Попал на обсуждение очередной программы развития Москвы — не официальное, а так, экспертное. Там, вообще-то, интересная ситуация. Позиции власти сейчас более или менее определенные: наш избиратель — это глубинная Россия, московские люди, протестующие в шубах, для государственного созидания потеряны, да и черт бы с ними. Прекрасная, внятная позиция, но Москве предстоят выборы в Мосгордуму в 2014-м и мэра в 2015-м, а идти на выборы с лозунгом "да и черт бы с вами" как-то несообразно. Не то что вовсе такого быть не может, в принципе, во власти все так бесшабашно уверены в себе, что, может, и пойдут, и даже, скорее всего, это и будет делаться в конфигурации "мы за простых жителей Бирюлево, против хипстеров и геев". Но пока еще происходят шевеления, что как-то это топорно и может не сработать, и вообще — вдруг как раз в Бирюлево самый хипстер и живет.
Так вот, разные эксперты из довольно величественных кругов предлагали разные идеи, и потом получилась программа примерно следующего содержания. Значит, в Москве должны проходить честные выборы, причем не только в смысле подсчета голосов, а по полной — честная регистрация, честная агитация и т. д. Москве нужна свобода слова на телевидении, в газетах и вообще повсюду. Москве нужен честный суд, желательно суд присяжных. Москве нужны гарантии частной собственности и инвестиций. Москве нужен честный рынок без административного давления и честная конкуренция без монополий. Москва нуждается в свободе митингов и собраний и свободе совести вообще, а от РПЦ в особенности. Вообще Москве нужно соблюдение Конституции РФ.
Александр Иванович Герцен, если не лучший, то, несомненно, умнейший русский писатель XIX века, ясно сформулировал суть общественных настроений после провала декабристской революции — полнейшая пустота и ощущение, что прежние пути развития вряд ли возможны. Дальше пути обозначились другие: кто-то увлекся Гегелем и Шлегелем, а через них — русским духом, кто-то Сен-Симоном и Фурье, но, так или иначе, это было нечто вовсе не схожее с декабристской повесткой дня. Ни конституции, ни вхождения в современную им Европу люди 1830-40-х годов не хотели. У нас как-то не так. Возможно, причина в масштабах декабристского провала, но, с другой стороны, со времен Николая Павловича в этом деле все ж таки наметился прогресс и лидеров протестного движения публично вешать не принято. То, что случилось поражение, всем вроде бы понятно, но сказать, что возникли какие-то новые темы — тоже не скажешь.
Мы продолжаем повторять один в один либеральные идеи так, будто на дворе даже не 2011-й, а 1993 год. И Ельцин опять молодой, и юный Гайдар впереди. Не получилось в России — давайте хотя бы в пределах МКАДа, нет — так давайте отступим за Третье транспортное кольцо. То, что ничего не выходит, не смущает нас, и мы, собственно, не то чтобы готовы обдумывать либеральные лозунги, изучать историю их применения и делать какие-то выводы. Нет, все вертится вокруг едва ли не азбуки — основных прав, зафиксированных Декларацией прав и свобод гражданина 1789 года. Рассуждения, скажем, типа Ортеги-и-Гассета: "Демократия и либерализм — это два ответа на два различных вопроса... Демократия отвечает на вопрос: "Кто должен осуществлять политическую власть?"... Либерализм отвечает на вопрос совершенно иной: "Каковы должны быть границы политической власти, кому бы она ни принадлежала?"" — кажутся нам не крамолой против самой сердцевины наших убеждений. Хотя, казалось бы, чем не либеральная платформа — пусть хоть Путин, лишь бы нас не трогал.
И с другой стороны, такое ощущение, что, когда мы в очередной раз озвучиваем либеральный букварь, в воздухе все равно разлита та же самая полнейшая пустота. Ничего ведь не будет — ни судов присяжных, ни весело резвящихся искрометных СМИ, ни честных выборов, ни свободы совести от РПЦ. Ни за пределами МКАД, ни внутри. К народу мы не ходим, а к власти с этим уже ходили, и она не взяла.
Причем не то что они у нас ничего не берут. Они берут самое интересное и живое. Многие заметили, что последние месяцы нас, в сущности, попросту троллят. Законы о митингах, о чувствах верующих, о гомосексуализме, об иностранных агентах так своеобразно устроены, что они не то чтобы нацелены на искоренение всего подзаконного, а скорее служат своеобразными дразнилками. Как бы депутаты говорят недовольным протестующим обидные слова — хулиганы, шпионы, христопродавцы и пидарасы,— но в культурной законодательной форме. Но давайте попробуем честно ответить себе на вопрос, что было самым ярким в протесте прошлого года? Ведь, согласитесь же, ну не повторение либерального букваря, который мы все знаем с детства. На мой взгляд, это очевидно: главным достижением протестного умонастроения был проект "Гражданин поэт" Дмитрия Быкова, Михаила Ефремова и Андрея Васильева. "Мы ни разу на комбайнах не играли в бадминтон" — это вам не требование присяжных для суда московской юрисдикции, это попросту здорово и доказывает, что мы еще живы. Но ведь это тот же троллинг, только в культурной поэтической форме с элементами интертекстуальности. Понятно, что креативная общественность троллит стихами, поэзия — это ее родовое достояние, а государство так не может. Государство троллит законами, и даже не знаешь — может, это все же лучше, чем если бы оно писало стихи.
По идее, было бы неплохо, чтобы мы взамен чего-нибудь взяли и у них. Ну, скажем, вот государство, пока оно еще не переизбралось, выдвигало разные перспективы развития, а теперь перешло на дразнилки. Можно было бы усвоить обратную стратегию, все ж таки мы страна с немодернизированными системами управления, вооруженных сил, судопроизводства, образования, здравоохранения и т. д. Мы могли бы выдвигать программы их модернизации, пусть даже в поэтической форме. Это могло бы быть что-нибудь вроде хозяйственной поэзии Гесиода — с изложением сути процесса, когда, кому и что делать, какова ресурсная база, основные приемы. Герцен, между прочим, так потом и делал, публикуя в "Колоколе" довольно-таки развернутые программы реформирования России. До стихотворной формы он, правда, не дошел.
Или вот Олимпиада. Владимир Владимирович явился туда и разоблачил жуликов и воров, то есть выступил в роли Навального. Что это, как не перенимание живых идей у протестующих? Теперь строительство в Сочи, надо полагать, станет для власти основным полигоном для борьбы с коррупцией. Вслед за Владимиром Владимировичем все менее значительные государственные лица отправятся туда и начнут выявлять злоупотребления на трамплинах, в ледовых дворцах, на предприятиях общественного питания и в пунктах заточки коньков — в зависимости от ранга лица в государстве. Мы бы могли в таком случае начать указывать, что все ж таки Олимпиада — это большое событие, праздник атлетизма, здоровый образ жизни, что зима — это наше все. Олимпиады, между прочим, изобретение древнегреческое, то есть связанное с парламентской традицией. Может, стоит побороться с антидемократической линией власти на срыв общенародного праздника?
Не годится? Ну хорошо, может, как-то найти новых философов вроде Гегеля или Сен-Симона в Европе, опереться на них и сформулировать новую повестку дня? Вот, скажем, Герцен нашел крестьянскую общину, самый архаический институт современной ему России, остаток едва ли не родового сознания, и именно на этом основал свою идею изначальной нашей предрасположенности к социализму. Декабристам это и в голову не приходило, они здесь видели одну дикость и отсталость, а он вон как изящно повернул. И сколько потом вокруг этой общины навертелось — и особая духовность, и обычаи, обряды, сказки, писатели-деревенщики. Мы бы тоже что-то такое могли. Вот, скажем, взятки — это тоже наша древняя традиция. "Управление внутренними делами так дурно, что хуже быть не может. В Сенате, а равно в Коллегиях и в Губерниях, совершается все по воле отдельных особ, через интриги и взятки. Дело самое справедливое без мзды не делается, так что стенает вся нация от бесконечных вымогательств и несправедливостей". Это пишет Карл фон Финкенштейн, прусский шпион при Елизавете Петровне, в 1748 году пишет, а кажется, будто вчера. Нельзя ли видеть в этой устойчивой традиции взяток, скажем, проявление изначальной симпатии русского народа к деньгам? Или даже, выражаясь более обобщенно, к капиталу? Ну если не всего народа, то его лучших сынов, пошедших по административной линии? Возьмем Макса Вебера — он считал, что капитализм вышел из протестантской церкви, а нельзя ли его вывести из вороватого государства? Нет ли здесь оснований говорить о том, что русское государство беременно капитализмом, как народ социализмом? И сколько вокруг этого можно было бы навернуть — особая душевность, обиход, сказки, писатели-взяточники. Последние, кстати, уже проявились в диссертационном жанре.
Ну хоть какое-то развлечение. Нет, ничего этого не будет. Ничего мы не сочиним. Мы так и будем повторять заклинания, которые уже ничего не заклинают, в полнейшей пустоте, и серое осеннее небо бессмысленности тяжело и безотрадно будет заволакивать наши души. Может, просто времени мало прошло? Герцен отвел на это дело десять лет, а мы пока только год прожили.