Призрак титанизма

В ГМИИ имени Пушкина открылась очередная выставка одной картины. На сей раз на Волхонку из миланской галереи Брера прибыл знаменитый позднеренессансный шедевр "Портрет Андреа Дориа в образе Нептуна" кисти Аньоло Бронзино.

Сергей Ходнев

Портреты Бронзино обычно узнаешь сразу. Холодные сияющие краски, горделиво-жеманные позы, дивно выписанные эмалево-гладкие, будто снегом умытые, лица — почти без выражения, породистые, но стылые, только в глазах проскальзывает какая-то нервозная жуть. Блистательное, но очень осеннее искусство, идеальный материал для разговора о том, как-де изменилась Флоренция — уже не республика, а столица Великого герцогства Тосканского, где уже на правах абсолютных монархов правят Медичи, окруженные церемонным, утонченным и жестоким двором, портретистом которого Бронзино, собственно, и состоял.

Портрет Андреа Дориа совершенно другой. Во-первых, сумрачная палитра, во-вторых, решительная нагота модели. Изображающий бога морей адмирал Дориа стоит у мачты (на которой выгравировано его имя), одной рукой придерживая трезубец, а другой — спадающую драпировку (парус, очевидно), едва прикрывающую пожилой срам. При всей любви ренессансных владетелей позировать в виде марсов, аполлонов и юпитеров все-таки прежде она оборачивалась, как правило, более условным, игровым, менее брутальным по духу живописным маскарадом. Впрочем, и сам Дориа, суровый генуэзский мореход, половинчатых решений не любил и книжнические экивоки придворной культуры, скорее всего, не жаловал.

Это был типичный кондотьер макиавеллиевского склада, без страха, но не то чтобы без упрека. Служил французскому королю Франциску I, а когда у того кончились деньги, перешел на службу к главному сопернику Франциска императору Карлу V. Вместе с ним участвовал в походе на Тунис, неоднократно бил турок и североафриканских пиратов на море (с чем, собственно, в основном и связана всеевропейская слава генуэзского адмирала), отвоевал у французов родную Геную, где стал фактическим диктатором, и решительно противился намерениям того же Карла V, пытавшегося устроить в Генуе собственную военно-морскую базу.

На самом деле Бронзино был не первым, кто уподобил Андреа Дориа богу морей: еще до появления аллегорического портрета, написанного, как считается, в 1540-е годы, благодарные современники изображали Дориа в виде Нептуна и в камне, и в бронзе. И большой вопрос, был ли этот кряжистый голый старец с могучей волнистой, как полагается Нептуну, бородой так уж фотографически схож с реальным Дориа,— если верить более партикулярному портрету кисти Себастьяно дель Пьомбо, то не был. Драгоценность бронзиновского полотна не в строгой портретности и не в аллегорическом антураже, хотя в истолковании последнего мало-мальски образованный зритель XVI века мог играться вволю. Это ведь только кажется, что тут топорный ход: раз моряк, значит, Нептун; если вставить этот образ, скажем, в сюжетную матрицу "Илиады" или "Энеиды" и подключить ассоциативный ряд Троя--Эней--Рим--империя, то получится множество самых занятных политических смыслов.

И все-таки все это кажется виньетками, если просто внимательно посмотреть на это лицо, где под личиной божества чего только ни проступает: абсолютная воля, безжалостный волчий ум, невоздержанность, властность и при всем том бесконечная, адская усталость. Хрестоматийный кризис ренессансного титанизма, расписанный как по нотам: век вывихнул сустав, распалась связь времен и так далее, но ведь действительно с шекпировским замахом. И, несмотря и на вроде бы условную аллегоричность, и на наготу, портрет вышел куда богаче и страшнее, чем сиятельные флорентийские модели Бронзино, укутанные "тафтицей, бархатцем и дымкой". Художники-маньеристы много взяли из Микеланджело, это-то общеизвестно, но только редко когда это взятое смотрелось до такой степени органично, как здесь.

Хотя и виньетки иногда складываются любопытным образом. Заказчиком портрета был Паоло Джовио, высокообразованный епископ, интересовавшийся и медициной (служил лейб-медиком у папы Климента VII Медичи), и историей, и описаниями далеких земель, и жизнеописаниями,— это, по преданию, он предложил Джорджо Вазари создать собрание биографий достославных живописцев. И он же на своей вилле создал то, что называлось тогда еще новомодным словом "музей" — коллекцию раритетов и художественных произведений, главным украшением которой были сотни портретов знаменитостей того времени, включая и такого вот Дориа. Только отечественному читателю Паоло Джовио знаком в первую очередь не коллекционерской своей деятельностью, а заслугами перед русской историографией. После того как в апостольской столице побывало посольство великого князя Московского Василия III во главе с толмачом Дмитрием Герасимовым, Джовио написал об этом подробную реляцию с приложением описания Московии. Географические, бытовые и исторические сведения о России, очевидно, были записаны непосредственно со слов Дмитрия Герасимова, который в интеллектуальном смысле был вполне себе ровня западным возрожденческим всезнайкам: филолог-латинист, книголюб, богослов, библеист и географ.

О дружбе Паоло Джовио и Дмитрия Герасимова (Павла Иовия и Деметрия Эразмия, как их на латинизированный лад звали в международных гуманистических кругах) теперь напомнил нынешний итальянский посол Антонио Дзанарди Ланди. Приезд "Андреа Дориа" Бронзино — его уже которая по счету заслуга: у дипломата еще со времен работы в посольстве Италии при Святом престоле прекрасные связи в итальянских музейных кругах. Но в данном случае хочется вспомнить, что исторические перипетии XVI века и для самого синьора Дзанарди Ланди не то чтобы совсем чужие. В конце концов, фамилия его супруги — Медичи, а одна из ветвей его собственного семейства еще в XVII столетии породнилась с потомками того самого Андреа Дориа. Так что и дипломатия, и Медичи, и папы, и старинные русско-итальянские связи, и запыленные генеалогические таблицы — все это вдруг густо сплелось вокруг музейного события в ГМИИ. Словно в заправской маньеристской аллегории.