Выставка живопись
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка "Михаил Нестеров. В поисках своей России. К 150-летию со дня рождения" — около 300 произведений из 24 музеев России, Украины, Белоруссии и 10 частных коллекций. Многое отреставрировано, что-то заново датировано. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Юбилей Михаила Нестерова (1862-1942) год назад отпраздновали в Русском музее — теперь празднуют в Третьяковской галерее при поддержке "Евроцемента", BP и ЛУКОЙЛа. Научная и экспозиционная жизнь в наших главных музеях так устроена, что даже от парадной, "датской" (приуроченной к дате) выставки откровений ждать не приходится: собрали работы со всех концов бывшего СССР, отреставрировали, уточнили датировки — и на том спасибо. Ретроспектива в Русском имела какой-то неприятный официозно-клерикальный оттенок: да, Нестеров, истово верующий и страстно увлеченный русской религиозной философией, был черносотенцем, членом "Союза русского народа", но на петербургской выставке он почему-то выглядел человеком, в 1991-м положившим партбилет и тут же побежавшим креститься. Выставка в Третьяковке такого отталкивающего впечатления не производит: выстроена она четче и разумнее, по хронологическо-тематическому принципу, и у Нестерова здесь меньше шансов показаться актуальным персонажем. Не в художественном, а в политическом смысле — в качестве мнимого учителя Глазунова и компании.
С самого начала заметно, как стремительно молодой художник эволюционировал в сторону символизма: легко переболев назидательно-занимательным "маковским" жанром и быстро поняв, что история а-ля Суриков не его призвание, он рано нашел свою тему и свой стиль. Каждая большая религиозная картина — "Пустынник", цикл о Сергии Радонежском, "Димитрий Царевич убиенный", "Великий постриг", "На Руси" ("Душа народа") — в экспозиции сопровождается множеством этюдов, портретных и пейзажных, так что Нестеров вполне законно предстает наследником Александра Иванова. И, как и ивановское "Явление Мессии", каждая из них демонстрирует большое художественное поражение, то есть невозможность выразить средствами современной академической живописи духовные истины, дававшиеся Андрею Рублеву или Беато Анджелико.
Это особенно хорошо видно в "Душе народа", нестеровском opus magnum, писанном в военные годы (1914-1916). Вроде бы формула найдена верно: взять одухотворенный левитановский или, скорее, мельников-печерский русский пейзаж, взять лучших русских людей, Толстого, Достоевского, оптинских старцев, вывести их крестным ходом на берег Волги навстречу Спасителю (Иисус самолично появляется в раннем эскизе, позже композиция, слава богу, будет избавлена от столь плакатной прямолинейности). И — ничего. Лучшие люди в окладе лучшей природы не становятся иконой, а остаются плохо связанными с ландшафтным фоном фигурами. В поисках особого русского пути он шел путем ошибок западной школы: той же бедой мучились по всей Европе академики-натуралисты, не признавшие импрессионизма, и многие нашли спасение во всепоглощающей декоративности ар-нуво.
Приторно-декоративный привкус модерна чуть ли не сильнее ощутим в больших храмовых работах Нестерова: Владимирском соборе в Киеве, церкви Александра Невского в Абастумани, Троицком соборе в Сумах, Марфо-Мариинской обители, Спасе на Крови — их фрески и мозаики представлены эскизами. И опять — ничего. И в Италию византийскую ездил, и иконопись древнерусскую изучал, и к старообрядцам тянуло — а выходит то же самое, что в попытках возрождения религиозной живописи у прерафаэлитов или Пюви де Шаванна. Красота, но красота мирская. Совершенно прерафаэлитски смотрится "Голгофа" с эффектным апостолом Иоанном, модником-декадентом в алом плаще, этаким актером из уайльдовской "Саломеи", слегка перепутавшим пьесы. Конечно, глубину чужого религиозного чувства мерить неприлично, но сравнить это с "Голгофой" Николая Ге язык не повернется. Или вот "Александр Невский" для Спаса на Крови — не благоверный князь, а куртуазный рыцарь, не церковная мозаика, а песнь о Данте и Габриеле Россетти какая-то.
Удивительно, но куда более духовным и церковным искусством кажется светская и советская живопись Нестерова в пору воинствующего безбожия, после Октябрьской революции, которую он не принял, хотя она его (правда, изрядно потрепав семью впоследствии) приняла. Речь не о "Страстной седмице" и прочих явлениях Христа антисоветскому народу, а о портретах 1920-1930-х. Иконописцы Корины, архитектор Щусев, художница Кругликова, скульптор Шадр, хирург Юдин, физиолог Павлов, биолог Северцов — сталинский академик Нестеров, осколок прошлого, создает свой собственный иконостас из сталинской интеллигенции, таких же осколков прошлого. И в облике этой старой, не совсем еще сломленной элиты, как ни странно, больше силы духа, нежели во фресковых святых и вполне декадентских "Философах" (Флоренском и Булгакове) и "Мыслителе" (Ильине) переломных революционных лет — пусть Флоренскому с Булгаковым как будто и полагается быть святее Шадра со Щусевым, монументальных пропагандистов. Вся фальшивая древнерусскость спала, вся символистская претенциозность ушла, осталась лишь невымученная, человеческая, христианская истина. Эта истина и отделяет Нестерова от сегодняшней глазуновщины, вырастившей свой казенный патриотизм и официозное православие на творческих неудачах художника.