"Я сокращаю жизни теней"
Джон Ноймайер о времени и своих часах
Как человек творческий, я не слежу за временем: вот на моей руке отличные немецкие часы Wempe — это подарок. Я сам не выбирал их. К бытовым вещам я в принципе довольно равнодушен.
Фото: Коммерсантъ / Сергей Киселев
Фото: Коммерсантъ / Екатерина Истомина
Зато, конечно, вопросы соотношения времени обычной человеческой жизни и того времени, которое течет на сцене, меня всегда занимали. Как режиссер, я свободно властвую над сценическим временем. Я могу делать с ним все, что я захочу. Я могу сделать так, чтобы герои балета "Дама с камелиями" жили дольше. А могу сократить их жизни. И здесь я волюнтарист.
Но тут присутствует определенный обман. Я могу лишь тешить себя мыслью о том, что продлеваю или сокращаю чьи-то жизни. Театр — это ведь тени, и я сокращаю жизни теней.
Время на сцене — очень тонкая материя. Какой-то миг любовной страсти можно растянуть на полчаса. А целые годы жизни человека, семьи, целого рода сократить до нескольких минут. От режиссера требуется тончайшее и умное умение обращаться со сценическим временем. Любая операция с ним должна быть оправдана концепцией, всей композицией спектакля. Упражнения со временем, с тем, сколько герои находятся, сколько живут на сцене, должны быть направлены на созидание общей гармонии.
Для своей работы в балете я всегда любил обращаться к литературным источникам — к Чехову или к тому же Дюма-сыну, к Томасу Манну. В великой литературе тоже заложены принципы обращения со временем. Возьмите, например, пьесы Чехова. На объяснения в любви потрачены десятки страниц. Потому что это объяснение и оказывается самым важным в жизни героев. Оно и длится долго, и оно, это объяснение, в сущности, является остановившейся вечностью в жизни человека.
Wempe Zeitmeister Grosse Automatic Gangreserve: хронометр с корпусом из стали диаметром 45 мм, датой и запасом хода 46 часов
Мне всегда была любопытна великая литература — не только как опыт слова, но и как инструмент для операций со временем. Вот для героя "Смерти в Венеции" Томаса Манна — что мы знаем о его прежней жизни, о том, что с ним было до того, как он приехал в Венецию? Это всего страничка! Жил, работал, писал. И вот решил отправиться в Венецию. А описание Манном ослепления героя этой юной человеческой красотой — на море, на порывах ветра, в лучах солнца, в пляжном песке,— этим душевным процессам героя отведены десятки подробнейших страниц.
И Манн, и Чехов растягивали и стягивали время, желая показать, что важные вещи длятся вечность, а прошлые жизни героев собираются в какую-то крошечную гармошку.
В балете я хотел бы показать то же самое. Огромным любовным переживаниям всегда я отводил большие куски танца. Минутным объяснениям — большие па-де-де.
Могу я объяснить сейчас, когда я занимаюсь балетными постановками столько лет, что есть такое время на сцене? Точного ответа я не дам. Скорее всего, время на сцене — это важнейший союзник режиссера.
Я никогда не чувствовал страха перед сценой. Боязни, что я не смогу объяснить действия своих героев. Но отсутствие страха далось мне нелегко: мне пришлось пройти школу классического европейского балета, где лирическое время слишком театрально. Любой классический балет, и великие русские балеты Мариуса Петипа здесь не исключение,— это крайне прочные структуры, чьи компоненты спаяны веками. Мое же балетное искусство более свободно, ассоциативно.
Я думаю, что еще более трудно приходится композиторам. Режиссер все-таки использует текст и музыку. Композиторы же сами ткут сценическое время. Наверное, именно поэтому музыка — самое сложное из всех искусств. Она сложнее театра, литературы и балета.