Очень театральный художник

В Государственном Русском музее открыта выставка, посвященная 150-летию Александра Головина. Знаменитый декоратор московских и петербургских императорских и совсем не императорских театров показан здесь прежде всего станковым живописцем. Смотрела КИРА ДОЛИНИНА.

Александр Головин (1863–1930) очень вовремя родился и, как бы цинично это ни звучало, очень вовремя умер. Не выпали на его юность академические бури и расцвет передвижников, подмявших под себя все стилистически живое ради идейно верного, и даже диктат исторической живописи, перед которой меркли все жанры, вместе взятые. Юность его — тусклое время в истории Московского училища ваяния, живописи и зодчества, откуда уже ушли Перов и Саврасов, но еще преподавал Поленов. Собственно, с класса натюрморта у Поленова и начался Головин. Тот, который про цвет и мазок, а не про сюжет и идею. А с жизни внутри поленовского круга, с Абрамцево и работы для Саввы Мамонтова начался Головин исторических ретроспекций и программной лояльности любым стилям и временам. Он был молод и голоден. Голоден и в прямом смысле — к 1890 году он остался круглым сиротой и обеднел до крайности — и в переносном — одиночество, которое отмечали в нем современники, заставляло Головина браться за любые работы. Он выставлялся на поздних передвижнических выставках и на ранних мирискусснических, выдавал то критический реализм, то отпетый символизм, но оригинален был все-таки больше в декоративной своей ипостаси (керамика, мебель, обложки книг). А вот новый русский театр, именно в эти годы начавший выдавать свои первые оригинальные цветы, был способен принять такого художника со всеми его потрохами.

К легендарному Теляковскому, директору Московской конторы Императорских театров, его привели в 1900 году Поленов и Васнецов. И Головин пропал: сначала с Коровиным, а потом и в одиночку он оформлял оперы и балеты в Большом, через два года стал главным декоратором Александринского и Мариинского театров, в 1908-м начал работать с Дягилевым, в 1911-м — с Мейерхольдом. В какой-то момент Головин стал казаться царем всех императорских сцен, но царствование это не было безоблачным. Его много критиковали — и театральные консерваторы, и радикалы. Одни видели в Головине революционера, декадента и невежду — его подробные, с рассчитанными красочными эффектами, тонко стилизованные декорации и костюмы слишком явно перетягивали канат на сторону художника. До Коровина и Головина декорациям стоило быть скромнее и нейтральнее, а костюмам, наоборот, ярче, пышнее. Но и ниспровергатели устоев часто были недовольны — особенно печалился Бенуа: по его меркам, Головин был слишком многоречив, а его искусство казалось «роскошнейшим калейдоскопом», а не подчиненной общему замыслу спектакля работой художника. По-разному относились к Головину и истинные короли сцены: Марии Савиной он «мешал ходить по сцене», а Шаляпин, наоборот, в декорациях и костюмах Головина выглядел эффектнее некуда.

Театральная история Головина известна очень хорошо. И в культурной мифологии советской интеллигенции он давно и очень прочно занял свое почетное место. Умер он в 1930-м — в последнее десятилетие почти отстраненный от театра победившим конструктивизмом, счастливо не дожив ни до метафорической смерти театров своих идейных врагов, ни до реальной гибели своего друга Мейерхольда и всего театра Серебряного века вместе с ним. Живопись же Головина, за исключением портретов Мейерхольда и Шаляпина и нескольких автопортретов, всегда существовала где-то в стороне от его театра. Русский музей попытался эту ситуацию изменить, показав около 150 работ из самых разных собраний страны, большинство из которых напрямую отношения к театру как бы не имеют. На поверку отстранение это оказалось ложным — Головин писал сплошь и рядом людей театральных, иногда на портретах вырабатывал свои идеи костюмов, иногда превращал на своих полотнах неслужилых, партикулярных людей в героев еще ненаписанных пьес, иногда разворачивал пейзаж как самую настоящую декорацию. С пейзажами вообще случилась на выставке удивительная история: те из них, что мы привыкли видеть либо на театральных эскизах, либо в реальной декорации, при водружении на пусть большой, но холст оборачиваются тем самым калейдоскопом, о котором говорил Бенуа. Это очень страстный, очень индивидуальный театральный импрессионизм Головина: есть пиршество мазков, из которых он может слепить что угодно. Ядовитая Мария Савина называла эти мазки на декорациях Головина «холерными эмбрионами». Он не обижался — ведь именно этими «эмбрионами» он выписал все свои самые лучшие спектакли. Вот только в чистой живописи они работать отказываются. Десятки портретов художника на выставке о том же — театр как способ зрения на расстоянии далеко не всегда может быть перенесен на холст. Там, где это происходит, как, например, на портрете Мейерхольда, случается шедевр.