Петр I в полный рост

Выставка история

Сегодня Владимир Путин в обществе королевы Нидерландов посетит развернутую в выставочном центре "Эрмитаж-Амстердам" выставку "Петр I. Великий реформатор". Накануне государственного визита выставку осмотрел СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Поначалу можно из ложной скромности заподозрить, что туристические толпы роятся у входа в "Эрмитаж на Амстеле" все-таки не столько ради царя-реформатора, сколько ради Ван Гога: пока Van Gogh Museum, ходовая амстердамская достопримечательность, закрыт на ремонт, "Эрмитаж-Амстердам" взялся приютить часть его экспозиции. Но скептики оказываются посрамлены. На выставке, привезенной в голландскую столицу Эрмитажем, не протолкнуться, разноязыкие посетители с приоткрытыми ртами слушают аудиогид, азартно обсуждают отдельные уники и выстраиваются в очередь ради того, чтобы примерить копию петровского кафтана.

Что сказать, выставке вправду есть чем заинтриговать. Ее первый же аккорд совсем не мажорный — посетитель замечает для начала два изображения Петра на смертном одре, сделанные с натуры. Как объясняют кураторы, смысл в том, чтобы этим memento mori задать не казенно-панегирический, а человеческий масштаб. Другое дело, что российский зритель, проследовав далее, может и заскучать. Центральная часть экспозиции, эдакая "петровская эпоха для чайников", в своей дидактичности уж очень снисходительна: здравствуй, дружок, сейчас я расскажу тебе, что до Петра I все русские цари были бородатыми, но потом, несмотря на мятежи и казни, случились реформы, и русские побили Карла XII. Ну, портреты, ну, гравюры с баталиями, ну, подарки, полученные Петром в его европейских странствиях, ну, седла русского царя и шведского короля в конце концов — все это смотрится не столько историческими "мемориями", сколько картинками из учебника. Зато потом, покончив с назидательным вступлением, выставка приобретает совершенно исключительное звучание.

Отчасти дело в самой уникальности материала. Вереница залов в верхнем ярусе выставки задумана в том смысле, что вот здесь, условно говоря, Петр-академик, здесь герой, здесь мореплаватель, здесь плотник, но в каждом зале тон задают вещи, принадлежавшие самому императору и зачастую впервые за многие годы извлеченные из эрмитажных запасников. Тут его пила и долото, тут аптечка и хирургические инструменты, тут навигационные приборы, тут пижонски-барочного вида токарный станок вместе с токарными же изделиями. В одном зале — брутальный матросский наряд, который царь-преобразователь носил в Голландии, в другом — его же шлафрок из японских шелков. Это в общей сложности десятки витрин, пожалуй, даже и в России монографические выставки последнего времени, посвященные историческим фигурам, не выстраивали картину отдельно взятого личного быта с таким фанатическим изобилием.

Местный кураторский пригляд, впрочем, тоже дает о себе знать. Даже архитектурные проекты Николо Микетти для Петербурга и загородных резиденций смотрятся в первую очередь реверансами уютному нидерландскому барокко. Несколько последних залов посвящены Петру-коллекционеру, и эта не самая перворазрядная для отечественного зрителя ипостась великого царя явно призвана со всей наглядностью прописать императора среди просвещенных монархов того времени, а заодно напомнить, что Голландия и тут оставила свой след. Среди приобретенных царем произведений искусства не только "Венера Таврическая", но и рембрандтовские "Давид и Ионафан", научные интересы Петра иллюстрируют заспиртованные доктором Рюйшем младенцы (это, правда, уже не Эрмитаж, а Кунсткамера), и даже варварские сибирско-алтайские драгоценности из нынешней эрмитажной "Золотой кладовой", как напоминает выставка, Петру I подал идею собирать бургомистр Амстердама Николас Витсен. Реконструкция петровской "палаты чудес" хотя и фрагментарна, но занимательна. Так, подаренный как-то раз царю драгоценный ренессансный сосуд, усыпанный античными геммами, при Екатерине II отправили в утиль, а геммы переделали в перстни, но на выставке попробовали, оглядываясь на сохранившиеся гравюры, кропотливо воссоздать раритет в его первоначальном виде.

Возможно, это могло бы стать метафорой всей выставки: попытаться из разрозненных антиков собрать портрет выдающейся личности. Портрет вышел пусть не исчерпывающим, но колоритным. В сущности, это ведь тот самый "герр Питер", воспетый европейским Просвещением великий и загадочный czar, деловито бегающий по стапелю с плотницкими причиндалами в руках и трубкой в зубах, провозглашающий "аз есмь в чину учимых и учащих мя требую". Западники, славянофилы, Мережковский, разговоры о всероссийском рынке и духовных скрепах — все это будет потом, а пока предаешься размышлениям о том, каким же абсолютным должен быть культ Петра в XVIII — начале XIX века, чтобы так рьяно собирать и сохранять в императорской коллекции малейшие вещицы, связанные с его именем. Буквально вплоть до его личного портативного стульчака, который, разумеется, тоже есть в экспозиции наряду с пригорюнившимся чучелом любимой собаки царя.

Но тем очевиднее, насколько разными путями формировался петровский миф на Западе и у нас. В Европе многие десятилетия эксплуатировался именно этот не слишком глубокомысленный, сентиментальный и насквозь положительный образ царя с мозолистыми руками, актуальный и для Вольтера, и для лубка, и даже для оперного театра — от "Петра Великого" Гретри до "Царя и плотника" Лорцинга. У нас же и самое искреннее преклонение перед деяниями Петра все равно часто оборачивалось не столько сантиментами, сколько смутным страхом. Здесь даже "Медного всадника" вспоминать необязательно, вполне сгодится для красноречивого примера известный анекдот екатерининского времени. Мол, в 1770 году, во время службы в Петропавловском соборе по случаю чесменской победы российского флота, митрополит Платон (Левшин) подошел к гробнице Петра с риторическими восклицаниями: "Восстани ныне, о великий царю, и воззри на любезное изобретение свое!" На что гетман Кирилл Разумовский, брат фаворита Елизаветы Петровны, будто бы во всеуслышание брякнул: "Чого вiн кличе? От-то дурень, а ну як вiн встане — всiм нам дiстанеться".