В 1941 году 24 июня шел уже третий день войны с гитлеровской Германией. Журналист и историк Николай Сванидзе рассуждает о том, почему ее начало стало неожиданностью для советского руководства.
Фото: Наталья Логинова, Коммерсантъ / купить фото
В 5.30 утра 22 июня 41-го года немецкий посол Шуленбург, крайне расстроенный, вручил главе советского МИД ноту: ввиду нетерпимой угрозы германское правительство считает себя вынужденным принять военные контрмеры. Молотов не понял, спросил, что это значит. Шуленбург ответил: "Это значит –– война". Молотов доложил про ноту Сталину. Сталин тоже не понял, спросил, что значит эта нота. Молотов объяснил: "Нам объявили войну". Сталин долго молчал, потом сказал, что это, видимо, провокация. Сталин сказал, что Гитлер, видимо, не в курсе. Гитлеровское нападение сразу было охарактеризовано и во всех советских учебниках истории значилось как вероломное, то есть ломающее веру.
То есть мы, советские люди, советское руководство так верили Гитлеру, а он возьми да и обмани наше доверие. Черчилль в своих мемуарах написал о советском вожде и его окружении, что они считались расчетливыми прагматиками, но в тот момент, летом 41-го, оказались бездарными, обведенными вокруг пальца простаками.
Можно до бесконечности считать дивизии, самолеты, танки и артиллерийские стволы с обеих сторон. Но никакая военная арифметика не объясняет того факта, что в первые месяцы войны кадровая Красная армия была уничтожена, без малого 3,5 млн советских военнослужащих оказались в плену, а в военно-государственном руководстве страны царила паника. Только после победы под Москвой, стоившей нашему народу под миллион солдатских жизней, на смену сталинской растерянности пришла новая волна сталинской эйфории, и она обошлась не менее дорого. 42-ой год был еще страшнее 41-го.
Константин Симонов, воспевший подвиг советского народа, прошедший войну и на всю жизнь заболевший ею, много и с болью размышлявший о ее начале, писал, что в случае со Сталиным сказалось влияние неограниченной власти, которое всегда разлагает личность. Он мнил себя способным планировать историю, не верил, что его как обычного человека можно обмануть, надуть. Но, продолжал рассуждать Симонов, есть и ответственность общества, наша ответственность, когда мы вручаем власть в руки одного человека.
Сталин верил Гитлеру, потому что чувствовал с ним внутреннее душевное родство. А Черчиллю он не верил, потому что, как и Гитлер, ненавидел все эти загнивающие западные демократии, всех этих жиденьких либералов. Ненавидел и презирал. И не по своей воле, а по воле Гитлера и только на годы войны оказался с ними по одну сторону линии фронта.