Мандельштам начал эту дискуссию "Стихами о неизвестном солдате" в 1937-м, Целан ответил "Фугой смерти" в 1945-м, Адорно подытожил максимой о поэзии после Освенцима. Воображение XX столетия — не самого жестокого века, возразит историческая статистика, даже если измерять жестокость веков примитивным методом деления общей численности народонаселения на численность военных и мирных человеческих потерь,— так захватили картины массового уничтожения. Пусть в искусстве романтизма образ красиво умирающего героя пережил свое последнее и самое пышное цветение, опережавшие время — вслед за Гойей — уже нащупывали другой путь эстетизации и визуализации смерти. Сказано: хорошо умирает пехота. Военные монументы, которыми украсился этот прекрасный и яростный мир за последние сто лет, хотя бы и образцы минимализма в виде стел-мартирологов, все равно мыслят трагедию обобщенными фигурами неизвестных солдат и невинных жертв, что порою одно и то же. До эпохи массмедиа не было у толпы лучшего зрелища, чем зрелище публичной казни, обставленной с всевозможной театральностью, чтобы отверстые глаза сложенной на плахе головы разбойника — а если зрителю повезет, то и монарха,— навсегда врезались в память. Не то теперь: кадры, промелькнувшие без следа или выбранные из потока новостей чуткими фильтрами вроде World Press Photo, сделали зрелище смерти — от войны, чумы, стихийного бедствия — привычным. Имперсональной, массовой, насильственной или случайной — смерти. Чужой и чуждой.
Фото: Предоставлено Sammlung Goetz, Мюнхен
Фото: Предоставлено автором, Bick Productions и Hauser & Wirth
Фото: Courtesy Peter Kolb, Joseph Beuys estate, VG BildKunst, Bonn.
А как же частная, индивидуальная, ненасильственная, естественная и такая неотвратимая — моя, твоя, ее, его — смерть? Тут до недавних пор действовал род табу, умолчания по некоей негласной договоренности: неизвестный солдат и невинная жертва были по большому счету последними, кому современная визуальная культура дозволяла умирать публично. Возможно, это всего лишь работа механизмов вытеснения и компенсации: смерть обыкновенную, от болезней и старости, подстерегающую нас с куда большей вероятностью, стыдливо спрятали в больницах, хосписах, домах престарелых и одиноких стариковских квартирах. С глаз долой, как инвалидов после Великой Отечественной. Однако на выставке "Размышляя о смерти", сделанной Гете-институтом совместно с Музеем экранной культуры "Манеж/МедиаАртЛаб" усилиями большой кураторской команды в составе Леонарда Эммерлинга, Вольфа Иро, Ольги Шишко, Виталия Пацюкова и Марины Лошак, в отрицании смерти винят не столько психологию, сколько экономику. Экономику, подменившую собой политику и этику: человек-винтик в машине производства не имеет права на износ — его обнадеживают успехи медицины и подбадривает культ молодости и красоты в масскульте,— и вот уже налицо "ожесточение общества, утратившего идеалы солидарности" и "высокомерие человечества, уверенного в технической достижимости всего и вся". И еще определенную часть ответственности кураторы возлагают и на идеологический плюрализм: ведь сегодня у каждого свои версии конца — кто-то ждет материального распада, кто-то готовится к круговороту перерождений, а кто-то страшится геенны огненной. Но, так или иначе, выставка "Размышляя о смерти", претендующая лишь на постановку проблемы, попадает в новомодную интеллектуальную струю: жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путем, вновь вернулась — в кино, в глянец, в субкультуры готов и эмо, в моду на благотворительные вечера, в сентиментальные перепосты в социальных сетях.
Ян Чженьчжун, Симон Дюббро Меллер, Марсель Мит, Анна Хепп, Юлия Шарлотта Рихтер, Петер Резель — кажется, большинство участников выставки размышляет о смерти потому, что художнику нынче опять, как в добрые старые времена, полагается думать о подобных материях. Оттого размышления носят несколько плакатный характер: от видеоколлекции голов разных рас и возрастов, на все лады повторяющих "Я умру", до абстрактных скульптур, являющихся многократно увеличенными слепками пылинок со стола Гитлера. Впрочем, истинного, а не показного гуманизма, который, по мнению кураторов, должен бы возвратиться в культуру вместе с приятием смерти, в этих плакатах мало. Чего не скажешь об албанце Анри Сала, чей гуманизм рождается не из художественных деклараций и нормативных установок, а из личного — эмигрантского, человека второго сорта,— опыта. В его видео "Раз за разом", запечатлевшем мучительную агонию лошади, умирающей где-то на окраине Тираны, есть и глубина, и знание о страдании и одиночестве перед лицом смерти, и сочувствие.
Ян Чженьчжун. "Я умру", 2000–2003 годы
Фото: Предоставлено автором и ShanghART Gallery
На выставке можно будет увидеть и трех классиков, у кого тема смерти — из центральных. Он Кавара, концептуально-жизненный проект которого заключается в ведении обратного отсчета своего бытия, говорит о непостижимости времени в цифирных книгах "Миллиона лет". Билл Виола, патентованный эксперт по вопросам жизни и смерти, трактованным в мистическом ключе, обращается в "Переходах" к образу проходящего сквозь воду тела, чтобы символически выразить моменты рождения и умирания. Йозеф Бойс, сотворивший собственный миф из своей почти что гибели и чудесного воскресения, конструирует в медико-алхимической инсталляции "Пространство боли" — свинцовой камере с запертыми в ней двумя серебряными нимбами,— нечто вроде универсальной модели, позволяющей, помня о смерти, превозмогать бренность плоти.
Но, кажется, только одна работа может бросить вызов бесчувственной патетике военных монументов и холодному безразличию информационных потоков из горячих точек, перенося акцент с абстрактной и далекой смерти вообще на смерть, которая всегда с тобой. Это "Без названия" (1992) Феликса Гонсалеса-Торреса — фотография, где то ли призрак, то ли реальная человеческая фигура скрыта за полупрозрачными занавесками гостиничного номера. Она входит в серию билбордов, которые в самом начале 1990-х Гонсалес-Торрес устанавливал в мегаполисах по всему миру, чтобы художественная реклама привлекла внимание к связанным друг с другом социальным проблемам — замалчивавшейся эпидемии СПИДа, гомофобии и общественному ханжеству. И если для самого художника-гея этот реквием по умирающим друзьям был глубоко интимным высказыванием о тоске, одиночестве и страхе смерти, то для общества в самом угаре потребления он стал призывом опомниться и начать действовать. Скорая кончина Феликса Гонсалеса-Торреса от СПИДа оказалась его последним аргументом в борьбе за признание важности темы.
ЦВЗ "Манеж", с 17 апреля по 26 июня