Фестиваль театр
Ромео Кастеллуччи, всегда размышляющий над главными вопросами бытия, ценит чистую театральность, выразительные образы и даже шутки
Фото: Роман Должанский, Коммерсантъ / купить фото
В Венеции прошел театральный фестиваль Венецианской биенналле. Собравший спектакли и мастер-классы многих знаменитых режиссеров, он начался с вручения высших венецианских наград — "Золотого льва" за вклад в развитие театра получил итальянец Ромео Кастеллуччи, а "Серебряным львом" за театральные инновации награждена испанская актриса и режиссер Анхелика Лидделл. Из Венеции — РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
По возрасту Ромео Кастеллуччи и Анхелику Лидделл разделяют всего лишь несколько лет, но его награда "за вклад", полагающаяся большим мастерам, и ее "молодежная" номинация вкупе выглядят весьма гармонично. Если Кастеллуччи уже как минимум полтора десятилетия входит в число признанных театральных ньюсмейкеров, то Лидделл, начавшая работать в конце 80-х, еще три года назад за пределами Испании была неизвестна — пока не стала открытием Авиньонского фестиваля. А их соседство выглядит очевидной ставкой Венеции на неконвенциональный, отвергающий любые правила мейнстрима театр. (Два года назад распределение наград намекало на необходимость компромисса между драматическим и постдраматическим театрами — "Золотого льва" тогда отдали Томасу Остермайеру, а серебряного получил один из основателей группы "Римини Протокол" Штефан Кэги.)
Спектакль, который Лидделл показала в Венеции, называется "Год Ричарда" — имеется в виду шекспировский Ричард III. Но испанская актриса и режиссер не из тех, кто интерпретирует чужие, хоть бы и классические тексты. Герой трагедии Шекспира нужен ей просто как напоминание о мрачном убийце, ослепленном жаждой абсолютной власти. А Лидделл, по ее собственному признанию, ставит спектакль о взаимоотношениях власти и тела. Впрочем, слова "режиссер", "спектакль", "постановка" к тому, чем она занимается, следует применять с осторожностью и оговорками. Конечно, здесь есть сцена и зрители, представления Лидделл ездят с фестиваля на фестиваль, но каждое из них все-таки больше похоже на перформанс, а сама Лидделл по природе дарования гораздо ближе к современной художнице, чем к актрисе,— неслучайно ее иногда сравнивают с Мариной Абрамович: та же жесткость личного высказывания, то же бесстрашие на грани патологии, то же восприятие собственного тела как главного инструмента.
"Мое тело,— говорит Лидделл,— это протест против несправедливости, против общества, против войны". До тех пор пока не увидишь ее на сцене, к таким заявлениям позволительно относиться с изрядным скепсисом. Но когда наблюдаешь и слышишь, как в течение двух часов Лидделл на сцене буквально изводит себя, поневоле проникаешься к ней как минимум уважением. Она действительно не щадит ни свои эмоции, ни свое тело — злясь на мироустройство, она чередует крики и шепоты, упреки и молитвы, она то и дело оголяет свои ягодицы, чтобы зритель в конце концов вообще перестал воспринимать это как сколько-нибудь смелое (или дразнящее) действие. На сцене ей не ведомы ни стыд, ни усталость, ни запреты. Слова, предметы и действия в конце концов тоже теряют конкретное значение — на сцене явлен, если вспомнить уместного для цитирования в Венеции Иосифа Бродского, "человек как испытатель боли", предел которой и вправду непонятен. И что с того, что к спектаклю с точки зрения профессиональных правил можно предъявить немало претензий — затянуто, провисают ритмы, множатся финалы, не совсем ясна функция второго актера и так далее. Акт, совершаемый Лидделл, требует от нее полноты личной отдачи.
Другое дело, каким образом подобная бескомпромиссность, помноженная на личную мизантропию, может сочетаться с карьерой, с фестивалями и премиями, которые уже начали просыпаться на Лидделл. Но здесь у нее есть хорошие учителя, хотя бы тот же Ромео Кастеллуччи. На фестивале в Венеции он не стал показывать готовый спектакль, а в режиме мастер-класса для молодых актеров сделал перформанс "Природа и происхождение ума". Несколько десятков зрителей попадали в большой ангар, одно из помещений Арсенала, соседствующее с залами Венецианской биеннале, через напоминающую контуры человеческого тела прорезь в стене. В зале публику встречало отсутствие стульев и два уникума — мяукающая черная собака и висящая над головами, зацепившись одним лишь мизинцем за канат, женщина в суровом темном комбинезоне.
И то и другое было фокусом: мяукал спрятанный на животе собаки микрофон, неправдоподобно выносливая (женщина так и провисела все полчаса) рука тоже оказалась накладной. Ромео Кастеллуччи, всегда размышляющий над главными вопросами бытия и тоже любящий подводить зрителя к краям душевных пропастей, при этом ценит чистую театральность, выразительные образы и даже шутки. Как бы выразительна ни была ритуальная часть его перформанса, в которой молодые актеры бегали по залу, гоняя зрителей с места на место и произнося на разные лады не связанные друг с другом тексты, запомнилось все-таки красивое завершение — за дверным проемом-силуэтом показались обнаженные тела, которые потом вдруг налезли друг на друга и переплелись между собой, так, что силуэт "вырезал" для глаза сплошную биомассу. Пути назад через эти врата, конечно, не было — зрители покинули зал через большие двери, открывшиеся на причал арсенальной бухты, навстречу воде и заходящему солнцу. Ромео Кастеллуччи, как и положено старшему, оказался более мудр и снисходителен к зрителям.