Если бы не имя режиссера, вопросов к "Штилю" (2011) не было бы вообще: телефильм о французском Сопротивлении как телефильм. Разве что удивил бы "перевод" названия: оригинальное — "Море на заре" — отсылает к строкам сюрреалиста Робера Десноса: он умер в 1945 году, месяц спустя после того, как Красная армия освободила его из концлагеря Терезин. Еще можно было бы погадать, зачем — не иначе в честь внезапной, но вечной, дружбы с Германией - скаредная Франция поделились героическим прошлым с немецким режиссером. Да, он написал одну книгу об эпизоде, экранизированном в "Штиле", а французы — тысяча одну.
Закавыка в том, что режиссер этот — Фолькер Шлендорф, автор "Жестяного барабана" (1979), пророк политического кино в ФРГ: за "Поруганную честь Катарины Блюм" (1975) его — вкупе с женой и соавтором Маргарет фон Тротта и сценаристом Генрихом Беллем — объявили не то что "симпатизантом", а чуть ли ни подстрекателем боевиков "Фракции Красной армии".
Сомнений в праве тишайшей Катарины Блюм на выстрел в мирное время в безоружного бульварного журналиста, походя растоптавшего ее жизнь, не было тогда, да и сейчас не возникает. Шлендорф от "Катарины" не отрекался. Но, взявшись за события военного 1941 года, он вдруг запутался в мыслях и чувствах, что производит диковатое ощущение.
Невымышленная трагедия, которой посвящен "Штиль", проста, как девять грамм свинца. Летом 1941 года французские коммунисты перешли от пропаганды к отстрелу оккупантов. Кстати — и это очень важно — именно в апогее городской герильи, апеллировавшей к опыту Сопротивления, режиссеры-единомышленники Шлендорфа воспели ("Специальная секция" Коста-Гавраса, 1975; "Красная афиша" Франка Кассенти, 1975) подпольщиков, которых нацисты именовали не иначе как "террористами".
"Отстрел" — громкое слово. За два месяца не повезло трем "бошам", начиная с офицера, убитого 21 августа в парижском метро юношей, вошедшим вскоре в легенду под именем "полковника Фабиана". Четвертым стал подполковник Хотц, начальник оккупационных сил в департаменте Внутренняя Луара: 20 октября боевики, прибывшие из Парижа, расстреляли его в Нанте у подножия готического собора.
Гитлер ответил приказом о казни 150 заложников. Расстреляли в итоге "только" 98, но лиха беда начало. Тем более что отлавливать жертвы немцам не пришлось: французы загодя заключили в лагеря коммунистов, анархистов, синдикалистов и прочих антифашистов. Лагеря, конечно, так себе: в фильме зэки наперебой кокетничают через забор с барышнями, а охрана грозится, если они будут шуметь по ночам, отобрать радиоприемники.
Такая пастораль никак не отменяет того факта, что лагеря оказались смертельной западней. Как, впрочем, и упомянутая в фильме добрая репутация Хотца, никого еще не успевшего расстрелять, никак и никогда не превратит его в невинную жертву "террористов".
"Штиль" — о 27 жертвах из лагеря Шуазель. Самый известный из них — 17-летний Ги Моке (Лео-Поль Сальман). Смертников — чтоб живые содрогнулись — отбирали не только идейных и партийных, но и молодых. Предсмертное письмо комсомольца Ги, арестованного за листовки, во Франции чуть ли ни заучивают в школах, как "Отче наш" антифашизма.
В общем, история проще некуда.
Но Шлендорф ухитрился заразить экранных палачей и жертв своей рефлексией. Они маются ситуацией так, словно не идет третий год мировой войны. Одним лагерникам кажется уместным как раз в такой момент припомнить коммунистам пакт Молотова-Риббентропа. Коммунисты отбиваются от них диалектикой наотмашь: хорошо, что нас расстреляют, ибо Франция увидит истинное лицо нацистов. Еще один арестант возмущен "трусостью" боевиков, стреляющих в спину. Ему вторит префект, дающий немцам рекомендации, кого убивать: "Это наверняка англичане: французы не стреляют в спину честным воинам".
Фото: ММКФ
Как бы это сформулировать поделикатнее? Ну не немецкого, даже не немецко-антифашистского ума это дело — клеймить французов, без вдохновенной помощи которых жалкая тысяча немецких офицеров не могла бы управлять Францией.
Вид у этой "тысячи" по получении гитлеровского приказа действительно жалкий. Генерал Отто фон Штюльпнагель не удержался от миллион раз звучавшего с экрана причитания "я офицер, а не мясник". Кажется странным, что к осени 1941 года эта блажь у вермахта еще не выветрилась, но генерал имел в виду, что имеются специально обученные "мясники", да к тому же — "Мы же не в Польше, а во Франции!". Рядовые палачи заслужили изумленную реплику эсэсовца: "Их даже расстреливать надо учить!"
Шлендорф, конечно, не реабилитирует вермахт: с "мясной" миссией он справится вполне, все об этом знают, и это знание лишает любого интереса генеральские переживания. Интересно другое: что тут делает философ, писатель, один из важнейших интеллектуалов ХХ века Эрнст Юнгер (Ульрих Маттес)? Нет, что делал капитан Юнгер во Франции — понятно: присутствовал при казни заложников, наслаждался интеллектуальной и светской жизнью, запечатленной в его дневнике. Но в чем "высший" смысл его присутствия на экране, помимо демонстрации изумительной, скажем так, наивности — когда "все это закончится", Юнгер рассчитывает поселиться в Париже. Очевидно, присутствие, кажется, близкого Шлендорфу героя вводит в "подсознание" фильма элемент "относительности": трудно не представить, что и Юнгер мог нарваться в Париже на пулю, и тогда за жизнь мудреца расплатились бы пятьдесят или даже сто французов.
Проблема в том, что, нарвись Юнгер на пулю, в историческом контексте — который как-то "жмет" Шлендорфу — не в мире стало бы меньше на одного философа, а в вермахте — меньше на одного капитана.
В прокате с 7 марта