Вечный расцвет царства

СЕРГЕЙ ХОДНЕВ

Еще не потерял свой гранитный нос гизский Сфинкс, еще стоял на своем месте в порту Александрии знаменитый Фаросский маяк, еще не тронуты были великие храмовые комплексы Фив, а Египет уже занимал в сознании тогдашних европейцев то место, где для человека Нового времени прописан некий условно собирательный "Восток": источник загадочной и древней мудрости, родина причудливых культов, таких непонятных и таких притягательных для любопытствующего обывателя, и, наконец, край совершенно особого искусства — экзотического, утонченно-сурового, устроенного по непонятным жестким законам и адресованного, казалось, непосредственно вечности, а не суетящимся людишкам.

После завоеваний Александра Македонского нильское царство получило изрядную прививку эллинских нравов и эллинских представлений о прекрасном, и в результате вышел славившийся на все Средиземноморье плавильный котел культур, традиций и вер, но речь не об этом. Римляне первых веков нашей эры, конечно, находили в той же Александрии привычный комфорт, привычные архитектурные формы и вообще все, что цивилизованному мегаполису тогда полагалось, но люди по-настоящему взыскательные и любознательные тянулись к другому Египту — сказочному Египту фараонов с его звериноголовыми богами, пирамидами, иероглифами и жреческими тайнами. Тут современному европейцу опять же многое знакомо: сначала, еще при Августе, про все эти египетские мистерии говорили осуждающе — некультурная нация, варвары-с, но через века полтора-два уже задумывались, прежде чем брезгливо пожимать плечами. Кто их там знает, египтян, они вон пирамиды строили за столетия и столетия до Ромула. Обряды интересные, мумии всякие, такое все непонятное и возвышенное, да и Пифагор, говорят, у них учился, и Платон к ним ездил — что-то все-таки в этом есть. И культ Исиды победоносно распространялся вместе с римскими гарнизонами вплоть до Британии, а ученые мужи силились разгадать зыбкую мудрость Египта, сочиняя трактаты, часто имевшие к древнеегипетскому мировоззрению на самом деле настолько слабое отношение, что постесняться такой эзотерической стряпни было бы впору даже Елене Петровне Блаватской.

Но это мы сейчас знаем. А в Средние века свидетельств о Древнем Египте у Европы только и было, что Ветхий Завет, рассказы путешественников, лежащие посреди руин Рима обелиски и корпус греко-римских писаний очень разной степени документальности. Картина получалась престранная: так, веками европейцы были уверены, что знаменитые пирамиды — это элеваторы, которые Иосиф Прекрасный построил для хранения урожая тучных лет, и именно поэтому пирамиды угодили, например, в мозаики Сан-Марко, посвященные книге Бытия. Это очень наивно, но общий лейтмотив отношения к Египту с его памятниками оставался в общем-то все тем же: загадочность, дряхлая малопонятная старина, нечеловеческая грандиозность, сверхчеловеческая мудрость и, главное, вечность.

Потом был Ренессанс, который очень рано начал пытаться под классической античностью найти какие-то еще более почтенные культурные слои — и сталкивался, разумеется, с Египтом. Но это опять был Египет из вторых рук. Мистики III века, выдававшие густую мешанину из неоплатонической философии и осколков ближневосточных верований за откровения нильских жрецов, сочинения проходимца V века, называвшегося Гораполлоном (египетский Гор плюс эллинский Аполлон — синкретизм чистейшей пробы) и предлагавшего на правах якобы последнего хранителя исконной мудрости самые вздорные толкования иероглифического письма — какая-нибудь дежурная фраза, скажем, "построено в третий год благополучного царствования фараона такого-то", согласно Гораполлону, должна была превращаться во что-нибудь вроде "око Осириса просвещает низшую материю, благословляя ее разумное естество". Как ни смешно, но до начала XIX века эта древняя фоменковщина и считалась одним из главных авторитетов в том, что касается понимания египетской письменности.

Искусством же Египта интересовались по остаточному принципу — просто потому, что знали о нем очень немного. Пара саркофагов, немного статуй, несколько резных табличек с мифологическими сценами, неизвестно откуда извлеченных и на правах "куриозов" занявших место в кунсткамерах некоторых европейских князей. Планомерное коллекционирование египетских раритетов и исследование древностей in situ еще не скоро должны были войти в моду. Как будто бы совсем неразвитое чувство изящного жителям долины Нила готовы были простить — за предполагаемые мудрость, таинственность, суровость и тягу к вечности.

В XVII веке один из самых феноменальных ученых своего времени, иезуит Афанасий Кирхер, в своем огромном труде "Oedipus Aegyptiacus" ("Египетский Эдип") подытожил все то, что Европа к тому времени знала или предполагала насчет Древнего Египта, и в ворохе подробных, но не слишком полезных известий о герметической философии, алхимии, каббале и так далее у него попадались изредка перлы чистой интуиции (например, догадка о родстве языка коптов с исконным древнеегипетским наречием). А в XVIII веке Египет с его столь странным искусством начинает если не входить в художественную моду, то по крайней мере регулярно становиться предметом для стилизаторских упражнений. Как в "Алтаре Аписа" (1731), поразительной египтологической фантазии, которую гений барочного ювелирного искусства Иоганн Мельхиор Динглингер сделал для развлечения Августа Сильного, короля Польского и курфюрста Саксонского, тут тоже был момент итога и обобщения, потому что мастер, по сути, взял охапку посвященных известным тогда в Европе древнеегипетским памятникам гравюр и рисунков и попросту скомпоновал из заимствованных мотивов свой драгоценный мини-монумент. Или как в интерьерных эскизах Пиранези (1769), который тоже был не слишком большой знаток нильской мудрости, но смело строил теории о родстве древнеримской и древнеегипетской архитектуры через посредство этрусков — и не менее смело обращался к доступным ему изобразительным материалам (благо их стало к этому моменту значительно больше), создавая дотошно выдержанные в древнеегипетском стиле композиции для оформления — всего-навсего — каминов. И если вы думаете, что первым пришествием Древнего Египта на оперную сцену была "Аида" Верди, то зря. Среди популярных в XVIII столетии оперных либретто были две драмы на древнеегипетский сюжет — "Сезострис" Апостоло Дзено и "Нитектида" Пьетро Метастазио, к которым обращались десятки композиторов; да и действие той же "Волшебной флейты" Моцарта разворачивается как-никак в том же Египте.

В этом порыве барокко и классицизма к берегам священным Нила было два дополнявших бесстрастный академический интерес резона, и они страшно разные. Во-первых, геополитика. Египет был не загадочной и недостижимой страной антиподов, а территорией, насчет которой европейские державы строили вполне прагматические колонизаторские планы. Еще Лейбниц (вдохновившись, надо думать, тем же "Египетским Эдипом" Кирхера) составил для Людовика XIV прожект завоевания Египта, которое должно-де было стать залогом процветания французской монархии. Во-вторых, масонство. В XVIII столетии вольные каменщики были не то чтобы как-то демонически влиятельны, но социально активны и вездесущи уж точно, и к этой активности органично примешивалась интеллектуальная жадность — хотя бы ради того, чтобы с пропагандистскими целями удлинить генеалогию братства. А Египет с его пресловутыми премудростями, которые толком и не разберешь, но которые тем не менее очень многозначительны, годился для этих целей просто идеально. Интерьеры лож, ритуальные предметы, грамоты — все это сплошь и рядом оформлялось в древнеегипетском духе, и эта декоративность могла даже становиться рекламным инструментом для приманивания великосветской публики во все умножающиеся тайные общества. Как и намеки на эксклюзивное родство с египетской традицией: скажем, граф Калиостро, самый известный пропагандист "египетского" масонства, рассказывал адептам, что посвящение получил в древнем Мемфисе от таинственного мага-отшельника.

То, о чем задумывались Бурбоны, попробовал совершить генерал Бонапарт, убедивший Директорию, что завоевание Египта поможет сокрушить могущество Англии. И хотя военно-политические итоги этой масштабной авантюры вышли весьма скромными, прорыв в представлениях Европы о Древнем Египте получился неизмеримо грандиозным, вполне под стать эпох великих революций и великих войн. Не смущаясь расходами, Бонапарт взял с собой сотни "штатских", капризных и не приученных к походным тяготам: это были географы, натуралисты, геодезисты, химики, инженеры, но также художники и знатоки древностей. Согласно правдоподобному анекдоту, когда во время длинных переходов французской армии по пустыне на горизонте показывалась мамлюкская конница и войску приходилось спешно выстраиваться в каре, раздавалась привычная команда беречь самое ценное: "Ослов и ученых в центр!" Годы спустя, под эгидой уже не генерала Бонапарта, но императора Наполеона, собранный тогда материал станет основой "Описания Египта" — 24-томного труда, иллюстрированного с почти немыслимой по меркам тогдашней книжной индустрии роскошью. Мириады храмов, гробниц, рельефов и скульптур впервые в истории человечества стали представимы не только для отчаянных одиночек путешественников, но и для домоседов. А случайно найденный наполеоновским солдатом Розеттский камень — стела начала II века до Рождества Христова, где один и тот же малозначимый официозный текст излагался трижды, два раза на древнеегипетском (иероглифами и знаками демотического письма) и один раз на древнегреческом,— помог затем совершить совсем уж коперникианский переворот в мировой науке Жан-Франсуа Шампольону, расшифровавшему иероглифическую письменность.

В Египет потянулись археологи, а в европейские столицы потянулись обозы с древними памятниками, оседавшими в музеях. Научные сенсации не прошли мимо мастеров европейского ампира. Связки папируса и "лотосовые" капители, сфинксы и головы богини Хатор, мужские фигуры в набедренниках и головных платках, обелиски и пирамиды — все это в первой трети XIX века активно теснит греко-римскую тематику в модных интерьерах и в модных изделиях декоративно-прикладного искусства. Даже Россия, у которой в Египте, ну казалось бы, не было совсем никаких интересов, не остается в стороне. В Петербурге появляются Египетский мост и сфинксы перед Академией художеств, богатые баре делают в своих домах "египетские залы" — что уж говорить о более кабинетных материях вроде мебели, каминных часов или фарфора, где египтомания бурно развивается тоже с подачи Наполеона, подарившего Александру I огромный севрский сервиз с декорацией по мотивам упомянутого "Описания Египта".

И все равно, несмотря на все открытия, в этом массовом восприятии Египта преобладала перекличка с тем самым древним ассоциативным рядом — Египет--пирамиды--жрецы--мумии--вечность. Ампирный интерес к египетскому стилю в вещах повседневного быта оказался не очень долговечным, и затем — вплоть до конца XIX века — среда бытования египетских мотивов была довольно ограниченной. Во-первых, декорация музейных залов, где выставлялись коллекции соответствующих экспонатов, частные и государственные. А во-вторых и в-главных — всякие погребальные и мемориальные сооружения: обелиск, пирамида или характерная архитектурная форма в виде усеченной пирамиды могли фигурировать в амплуа и кладбищенского надгробия, и садово-паркового павильона со слезливым звучанием, и даже православной церкви, как в случае с Никольской мемориальной церковью (1870), посвященной памяти защитников Севастополя.

И когда на рубеже веков интерес к Египту вновь оживился, это было связано не столько с достижениями археологов, сколько с очередным витком спроса на как бы древнюю эзотерику. Нужно было дождаться очередных научных прорывов после Первой мировой, подкрепленных на сей раз массированными действиями тогдашних медиа, чтобы случился очередной ренессанс египтомании — на сей раз невиданно массовой. Гробницы эпохи Нового царства в так называемой Долине царей начали раскапывать давно, но в этом-то и была вся сложность — почти все захоронения были к началу прошлого века уже тронуты ворами. Собственно гробница, получившая неброское обозначение KV62, тоже была грабителям известна, но по каким-то причинам основной объем хранившихся в ней заупокойных даров они не стали растаскивать. Находками, которые обнаружила экспедиция археолога Говарда Картера, можно было укомплектовать целый музей средней руки: кресла, ложа, утварь, наконец, сам фараон, носивший красочное имя Тутанхамон ("живое подобие Амона"), был упакован помимо каменного внешнего саркофага в килограммы золотых украшений.

Известия о гробнице Тутанхамона, растиражированные с наглядными фотоиллюстрациями в газетах всего мира, стали для египтомании не менее важным этапом, чем подвиг наполеоновских ученых. Здесь сошлось все, что можно: и невиданный прежде клад, воскрешавший в памяти баснословные рассказы о фараоновских сокровищах, и воспроизведенная в надгробной маске располагающая физиономия юного царя, изображение которой облетело весь мир, и страшилка о проклятии, в результате которого-де умерли организаторы и участники экспедиции Говарда. Массовый зритель мечтал, думая о Египте, о волшебной роскоши и страшных тайнах — и вот он их получил в полном объеме. И искусство ар-деко — что европейского, что американского — благодарно взялось за освоение накопленного поколениями древнеегипетского материала.

Растиражированные произведения из тутанхамоновского склепа наконец помогли сломать эту страшную мистически заупокойную стену, которая веками преграждала для европейского обывателя доступ к Египту нормальному, живому, любившему комфорт и земные блага. Теперь модница могла украсить себя ожерельем в духе древнеегипетской пекторали с лазуритовыми скарабеями, не боясь показаться мумией, а архитектор мог отделать модный особняк в нильском духе, не опасаясь ассоциаций с гробницами. Египет стал синонимом не одухотворенной вечности, а гедонистической погони за роскошью, несколько даже тяжеловесной, царственной, густо-экзотичной. В Америке 1920-1930-х под египетские храмы стали в массовом порядке оформлять кинотеатры и варьете, а Клеопатра, в которой видели не эллинистическую монархиню, а декадентское отображение великолепия фараонов, надолго стала одной из самых завлекательных героинь кинематографа — вплоть до Элизабет Тейлор. Теперь сведения о Древнем Египте доступны всем, произведения египетского искусства самых разных эпох тоже, и уже со школьной скамьи всем вроде как положено знать, что Египет фараонов — это сложная цивилизация с очень разными периодами. Но ничего не поделаешь, в голове у среднего гражданина остается все тот же скудный, но величественный набор олицетворяющих нильское царство персон: легендарный Хеопс (потому что построил великую пирамиду), великий Рамзес II (потому что имя красивое), юный Тутанхамон, правивший считаные дни (потому что с ним связана самая славная египтологическая находка), и Клеопатра, проматывавшая на своих пирах области и провинции — потому что наука наукой, а для рыночного успеха грош цена даже самой легендарной и седой роскоши, если с ней нельзя связать эффектное женское имя.