Парижская опера закрыла сезон балетом «Знаки» (Signes). Шедевр американки Каролин Карлсон и французского художника Оливье Дебре на музыку французского композитора Рене Обри вернулся в репертуар в пятый раз, но публика принимала его как премьеру. Из Парижа – МАРИЯ СИДЕЛЬНИКОВА.
В 1997 году «Знаки» стали сенсацией. Столь гармоничного театрального синтеза, в котором оформление, хореография и музыка сливаются в безупречной цельности, балетный мир не видел долгие годы. Спектакль сорвал Benois de la danse в главных категориях: лучшая хореография (Каролин Карлсон), лучшая балерина (парижская этуаль Мари-Клод Пьетрагалла) и впервые балетный «Оскар» дали за сценографию — художнику Оливье Дебре. Собственно, он и стоял у истоков постановки, настойчиво предлагая директору балета Парижской оперы Брижит Лефевр найти хореографа, который бы «оживил» его абстрактные, пылающие полотна, в частности, то из них, что написано под впечатлением от «Моны Лизы» Леонардо Да Винчи. Для Дебре улыбка — первый из знаков, начало начал. Художественная поэзия требовала поэзии хореографической, и Каролин Карлсон, спектакли которой, как японские хайку, пронизаны символами и знаками, составила ему идеальную пару.
«Знаки» — это семь самостоятельных балетов, перетекающих один в другой; за каждым стоит картина Дебре и отдельная история, но не сюжетная, а эмоциональная. Цвет дает импульс, его подхватывает движение, и на этом ярком художественно-танцевальном полотне, словно блики, играет музыка. Так, в открывающей спектакль картине «Знак улыбки» тон задают повисшие в воздухе алые языки, которые приглушает прозрачный занавес на авансцене с рисунком той самой загадочной улыбки. На двойственности выстроен и танец — он то устремляется вверх резкими прыжками, то стелется ползучими движениями. Совсем иная по настроению «Утренняя Луара». Сцену заливают золотые и красные лучи рассвета, и вслед за пробуждением природы бегут стремительные потоки сильных па, очеловеченные озорством танцовщиц. Артистки резвятся на водной глади, словно гребешки волн, разбрасывая воздушные поцелуи и мелкие ронды. Синева размытых акварелей «Гор Гуйлиня» переносит в мир мечты, где нет ни границ, ни яркого света, ни мирской суеты. И в этой идиллии, навеянной китайскими пейзажами, тела артистов растворяются, как краски в воде.
Эмоциями зрителей Карлсон и Дебре манипулируют мастерски. Как только бесконфликтная красота «Знаков» ввергает публику в блаженное оцепенение, они выпускают «Балтийских монахов»: черно-красное войско мужчин решительно и безапелляционно пресекает инертную созерцательность балета. Дополнительную порцию бунтарства и неистового счастья добавляют «Краски Мадурайи». Артисты здесь выглядят точно гусеницы — тела затянуты в яркий трикотаж, и торчит только одна голова, украшенная причудливыми шляпками. Но в какой-то момент руки вырываются, и бывшие мягкотелые «гусеницы» пускаются в озорные танцы. Под финал вновь воцарится гармония, и хороводы из черно-белых ян и инь утвердят «Торжество знаков».
Впечатляющие декорации и костюмы в современных постановках часто служат лишь эффектной маской, за которой прячется беспомощная хореография. Но не в случае со «Знаками». Оттолкнувшись от шутливого абриса нарисованной в воздухе улыбки, Каролин Карлсон придумала такой богатый танцевальный язык, что переведи его в слова, рты бы не закрывались ни на секунду. Самым красноречивым телом, способным отразить малейшую эмоцию, обладает этуаль Мари-Аньес Жило. Именно за «Знаки» эта рослая балерина с широкими плечами и длинными томными ногами получила высший балетный ранг в Парижской опере. И она его подтверждает с блеском. Выглядящая не слишком выигрышно в традиционных классических балетах здесь Жило неподражаема и незаменима. Только она способна так отважно расписываться в собственной слабости, признаваться в сокровенных желаниях, невозмутимо покорять и бестрепетно низвергать с ледяным видом, исполненным королевского достоинства. Надо видеть, как завораживающе плетет она своими длинными руками воображаемые петли, как сочно «вынимает» диафрагму, как завоевывает пространство одним движением пальца, и как светятся ее глаза той самой улыбкой Моны Лизы, которая породила этот загадочный спектакль — знаковый для Парижской оперы уходящей эпохи Брижит Лефевр.