В Петербурге начался сбор подписей за снос нового здания Мариинского театра. В очередной раз культурный скандал в городе грозит стать политическим
Супермаркет? Офис? Театр! Здесь должны резвиться музы и рыдать от умиления зритель
Фото: Евгений Асмолов/Фото ИТАР-ТАСС
Новое здание Мариинки не просто вызвало оторопь. Гора дел по его возведению: победа на конкурсе и приезд француза Доминика Перро; срыв всех возможных сроков и чуть не пятикратное увеличение сметы (при том что одной из претензий к Перро была именно стоимость проекта, его стеклянного театрального покрывала); тайны двора при смене мастерских и подрядчиков,— в общем, эта гора родила даже не мышь. Она родила, не знаю, ящик гуталина. Говоря словами Флобера, "нечто среднее между фермой и барской усадьбой": обклеенный камнем торговый центр. Большой провинциальный универмаг. Ну так Питер давно и не столица.
И шок у питерцев был оттого, что все ждали, что вот снимут леса и откроется какой-никакой храм, а леса сняли, и открылся лабаз.
И тут важный момент.
Когда раздался первый крик — "Эт-т-та что?!!",— то вполне себе разумные люди, и не обязательно угождающие власти, вдруг кинулись объяснять, что главное в оперном театре — это содержание. Ну, голоса, оркестр, дирижер. А стены, фасады — да и бог бы с ними. Мне в ЖЖ сбрасывали каменты — вот, в Торонто опера-хаус тоже никакой, и нормалек. И вообще, вы, недовольные,— вы тайные поклонники Церетели, вам подай храм искусства, а Иисус чему учил? Правильно, что дух не там, где камни, а там, где люди. Да будем же протестантами. Опера и балет там, где зритель. И неча!
И вот этот оправдательный гул меня не то чтобы изумил,— люди в усталости от жизни нередко автоматом оправдывают то, чего нельзя оправдывать; это называется "с годами стать мудрее". Гул свидетельствует: мы — дико нечуткая к архитектуре страна. Увы, так. И Петр I это понимал и приглашал строить иностранцев. И все Романовы вслед за ним. Живучесть мифа о "шедеврах петербургской архитектуры" — доказательство этого прискорбного бесчувствия.
Дело в том, что выдающихся зданий в Питере мало. Большинство объектов питерской гордости вторично. От воронихинского Казанского собора с его полукруглой колоннадой, стибренной у собора Св. Петра, до стибренного примерно там же Монферраном Исаакиевского собора. Про самое известное петербургское здание, Зимний дворец, лучше вообще промолчать. Растрелли, очень по-русски, всучил Елизавете обувную коробку, обильно покрытую кремом с марципанами.
То, что в Петербурге действительно уникально,— так это немыслимый простор Невы (ни в одной столице мира нет такой гигантской реки, опорной для городского пейзажа), ровнейшая небесная линия и несколько изящных ансамблей, вроде Исаакиевской, Сенатской и Дворцовой площадей (для меня Дворцовая — так самая прекрасная в мире). Из несомненных шедевров и захаровское Адмиралтейство. Вот это — чудо так чудо, когда мастодонт невиданных размеров легок, изящен, воздушен. Парит в воздухе такая классицистская бонбоньерка с корабликом на шпиле. Это изящество, кстати, уже до революции было поругано. Когда верфь уничтожили и землю отдали под застройку, там поналепили безвкусных, но "богатых" доходных домов в стиле радующего дураков историзма, убивших вид со стороны воды.
А в целом милый прекрасный Петербург, весь его нежный плен — он образован большей частью фасадами, иногда удачно, а иногда пошловато декорированными. Пройдитесь по Невскому — сплошная стена никакой архитектуры. Парадокс в том, что Петербург при всем этом действительно завораживает. Нет ничего слаще, чем гулять по Питеру и белыми ночами, и под вьюгу февраля, когда на улицах мало людей. Золотой сон, мечта, фантастическая декорация никогда не существовавшей прекрасной империи.
А завораживает декорация потому, что весь немаленький дореволюционный город архитектурно скреплен жесточайшим соблюдением двух градостроительных правил. Первое — все дома строятся в красную линию, "единой фасадою". Они выровнены по линейке, как солдаты на параде. Ни шагу вперед, ни шагу назад — р-р-разговорчики а-а-атставить! Второе правило — ни одно здание не строится выше Зимнего дворца. Выше — только шпили да купола, для Бога сделано исключение. А для людей, как бы родовиты, властны, богаты они ни были,— нет. В итоге весь Питер строился в единстве различных эпох. При застройке вытянутый участок земли дробился на два-три двора (отсюда дворы-"колодцы"), а боковая стена представляла глухой брандмауэр, чтобы к нему мог пристраиваться такой же высоты дом-сосед. Питер являет собой парад зданий-новобранцев, каждый в своем партикулярном платье (повторяю: нередко безвкусном), однако равных по росту и застывших по команде "р-р-равняйсь!" Я слышал, что было и третье правило — зафиксированные в регламенте пропорции окон и этажей, но доказательств у меня нет.
И даже там, где Серебряный век позволил вольности — дома с открытыми курдонерами, разновысотные корпуса,— там складывались новые жесткие правила. Например, Каменноостровский проспект — сама легкая, изящная улица Петербурга (Мандельштам называл его "молодым хлыщом") — требовал на перекрестках возводить здания непременно со шпилями. Ими и сегодня пришпилено к пейзажу небо Петроградской стороны.
В общем, я хочу сказать одну очень простую, но важную вещь. Мы привыкли, что красота — это индивидуальность и самовыражение. Но красота может прекрасно родиться и в строгой клетке неукоснительных требований. Красота может случиться просто потому, что правила удачны и соблюдаются непреложно, особенно теми, кому в индивидуальном порядке гордиться нечем. В едином строю распоследний мухортик равняется по правофланговому: вот в чем эстетика парада.
А огромная кака новой сцены Мариинского театра — она потому и кака, что ради денег наплевала на те правила, которые бытуют в Коломне. То есть старое здание театра — оно, мягко говоря, не шедевр. Но оно соответствует окружению. Проект Доминика Перро строился не только на идее контраста с тихой, милой, мелкомасштабной Коломной. Он базировался на еще одном правиле столицы: быть выставкой достижений имперского хозяйства, знакомить горожан с тем, чего в России пока не бывало. Так и не случившаяся стеклянная шаль с золотыми переплетами, которую Перро собирался набросить на театр, была не просто архитектурной деталью. Идея состояла в создании под этой шалью защищенного от непогоды общественного пространства. Перро своим проектом решал проблему любого театра, который, конечно, храм, да только с закрытыми дверями. По большому счету, весь Петербург — это общественное пространство, только открытое злым балтийским ветрам. Перро придумал его укрыть.
Этого знаменитому французу сделать не дали, причем, подозреваю, не дали сознательно. Его пригласили в страну, где действуют СНИПы и ГОСТы образца 1950-х, заранее зная, что вскоре обвинят в неумении по ним работать. Ему более чем настойчиво предлагали брать определенных подрядчиков, но архитектор не понимал (или делал вид, что не понимает) сокровенной сути этого предложения. В итоге контракт с Перро был расторгнут, а стоимость строительства Мариинского-2 выросла, повторяю, в разы. И у меня есть подозрение, что это и было единственной целью трюка с приглашением звезды. В Петербурге сегодня живут люди, которые в курсе кое-каких деталей, но они связаны распиской о неразглашении "коммерческой тайны". Тайна, боюсь, действительно сводится к коммерции, если ею деликатно называть воровство.
Тайна на строительстве Мариинского-2 вообще такая, что даже имени автора окончательного проекта нельзя найти: кому охота позориться в веках?
Так что новая сцена Мариинского театра пусть войдет в историю Мариинской впадиной и пусть торчит теперь занозой в слепом российском архитектурном глазу, а также наглядным пособием, что бывают страны, где история ничему не учит.
А жалкие оправдания, что главное в опере — опера, а не фасад,— это оправдания такой слепоты.