«Искусство говорит само за себя, а люди должны быть скромны»

На прошлой неделе в тянущемся с апреля деле о возможном воссоединении разделенных в 1948 году между Государственным музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина (ГМИИ) и Эрмитажем коллекций Щукина и Морозова наконец-то появилась официальная бумага: правительство РФ приняло решение о нецелесообразности воссоздания в Москве Музея нового западного (современного) искусства. О музейных скандалах, насущных делах и проблемах собственности с директором Государственного Эрмитажа Михаилом Пиотровским поговорила КИРА ДОЛИНИНА.

— Можно ли на деле о Государственном музее нового западного искусства (ГМНЗИ) поставить точку? И не означают ли многократно уже произнесенные слова нового директора ГМИИ Марины Лошак о поддержке идеи Ирины Антоновой, что Эрмитаж ждут новые атаки?

— Точку ставить никогда нельзя. Когда я много лет говорил, что наши музеи постоянно находятся под угрозой, журналисты недоверчиво улыбались. Но мои коллеги по Союзу музеев России меня прекрасно понимали: коллекции музеев должны быть неприкосновенны, именно коллекции как открытый для пополнения, но не для перетасовывания комплекс предметов. Закон о Музейном фонде, над которым мы все много работали, такую защиту нам дает. Но опасаться дальнейших попыток что-то у Эрмитажа отобрать основания остаются. На нас очень много уже было атак: тут и бесконечные проверки, и история с кражей, которая, по моему мнению, была срежиссирована, и вот последний спор по поводу коллекций Щукина и Морозова — слишком лакомый кусок. Я уверен, что мы сможем работать с ГМИИ над совместными проектами, но победной эйфории быть не может. Для меня тут принципиальны отношения между государством и культурой. Государство обязано культуру сохранять, создавать условия для ее развития, для того чтобы она представляла страну в мире. И даже когда какие-то явления культуры конкретным власть имущим не нравятся, культурой нельзя руководить, ее надо поддерживать. Культура же, со своей стороны, должна работать на просвещение, может быть, даже на отвлечение людей от каких-то болезненных сиюминутных проблем. Такой социальный договор.

— Чему вас научила эта история с инициативой Ирины Антоновой?

— Ничему особенно не научила, но она меня расстроила. Оказалось, что в нашем обществе провокация как была любимым средством, так и остается. А это была чистой воды провокация. Меня сознательно не предупредили о том, что этот вопрос будет поднят на прямой линии президента. Наоборот, меня так активно уговаривали участвовать, что это меня удивило. Я человек нормально послушный, мне достаточно одного раза сказать: «Хорошо, чтобы вы были на встрече с Путиным». Но звонили очень настойчиво, был некий сценарий: эфир из Петербурга — Эйфман, потом я… Я, честно говоря, думал, что речь пойдет о новом Мариинском театре. И вдруг неожиданно картинка переключается на Москву, и начинается вот эта самая речь про ГМНЗИ, мол, почему бы нам не восстановить музей. И в этой речи директор ГМИИ компенсацию за ограбление Эрмитажа представляет как ограбление Москвы. При этом мне нужно было не сорваться на скандал и склоку, хотя я понимал, что эта ситуация сразу выставляет нас, музейщиков, как склочников и аккуратно ложится в сознательно создающийся сейчас в стране образ музеев: вот они — хранить не умеют, дают украсть, сами крадут и еще скандалят друг с другом, как же таким людям доверять сокровища. Я собирался говорить об очень трагичных вещах, связанных с Эрмитажем и вокруг (скандал вокруг выставки Чапменов, бутылки в окна Музея Набокова и тому подобное), о том, что у нас появилась обратная психология. Когда люди с помощью государства, обращения к власти хотят решать проблемы, вполне решаемые самостоятельно. Недавно был замечательный круглый стол о кощунстве на юридическом форуме, там очень мудро сказали: ребята, имейте в виду, что закон — это палка, очень тяжелая палка, и с нею надо очень аккуратно обращаться. Но когда я стал об этом говорить после выступления Ирины Александровны (Антоновой.— “Ъ”), это приобрело иное звучание. Оказалось, что и в нашей среде приемы, которыми советская интеллигенция славилась в определенные годы, все еще живы. Эта история научила меня тому, что все время нужно быть настороже. Хотя давно было понятно, что реституционные вопросы столь соблазнительны, что они соблазнят и твоих коллег, а не только турок, египтян, немцев, церковников и т. д., так что неожиданности могут прийти с любой стороны. К чему, впрочем, жизнь и 20 лет директорства меня неплохо приучили.

— Но ведь идея воссоздания ГМНЗИ возникла не сегодня. В 2006-м она была оглашена Ириной Александровной Антоновой публично, вы тогда обменялись мнениями и остались каждый при своем.

— Я говорю не про идею, а про манеру подачи. Потому что сегодня совершенно ясно, что идея тут совершенно ни при чем. Начиная с подтасовки фактов: нам говорят, что Сталин закрыл ГМНЗИ. Давайте уточним: Сталин закрыл музей в соответствии с идеей, высказанной еще в 1945 году директором ГМИИ Меркуровым в его письме к Маленкову. Там речь шла о создании на базе ГМИИ Музея мирового искусства СССР. Сегодняшняя идея Антоновой — это не идея восстановления музея и даже не идея реституции как таковой, это идея заполнения помещений. Вот эти все музеи вместе: музей Шилова, музей Глазунова, все новые здания ГМИИ… Чем их заполнить? Это глобальная проблема расширения туристических потоков. Мне сначала казалось, что Ирина Александровна (Антонова.— “Ъ”) действительно хочет возродить музей, хотя я не очень понимал почему? Я его, конечно, сам видеть не мог, но верю, что он был потрясающий. Но ведь там были не только щукинские и морозовские вещи, там, рассказывают, были еще и пролетарские художники. Этот музей был исключительным явлением своего времени. Именно своего. Но мы хотя бы довольно неплохо представляем себе, что это было. А есть множество других важных для всего мира и рожденных в России явлений, которые сейчас надо изучать. Например, сейчас мы показываем очень актуальную выставку про Эль Лисицкого и Кабакова.

— Как же, на ваш взгляд, надо рассказывать публике о таком явлении, как ГМНЗИ?

— «Восстановление» ГМНЗИ как самостоятельного музея противозаконно. Но тут можно найти разные способы — от виртуального музея до большой, подробной временной выставки о Щукине и Морозове и вместе (как «русский взгляд» на французское искусство от импрессионизма до салона), и по отдельности (по каждому коллекционеру и лучше бы в «родных» интерьерах). А вот за что я этому скандалу благодарен, так это за то, что мы смогли за несколько недель раскопать множество документов и интереснейших фактов о «музейном переделе» 1920–1940-х годов. Это надо будет изучать дальше и публиковать.

— Но не один ГМИИ разрастается на глазах. Эрмитаж тоже, Лувр, Русский музей, большие и малые музеи.

— Этот скандал, безусловно, утыкается в проблему освоения музеем куска земли. Но на самом деле это очень важная проблема для всех музеев мира: когда мы просим денег на строительство, мы говорим, что у нас в подвалах море вещей. Мы уже вдолбили всем в голову, что в запасниках музеев лежит все, что нужно обязательно видеть. И это действует. Потом строятся музеи по всему миру и дальше — бумц! — оказывается, что проблема не столько в том, чтобы все это содержать, а в том, что не хватает вещей, которыми бы надо это заполнять. На самом деле в мире есть полтора музея, которые могут заполнить такие, какие будут у ГМИИ после реконструкции, площади вещами равновысокого уровня. Даже наш проект «Большой Эрмитаж» — динамичная схема: это и сам музей, и выставочные залы в других городах и странах, и открытое фондохранилище с совершенно иным способом показа и иным типом вещей. Здесь и экономическая проблема, и идеологическая — как сделать так, чтобы музей, который задуман, был заполнен, как сделать, чтобы туда шли туристы. Это абсолютно неправильное предположение, что если повесить вместе вещи Щукина и Морозова, то в этот музей пойдет поток народу.

— Почему?

— Ну, посмотрите, в ГМИИ висят вещи ничуть не хуже, чем висят в Эрмитаже. Или даже лучше. Где там поток людей? К нам ходят потому, что здесь не просто Матисс и Рембрандт, а Эрмитаж в целом, и в нем уже каждому найдется, что ему нравится. Я вот недавно читал воспоминания Пирса, друга Бриттена, как они в 1967 году посещали Эрмитаж: они отказались идти смотреть Рубенса и тем более не пошли смотреть на главную «притягаловку» Эрмитажа, импрессионистов, они пришли смотреть Рембрандта, и им ничего больше было не нужно. Но и слово «Эрмитаж» не панацея — мы когда-то судились с производителями сигарет «Эрмитаж» из-за названия. Мы-то выиграли, сигарет таких больше нет, но и без суда проект этот оказался проигрышным: красивое название не помогло, сигареты не раскупались. В музее мало повесить знаменитые полотна, нужно создавать определенный музейный продукт, который привлечет людей.

— Ирина Антонова несколько раз в своих интервью говорила, что ей предложили задать Путину вопрос о ГМНЗИ. Зачем нужен был такой скандал? Ваша версия?

— Ну, по-моему, Ирина Александровна (Антонова.— “Ъ”) давно хотела задать этот вопрос Путину. Я не сторонник конспирологических теорий. Думаю, это общая тенденция рейдерства на музеи. В стране осталось два нетронутых имущественных комплекса — Академия наук и Музейный фонд. Академию сейчас трясет. И нас всегда трясли, потому что как же так, такой кусок собственности и сокровищ! Но сокровища эти работают, только когда они в хороших руках. А со стороны кажется, что надо только взять и все готово. Подобные попытки мы уже видели — например, объединение военных музеев, когда совершенно ясно, что высвобождается некоторое количество вещей, которые пойдут на антикварный рынок. Нам такой урок уже был преподан, его четко обрисовал хранитель щукинско-морозовских вещей Альберт Григорьевич Костеневич. Когда в 1920-е годы начался весь этот музейный передел-раздел, сначала все шло мирно, все были готовы давать, обещали все вернуть, обсуждали теоретически, что лучше сделать (здесь музей только старого искусства, а в Москве — нового, либо все-таки разделить и старую часть послать туда, а сюда — часть нового). Договорились именно так сделать, и все с энтузиазмом, тогда же выделяли вещи для всей России, а потом началось уже жесткое давление: давай шедевры, давай самое лучшее. И, в общем, продавили, надавили, оказалось, что можно взять и разделить парных Пуссенов и одного послать в Москву и т. д. И сразу за этим начались продажи. Вот это то, что больше всего беспокоит меня во всех этих переделах: раз можно это, то можно и следующее. А следующее у нас приватизация. Вроде бы до этого еще не дошло, но тенденции есть. Есть представление о том, что музейные коллекции не умеют хранить. Значит, нужно присылать людей в погонах, которые умеют учитывать и хранить. И есть устойчивое мнение, что, с одной стороны, в музеях идиоты сидят, а с другой стороны, что там такие сокровища, что только взял и уже все, ты миллиардер. Что на самом деле не совсем верно. Для того чтобы все эти вещи стали миллионами, нужно работать. Я сгущаю, но такие представления есть. Я не знаю, кому и зачем все это было нужно. Но нам пришлось все бросать и начинать всякие информационные атаки и контратаки, отнимать время у людей и в музейном мире, и в правительстве.

— Вы много раз говорили о том, что эта история — ящик Пандоры и что вы боитесь, что она создаст прецедент для гораздо более жестких ситуаций. О чем конкретно может идти речь?

— Первое: если бы у нас отобрали Матисса, то мы бы пошли в суд и потребовали обратно из ГМИИ все, что взято из Эрмитажа. Второй иск тоже совершенно ясен: «Бриллиантовая кладовая» Зимнего дворца. Она была увезена в Москву. Теоретически мы можем начать требовать вещи, попавшие от нас и в другие музеи. Мы не будем, но в музейном мире ощущение тревоги уже есть: мы тут немного задержались с отправкой картины из хабаровского музея после выставки в Италии домой, так там испугались, что мы ее теперь никогда не вернем, потому что изначально она из Эрмитажа. К процессу «передела» могут присоединиться и другие музеи: из Третьяковки, например, уходили в провинциальные музеи прекрасные вещи, прежде всего авангардное искусство. Есть что потребовать. Или еще: после войны, когда проходили обратные реституции, то кое-что перепуталось — Псков, Новгород, у них есть претензии друг к другу. Не говоря уже о проблеме «церковного» искусства. И это только то, что совсем на поверхности. О межнациональных спорах я даже не говорю. Мы 20 лет старались снизить накал в проблеме реституции. С немцами это почти получилось. Но вспомните острую ситуацию на открытии выставки «Бронзовый век» в Главном штабе 21 июня. Там есть и трофейные вещи, прежде всего из ГМИИ, например очень важный для национального самосознания немцев Эберсвальдский клад. Делали выставку вместе — Эрмитаж, ГМИИ, Исторический музей, германские музеи. Обо всем вроде договорились: что сейчас делаем выставку, все публикуем, а решать судьбу спорных вещей — это дело не музеев, а политиков. После многих лет тишины в этом вопросе Ангела Меркель недвусмысленно дала понять, что Германия хочет получить трофейные вещи назад.

— Вот и поляки подали иск.

— Да, и тут я очень благодарен родному народу за поддержку. До сих пор считалось, что подобные проблемы с поляками решены: мы очень много передавали в Польшу после войны. Но выяснились новые факты, и теперь они требуют свои вещи из ГМИИ. Такие требования могут возникнуть где угодно. Только спичку поднести. В связи с ситуацией вокруг библиотеки Шнеерсона сложнее стало вещам ездить. И частные коллекционеры не дают, боятся, всем нужны какие-то дополнительные гарантии. Понимаете, взорвано пространство, которое мы только-только большими усилиями утихомирили именно тем, что есть единый музейный мир, чтобы вместе делать выставки, что-то придумывать, встречаться, обсуждать проблемы. В таких болезненных делах мне ближе принцип отложенного решения — как в храме Гроба Господня в Иерусалиме. Там драки бывают настоящие, но при этом они живут на этом пятачке, и живут-то мирно. И сохраняют единство христианства лучше, чем в любой христианской стране.

— Когда вы говорили о мании расширения у современных музеев, вы имели в виду и Эрмитаж? У вас филиалы по всей Европе, в Казани, Выборге. Критики часто обвиняют Эрмитаж в том, что даже у него нет сил и возможностей все это наполнить выставками высокого качества.

— Здесь неправильное слово «филиал». Филиал подразумевает, что мы привозим вещи и там они остаются на постоянном хранении. Это невозможно: так вещей никогда нигде не хватит, да никто и не повезет ни первый, ни второй ряд. Вне Петербурга мы открываем центры, которые работают как выставочные залы Эрмитажа. Схема отработана: вся инфраструктура и юридическое лицо принимающей стороны, будь это в Казани, будь это в Амстердаме. Мы создаем выставку, ее привозим, и такая выставка представляет наши коллекции и наше понимание истории. Это совершенно прекрасная схема, схема XXI века, потому что она долговечна. Когда мы только открыли центр в Лондоне, The Times писала, что надо учиться, как делиться коллекциями. Мол, мы, англичане, все возим и распихиваем в разные места навсегда. А русские, они умеют: показали, рассказали, привезли-увезли, привезли новое… Это, конечно, непростой процесс, потому что нужно большое финансирование. Но это активный процесс. Я называю эти центры спутниками, потому что это русское слово, русское ноу-хау. Мы делали проект в Лас-Вегасе с Музеем Гуггенхайма, у которого тоже несколько центров за пределами Нью-Йорка, но они работают по-другому: продают свое умение делать выставки, находить деньги на закупки. Наш спутник может поменять свою орбиту, он может спуститься, и ничего не случится. Вот, например, центр в Лондоне отслужил свои семь лет, мы провели там стоящие выставки. Но для того чтобы их проводить, нужно было все время содержать это место и собирать деньги. А тут кризис, собирать деньги на русские выставки стало значительно сложнее, оказалось, что того, что мы можем собрать в Лондоне, уже не хватит на выставки в Лондоне и на выставки здесь. И мы решили, что деньги, собираемые британскими «Друзьями Эрмитажа», будем тратить не на центр, а на стажировки наших специалистов и выставки современного искусства в Петербурге. Есть итальянский центр — это изначально научный центр, выставки там раз в два года, но главное, что это место, куда приезжают наши сотрудники. При этом спутник перемещается: пять лет назад нашим итальянским центром стала Феррара, но там произошло землетрясение, им это стало финансово очень трудно, и нас пригласила к себе Венеция — 8 июня мы объявляем об открытии венецианского центра Эрмитажа. Из активно действующих сегодня центров за границей у нас Амстердам. Из российских — Казань и Выборг. В планах Барселона, Вильнюс, Омск, Владивосток, Екатеринбург. Но тут есть одно но: в 2014 году мы никуда ничего возить не будем. Будем отмечать свое 250-летие показами здесь. Чтобы не было этих советских помпезных юбилейных выставок и заседаний со славословиями и обязательным привозом шедевров от не очень-то желающих этого коллег. Мы хотим другого праздника. Вот «Манифесту» привезем.

— Эрмитаж, конечно, безбрежен, но вообще-то для выставок нужны не столько площадки, сколько мощные интеллектуальные силы.

— Здесь я принципиально с вами не согласен. Никаких сильно мощных кураторов не нужно. Искусство говорит само за себя. Люди должны быть скромны. Идея куратора, который сам все сочинит и сделает, она, может быть, годится для очень современного искусства. А здесь нет. Я вижу тут другую проблему: чтобы возить выставки по стране, нужна система государственных страховых гарантий. А везти выставку во Владивосток сегодня дороже, чем отправить ее в Лас-Вегас, так еще и страшно. Нам нужны государственные гарантии страхования, чтобы не платить безумные деньги за коммерческие страховки, которые делают внутрироссийские выставки совершенно невозможными. Когда мы возим в Казань, мы каждый раз бьемся, но все-таки гарантия Татарстана принимается. Но это, скорее, исключение.

— А как быть в связи с этим с идеей, о которой говорили во время минкультовского совещания, что надо собрать из коллекций Щукина и Морозова передвижную выставку и показать их в разных местах в России?

— Это реально. Вот в Казань можем легко отправить, отвезем свое, у нас готовая выставка. Пушкинский музей тоже может свое возить. Это сейчас все как с ума посходили, хотят Матисса, а когда в 1948 году они отбирали для себя, то им не нужны были Матисс и Пикассо, они предпочли Моне.

— А в Москве? Ситуация разогрета, все хотели бы увидеть коллекции вместе.

— Теоретически можно, но только не в Музее имени Пушкина. И мне нужны железные гарантии возврата. Потому что после этого финта я никому не верю. Я не верю, что не будут собираться толпы народа и не скажут, что никуда вещи не отпустят.

— А не было идеи сделать эрмитажный центр в Москве?

— Можно. Но я-то считаю, что в Москве полно хорошей живописи и хороших музеев. Как в Париже, например, я бы никогда эрмитажный центр не открыл. Там и без него больше, чем турист может освоить. А вот в Амстердаме, например, все было очень хорошо просчитано — «Эрмитаж Амстердам» стал «музеем второго дня». Люди приезжают, идут в Рейксмюсеум, в музей Ван Гога, в Стеделийк, а на второй день у них остается музей Анны Франк, Еврейский музей и дом Рембрандта. Маловато. Тут появляемся мы, причем с тем, чего в амстердамских коллекциях нет совсем. Это сработало. И точно так же это может работать в России — надо принять необходимые законы, работать с местными музеями, чтобы они не боялись конкуренции с нами. Это то, чем сегодня нам нужно заниматься. Вот отчего я злюсь, потому что у нас куча дел, надо президентские поручения по передвижным выставкам превращать во что-то полезное для развития музейной жизни России, надо развивать единое музейное пространство России. А мы тут с ГМИИ войну вели…

— Вы обронили фразу про советскую интеллигенцию, про ее методы, которые вдруг всплыли во время этого конфликта. Но ничего не бывает вдруг, и какие-то вещи в обществе к этому вели. У вас есть ощущение изменений в музейном сообществе, внутри собственного музея в связи с этим скандалом. Люди боятся? Мы возвращаемся?

— Мы не возвращаемся. На самом деле в музейном сообществе произошли большие изменения, и не всегда они таковы, какими должны быть. Появляется больше рыночная, чем традиционно интеллигентская мораль. Мне не хватает в музейном сообществе памяти старой интеллигенции. Но важно то, что за эти 20 лет музеи сохранили все свое музейное достояние. Вот все эти эпизоды — то украли, это украли — это ничтожно по сравнению с тем, что могло бы быть и что творилось вокруг. Люди тогда получили возможность говорить, принимать решения. Они сейчас очень боятся, что у них отнимут право на решения. И то, что происходило на совещании в Министерстве культуры, на что очень обижалась Ирина Александровна (Антонова.— “Ъ”), когда все выступавшие говорили, что ее проект нежизнеспособен, это противостояние было подготовлено всеми этими 20 годами. Появились новые люди, которые уже долго и активно руководят своими музеями и которые против старых методов.

— История с передачей Торопецкой иконы из Русского музея в частные руки испугала сообщество?

— Конечно, испугала. Но надо находить какие-то способы решения возникающих споров. Например, надгробие Александра Невского — будем еще бодаться и бодаться. Сделаем для церкви копию, ее освятят. В данном случае найдено нормальное решение. Точно так же может быть и с иконами: с одними иконами — так, с другими — этак. Мы в свое время сделали круглый стол на эту тему. Немножко поорали друг на друга. И мирные и немирные, православные, мусульмане. Кричали, но одновременно говорили какие-то очень важные для решения проблем вещи. Надо разговаривать. Вот я придумал молебен в Зимнем дворце: так было всегда — 25 декабря, в День изгнания неприятеля из пределов Отечества в Зимнем проводили молебен. Ну и пусть у нас тоже будет один раз в год, пусть приезжает патриарх и служит эту службу. Вот такие всякие вещи стоит искать. И музейное сообщество к этому готово, у нас есть люди, которые умеют принимать решения. Их можно критиковать, не соглашаться, но только не нужно критиковать так, чтобы потом люди в погонах говорили, что вот сейчас мы придем и тогда будет порядок.

— Вас можно поздравить с победой на недавних выборах на должность декана восточного факультета СПбГУ. Что это для вас? Это запасной аэродром? У вас есть время на эту работу?

— Время должно быть у каждого человека. Кроме того, когда человек работает много лет директором, то некое время должно освобождаться. Если ты нормальный директор, у тебя учреждение работает. А еще у тебя есть некое имя, которое можно использовать для каких-то других вещей. Это мой родной факультет, и он болен, он в предкризисном состоянии. Не скрою, меня позвали. Я согласился, потому что у меня есть рецепты, как это можно вылечить, причем вылечить через объединение, почти интеграцию с Эрмитажем, с Институтом восточных рукописей, с Кунсткамерой, с Публичной библиотекой. То есть соединить всех людей, которые есть в этой специальности в городе, и тогда что-то из этого получится. Потом, это моя специальность, и это мой родной дом, в какой-то мере это моя перед ним обязанность.

— Как вы воспринимаете реформу Российской академии наук (РАН)? Согласитесь ли вы войти в состав новой, объединенной академии, без обычной процедуры выборов сменив звание члена-корреспондента на академика?

— В декабре в РАН назначены очередные выборы, я выдвинут на звание академика. Надеюсь, что тут все пройдет как обычно: эта процедура чрезвычайно важна для академии. Что касается реформы, академия была основана Петром, и она просуществовала с тех пор как институция, стоящая между государством и учеными, защищающая последних. Большевикам она была очень неудобна, но нужда власти в ученых (самый яркий пример — атомный проект) была больше, чем это неудобство. Академия тогда спасла не всех, но многих ученых. Сегодня нам говорят, что это второе Министерство науки. Да, второе. Но тут как с отношениями государства и культуры: обязательства есть у обеих сторон. И чиновники-ученые могут сделать для науки то, что просто чиновники никогда сделать не смогут: они могут видеть в науке то, что будет завтра.

— Как вы относитесь к словам министра культуры Владимира Мединского о программе Минкульта по обновлению руководства учреждений культуры, первые активные шаги которой мы все наблюдаем в последние месяцы в театрах и музеях? Как вы думаете, коснется ли это петербургских музеев?

— Это коснулось уже всех музеев. Это сегодня много шума в связи с последними отставками, но вспомните увольнение директора Кижей, ровно такой же, как в ГМИИ, сценарий перевода директора на пост «президента музея» был применен в Москве в Государственном историческом музее при увольнении Александра Шкурко, и в Петергофе по отношению к замечательному музейному директору Валентину Знаменову. Где-то схема работает эффективно, где-то это декорация. Проблема в том, что сегодня юридически директора учреждений культуры абсолютно не защищены — учредитель (Минкульт) их может уволить без объяснения причин в любой момент. Это прописано в наших контрактах. Союз музеев этим обеспокоен, но пока это так.

— Должен ли в такой ситуации директор готовить себе приемника или его все равно никто не послушает?

— Должен. Когда в музее есть внятная преемственность, это правильно. Тогда легче говорить с властью.

— А вы думали о преемнике?

— Да, у нас есть люди, но имен я не назову.