Ребекка Хорн: вы сами должны что-то сделать и перестать жаловаться

Перед открытием своей первой персональной выставки в России РЕБЕККА ХОРН ответила на вопросы АННЫ ТОЛСТОВОЙ.

— Помимо Гамбурга вы учились в Лондоне, долго жили в Нью-Йорке, работаете в Париже и Берлине, выставляетесь по всему миру и сейчас, кажется, стали важной фигурой в немецкой культурной политике...

— Ой, не надо о политике...

— Хорошо, скажем, в немецкой культурной дипломатии. Вы ощущаете себя немецким художником или художником-космополитом?

— Прежде всего я родилась в Германии в конце войны и провела детство и юность в Германии и Швейцарии, потому что моя мать подолгу жила там. Это было очень сложное время в Германии — 1968 год: молодежь начала задавать вопросы о том, что было в годы нацизма, в годы войны, я была частью этого поколения, очень критически настроенного по отношению к германскому прошлому, и правительству мы совсем не нравились. Я училась в Гамбурге — изучала философию и искусство, потом заболела — отравилась парами полимеров, из которых делала скульптуру, и два года провела в больницах и санаториях, а когда поправилась, решила как можно быстрее покинуть страну. Правительство было тогда настроено пресечь все попытки молодежи расследовать это неприятное германское прошлое, и многие, как Руди Дучке, уезжали. В 1972-м я уехала в Нью-Йорк на десять лет, но продолжала снимать квартиру в Западном Берлине с друзьями из студенческого движения. Отто Шили — он был моим адвокатом и в то время вел дело группы Баадера-Майнхоф, когда они уже сидели в тюрьме, позже он был среди основателей Партии зеленых, стал министром внутренних дел в правительстве Герхарда Шредера — в паре с другим "зеленым", Йошкой Фишером, министром иностранных дел. Понимаете, Германия очень сильно изменилась. И я всегда возвращаюсь в свою страну, хотя живу также и за границей,— у меня до сих пор студия в Париже. Конечно, с моими инсталляциями не так-то легко путешествовать по миру, это не живопись, которую легко перевозить, но мне очень важно, что я делаю выставку здесь.

— Трудно уйти от политики. Вы ведь попали в Нью-Йорк, когда там расцвело феминистское искусство. Ханна Уилки, Кароли Шнееман, Марта Рослер... Вы ощущали себя частью этого феминистского движения?

— Конечно. Хотя все они неожиданно решили, что женщина не должна быть красивой, не должна пользоваться помадой, а я находила это смешным: я крашу губы не для того, чтобы нравиться мужчине, я крашу губы, чтобы нравиться себе в зеркале. Главной была Люси Липпард — она верховодила в этом сложном движении. Ханна Уилки была подружкой Класа Олденбурга, у нее была мощная поддержка. Еще вы забыли Лори Андерсон... И Ивонна Райнер, Триша Браун — все эти танцовщицы. Это было время, когда мир искусства был очень мал: Даунтаун, Сохо. Лео Кастелли и Илеана Зоннабенд — они ходили в один бар. Там жило совсем немного людей, и у них не было денег. Но это были замечательные люди. Например, Филип Гласс — он работал водопроводчиком. У него был лофт, где устраивались концерты. Играл Стив Райх, Ричард Серра заезжал на велосипеде... Все было очень по-домашнему, по-деревенски. Студии у всех были крохотными: кровать, стол — и все.

— Такой же узкий круг и такая же теснота были здесь, в СССР, у художников андерграунда, единственное отличие — их квартирные выставки были нелегальными...

— Я преподаю в Берлине уже 20 лет, и периодически мои студенты начинают жаловаться: у нас нет денег, нам надо искать работу... Я говорю им: "Прекратите. Когда я приехала в Нью-Йорк, у меня тоже не было ни денег, ни работы, ни жилья". И в Берлине было интересное время. Когда при Горбачеве началась перестройка и разрушили Берлинскую стену, художники отправились в Восточный Берлин и вселились в заброшенные, стоявшие в руинах здания. Эти сквоты и были их галереями: каждый вечер перформансы, вернисажи... Эти районы сделались настолько знамениты, что туда начали привозить автобусы с туристами — они стали покупать работы... Я думаю, все в ваших руках — вы сами должны что-то сделать и перестать жаловаться.

— То есть, вернувшись в Берлин, вы обнаружили там столь же живую альтернативную художественную сцену, что и в Нью-Йорке?

— Да, точно. Когда Стена рухнула, город все равно был разделен, и трудно было начать диалог. И первую выставку после объединения Берлина мы сделали вдоль Стены по обе ее стороны. Организаторов было трое: я и мои друзья, Хайнер Мюллер и Яннис Кунеллис. Ханс Хааке для своего проекта занял одну из смотровых вышек и установил на ее вершине звезду Mercedes. Кристиан Болтански занял один из пустующих разрушенных домов недалеко от Стены: оказалось, что до войны в нем жили только евреи — он сделал мемориальные таблички на стенах с их именами, датами жизни, профессиями. И Хааке, и Болтански ассистировали мои студенты, они занимались архивными исследованиями истории этих смотровых вышек, они выяснили, кто жил в том доме, кто погиб в гетто, кто — в концентрационных лагерях. Получилась выставка с глубоко критическим отношением к Германии.