Выставка литература
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
В ЦВЗ "Манеж" открылась выставка "Алексей Ремизов. Возвращение". На ней можно увидеть графику писателя из его архива, купленного в конце 2012 года во Франции Министерством культуры РФ для Государственного литературного музея. Такого сюрприза от "малоизученного Ремизова" не ожидала АННА ТОЛСТОВА.
Архивы деятелей русского зарубежья подобного масштаба возвращаются в Россию не то чтобы часто. В 2006-м был приобретен и передан в отдел редких книг и рукописей МГУ архив философа Ивана Ильина, хранившийся в Мичиганском университете. Русский националист, государственник, антисемит, противник большевизма и сторонник сильной руки, во многом симпатизировавший национал-социалистам, но не встретивший взаимности, Иван Ильин сделался к тому времени едва ли не самым цитируемым в речах президента и его окружения политическим мыслителем. Ильинские рукописи купили при финансовом содействии фонда Виктора Вексельберга "Связь времен". Архив Алексея Ремизова приобретен Министерством культуры в конце 2012 года у наследников литературного секретаря и душеприказчицы писателя Натальи Резниковой — он только что попал в Литературный музей. В государственном собирании архивов намечается определенная последовательность: Иван Ильин, друживший с Алексеем Ремизовым, восхищался им и посвятил его творчеству целое исследование, показав себя тонким и проницательным литературным критиком.
"Чтобы читать и постигать Ремизова, надо "сойти с ума",— писал Ильин.— Не помешаться, не заболеть душевно, а отказаться от своего привычного уклада и способа воспринимать вещи. Надо привести свою душу в состояние некоторой гибкости, лепкости, подвижности; и, повинуясь его зову, перестраивать лад и строй своей души почти при каждом новом произведении Ремизова". В правоте критика можно убедиться на выставке: ремизовский архив привезли в музей чуть более месяца назад и, разумеется, толком разобрать еще не успели, так что отбор во многом случаен, но и несколько стихийная экспозиция сводит с ума в хорошем, ильинском смысле. Росчерки тушью — то безупречные в своем совершенстве, то наивно-неумелые, словно бы кисть переходила из рук китайского каллиграфа в руки ребенка. Дикие пиктограммы, диковинные петроглифы, взбесившийся лубок. Ювелирной выделки многоцветные, эмалевые или витражные, композиции — нечто среднее между живописью австралийских аборигенов и рисунками душевнобольных. Изысканные и безумно сложные шрифты — мать писателя увлекалась каллиграфией, супруга была знатоком палеографии. Фольклорные и мифологические изыскания, фантазии на темы русской литературы, воображаемые портреты русских писателей — эта графика изоморфна мозаичной и гипнотической прозе Ремизова.
Рукописные книги и альбомы — с рисунками тушью, гуашью, акварелью, восковыми мелками, с коллажами и гербариями, с сумасшедшей скорописью и виньеточным почерками — в 1920-е делались для себя и для друзей, а с 1930-х — на продажу и кормили семью. Специалисты, наверное, отыщут корни ремизовской "визуальной литературы" на чердаке ивановской "башни" и в подвалах "Бродячей собаки". Опознают влияние футуристов и заумников, благо в 1910-м Ремизов участвовал в организованной Николаем Кульбиным выставке "Треугольник-Венок-Стефанос", где сдружился с Михаилом Ларионовым, Натальей Гончаровой и Давидом Бурлюком. Найдут заимствования из Василия Кандинского и Ивана Пуни, с которыми Ремизов сблизился во время своего недолгого пребывания в "русском Берлине". Но вернее будет, последовав мудрому совету, "отказаться от своего привычного уклада и способа воспринимать вещи".
Алексей Ремизов неожиданно является нам русским Блейком, визионером, сновидцем и мифотворцем, создающим свою вселенную из сказок народов мира, древнерусских фантастических повестей и Лескова с Гоголем. В его "пророческих поэмах" вдруг обнаруживается утраченное звено, обретение которого разрушает кое-как сложившуюся картину истории русской художественной культуры XX века. И история современного искусства теперь, похоже, нуждается в очередном переписывании. Кажется, Ремизову чуть ли не больше, чем футуристам и обэриутам, обязан галлюциногенный Паша Пепперштейн. Кажется, от Ремизова, с головой ушедшего в мир русской литературы, идет окольный путь к таким "литературным" художникам, как Илья Кабаков. Впрочем, все это лишь гипотезы — непонятно, сколько еще открытий чудных готовит нам ремизовский архив.