочное, великое, страшное и притом физически воспринимаемое. Впрочем, что там месса. Евхаристия в Средние века была явлением, вокруг которого много чего строилось отнюдь не только в богослужебной жизни. Гостию (освященную облатку, круглый пресный хлебец) могли использовать в колдовстве, знахарстве, ей пытались отгонять чуму, непогоду и демонов, благословляли домашних животных, несли ее впереди войск, чтобы обеспечить победу, хоронили на всякий случай вместе с умершими в надежде обеспечить им вечное спасение, приносили на ней присягу. Наряду с самыми грубыми и наивными суевериями ходили разнообразные житийные легенды, подтверждающие присутствие Христа в святых дарах: такая-то святая десятки лет жила, питаясь одним только причастием, такая-то регулярно видела во время мессы Иисуса, показывающего ей раны от гвоздей.
Материализм и одновременно символичность, суеверия и тончайшие теологические доктрины, отвлеченная мистика и страстное желание получить «пищу спасения» — в средневековом культе Евхаристии сходилось все. Он мог приобретать пугающе горячечный характер, провоцируя эпидемию видений, чудесных исцелений и несанкционированных массовых акций благочестия, а мог становиться подспорьем в хладных политических материях: Габсбурги, например, с определенного момента уверяли и были уверены, что их династическое преуспеяние связано исключительно с евхаристическим благочестием, которое, дескать, издревле было свойственно их роду.
Но интересно, что главным измерением этого культа в любом случае была визуальность. Все эти аскеты, мистики, властители и простые души стремились не столько «вкушать Бога», сколько «видеть Бога». Иные ученые говорят даже, что это могло быть обусловлено средневековыми представлениями о зрении и оптике: многие вплоть до ньютоновских времен действительно были уверены, что мы видим любой предмет в силу того, что он посылает непосредственно нам в глаза некие материальные частицы, и тогда выходило, что видеть святые дары — почти то же, что и принимать их устами. Когда какой-нибудь город оказывался под папским интердиктом (то есть в храмах в порядке дисциплинарной меры запрещалось совершать какие бы то ни было богослужения), люди подчас приходили заглядывать в храмовые окна или даже замочные скважины — если нельзя побывать на мессе, то надо хотя бы издалека посмотреть на дарохранительницу. Именно поэтому появились прозрачные дароносицы, позволяющие видеть евхаристический хлеб через стекло, ритуалы поклонения святым дарам и торжественные процессии с ними — например, во время праздника Тела Христова, который возник в XIII веке.
Неудивительно, что и в изобразительном искусстве позднего Средневековья евхаристические темы тоже были чрезвычайно распространены. Выставка в нью-йоркской библиотеке Моргана напоминает об этом на материале произведений камерных, но по-особому роскошных — иллюминированных рукописей XII-XVI веков. В основном это, естественно, либо миссалы — книги, по которым служится месса, либо часословы и молитвенники, книги для приватного употребления. Изысканные иллюстрации призваны были изображать не только ключевые моменты мессы, но и связанные с Евхаристией новозаветные сюжеты (Тайная вечеря, Голгофа) и ветхозаветные прообразы (жертвоприношение Авраама, сбор манны), символические композиции (ангелы, склоняющиеся перед дароносицей), житийные видения и чудеса. (Часто изображалась, например, облатка, на которой после освящения выступили кровавые пятна, убеждая сомневающихся в истинности пресуществления — такие чудеса, если верить источникам, вплоть до XVI века регулярно происходили по всей Европе.) Великолепие исполнения и редкие иконографические подробности — не единственное, что драгоценно в этих миниатюрах. Иногда это вдобавок важный источник, позволяющий разобраться в особенностях старинной литургической практики, а иногда даже и придворного церемониала. Хотя и помимо предложенной тематики возможность увидеть воочию хиты моргановского собрания манускриптов многого стоит, тем более что многие из них связаны с важными этапами европейской истории, и художественной, и гражданской. Среди экспонатов, например, есть молитвенник Анны Бретонской, супруги французских королей Карла VIII и Людовика XI, сказочно оформленный «Чин приготовления к мессе» — рукопись, выполненная по заказу папы Льва X, сына Лоренцо Медичи, и хранившаяся в Ватикане вплоть до наполеоновских войн, а также шедевр позднеренессансного искусства — бесценный «Часослов Фарнезе», на создание которого, если верить Джорджо Вазари, у художника Джулио Кловио ушло добрых девять лет.
«Illuminating Faith: The Eucharist
In Medieval Life And Art»,
Библиотека и музей Моргана,
Нью-Йорк, до 15 сентября