Годовщина снятия блокады Ленинграда

Блокадный год глазами ленинградской школьницы

Блокадный дневник Лены Мухиной, отрывки из которого мы печатаем, начинается ровно за месяц до войны — 22 мая 1941 года. Страшные события, описанные в нем, вместились всего в один год.

23 июня 1941 года. С самого утра у нас на дворе и на чердаке началась работа. На дворе строят спешно газоубежище, которое будет занимать все помещение подвала. Мы не знаем... что нам делать при попадании фугасной, зажигательной бомбы. Я знаю, что надо засыпать их песком, но песка у нас в квартире нет. По-моему, надо (как показывали в кино) клеить бумажные пакеты, заполнить их песком и сложить их небольшими кучками у дверей каждой комнаты, в коридоре.

Мы с мамой были на Марсовом поле. Там на центральной площадке стоят 6 зенитных орудий, здесь же... тяжелые ящики со снарядами.

1 июля. Уже 3 дня, как идет эвакуация детей... На 100 человек прикрепляются 1 руководитель и 1 нянька. По всему городу заканчивается строительство бомбоубежищ, траншей, щелей. Вышли указы об обязательной трудовой повинности, об обязательной сдаче населением всех радиопередающих установок, чтобы ими не мог воспользоваться враг.

5 июля. Сегодня 3 часа (с 12 до 3) разгружала баржу с кирпичом. Это трудовая повинность. Скоро поступлю куда-нибудь работать. Надо помогать маме.

9 августа. 4 часа рыла траншеи на Обводном.

2 сентября. Сейчас прошла по улице. Все окна магазинов заколочены досками. Проехали два грузовика. Первый с прицепом, на нем исковерканное туловище истребителя без винта, с поломанным хвостовым оперением, покрыто брезентом. А на другом грузовике везут отдельно крылья, тоже поломанные, с красными звездами. И так печально на душе стало.

8 сентября. С половины одиннадцатого до без четверти час продолжалась эта В.Т. (воздушная тревога). Я как бы предчувствовала... поэтому даже ботинок не раздевала. Мы просидели в убежище каких-нибудь 2 часа, а уж под конец совершенно измучились. Дети плакали, просились домой... Убежище было битком набито.

10 сентября. Еще только 11 часов утра, а уже было 3 В.Т. Я одеваюсь в зимнее, надеваю галоши и беру с собой мой маленький чемоданчик. Я теперь с ним не расстанусь до окончания войны, у меня там чистая тетрадь... деньги, 2 носовых платка, бутылка с чаем, хлеб и этот самый дневник. На крышке чемодана, внутри, я написала свой телефон и адрес, если что со мной случится, можно будет сообщить домой.

14 сентября. Вчера подвергся обстрелу наш район... Почему наши не найдут и [не] разбомбят эти проклятые орудия. Казалось, что может быть проще, спустить 2 бомбочки по 2000 кг, и были бы спасены 1000 жизней.

И потом зря называется это подвальное помещение бомбоубежищем. В эти 3 дня бомбардировки Ленинграда стало известно, что почти всегда убежище или пробивалось насквозь, или его заваливало.

5 октября. Я работаю в госпитале при Инст[иту]те охраны материнства и младенчества им. Клары Цеткин. У нас, санитарок, суточное дежурство. Работа очень трудная, но я понемногу привыкаю. Зато я в дни дежурств бываю сыта и получаю карточку первой категории с 400 гр. хлеба в день.

12 октября. Я уже совсем свыклась с работой. Больные меня любят. 8-го впервые увидела мертвого. В этот день в нашем отделении умерли сразу двое: женщина, она беременна была и ранена в живот. Мужчина, он умер от газовой гангрены. Мне до слез их жалко. [Особе]нно мужчину, ведь еще недавно я видела его жи[вым], он, как и другие, улыбался, курил папиросу, и лицо его мне очень понравилось, такой молодой, симпатичный.

16 октября. Немцы, наверно, превратят Ленинград в развалины, потом займут его. Мы все, кто успеет убежать, будем жить в лесах. И там мы умрем, или замерзнем от холода, или умрем от голода, или нас убьют...

16 ноября. ...Ака ушла искать чего-нибудь съедобного в 9 часов утра и пришла только в 5 часов. Мы с мамой уже смирились с мыслью, что Ака ничего не достала, и вдруг Ака явилась, и не с пустыми руками, а со студнем. Мы сразу сварили суп и поели горячий суп по две полных тарелки. 150 грамм хлеба нам явно не хватает. Ака утром покупает себе и мне хлеба, и я до школы почти все съедаю... Самочувствие неважное. Внутри что-то сосет.

21 ноября. Сегодня мне исполнилось 17 лет. Я лежу в кровати с повышенной температурой и пишу... Сегодня утром Ака вручила мне мои 125 гр. хлеба и 200 гр. конфет. Хлеб я уже почти съела, а конфеты эти надо растянуть на 10 дней.

В 5 часов пришла Ака, уставшая, замерзшая, с пустыми руками. Она стояла за вермишелью, и ей не хватило. В желудке ощущается отвратительная пустота. Как хочется хлеба... Всю жизнь буду помнить я этот день. 21-го ноября 1942 года (если я буду еще жива) я вспомню, отрезая огромный ломоть черного хлеба и мажа его толстым слоем масла, я вспомню этот день таким, каким он был год тому назад.

22 ноября. Сегодня утром можно сказать, что я отпраздновала свой вчерашний день.

Моя плитка, красивая плитка настоящего английского шоколада, где ты? Почему я тебя съела?

Сейчас я перечла опять весь свой дневник. Боже, как я измельчала. Думаю и пишу только о еде, а ведь существует, кроме еды, еще масса разных вещей.

Сейчас такое время, что ничего не купишь, и поэтому ребята имеют при себе много денег. Они каждый почти день ходят в кино и театры, а на переменках и во время тревог — в бомбоубежище, занимаются картежной игрой. Все переменки и даже на некоторых уроках дуются в "очко" на деньги.

29 ноября. Сегодня вставала со свечкой, свет потух. Пришла в школу, та же история, темнота. В середине урока нам раздали по одной ромовой конфетке. Потом алгебра, история. На истории у нас был мед. осмотр, потом пришли и раздали нам всем по талончику на желе.

И вот теперь не знаю, как поступить. То ли съесть его одной, то ли поделиться с мамой и с Акой... Да только маловато будет, что же один стакан желе поделить на 3 части, это только облизнуться.

17 декабря. Наступила суровая зима. Дома холодно, ибо дрова надо очень экономить, и печка топится только, чтобы приготовить обед; темно... Школа не отапливается, в некоторых классах замерзли чернила, хорошо еще, что школьникам дают без карточек по горячей тарелке супа.

18 декабря. Наши потеснили противника, так что дорога от Тихвина до Волхова полностью освобождена от немцев. Сегодня нам в школе дали не желе, а простоквашу из соевого молока, четверть литра. Я принесла домой и поделилась с мамой и Акой.

Сегодня у нас был вкусный суп с мясом и макаронами. Кошачьего мяса хватит еще на два раза. Хорошо бы раздобыть где-нибудь еще кошку...

Геометрию я запустила, по алгебре по контрольной получила плохо. Вот в том-то и мог бы проявиться мой патриотизм, что я, несмотря на трудности, наперекор всему прилагала бы все усилия к тому, чтобы хорошо учиться. Первые же испытания на моем пути сломили меня. Я тряпка. Я кутаюсь в сто одежек и ничего не делаю, зря ем хлеб и только ною — холодно.

25 декабря. Какое счастье, какое счастье! Мне хочется кричать во все горло. Прибавили хлеб! И еще сколько. Какая разница: 125 грамм и 200 грамм. Служащие и иждивенцы 200 грамм, рабочие 350 грамм.

Нет, это просто спасение, а то за последние дни мы так все ослабли, что еле передвигали ногами. А теперь, теперь и мама, и Ака выживут.

28 декабря. Ака уже не встает вовсе с постели... По правде говоря, если Ака умрет, это будет лучше и для нее, и для нас с мамой. Так нам приходится все делить на три части, а так мы с мамой все будем делить пополам. Ака — лишний только рот. Я сама не знаю, как я могу писать такие строки. Но у меня сердце теперь как каменное. Умрет Ака или нет, мне все равно. Уж если умрет, то пусть после 1-го, тогда ее карточка достанется нам.

2 января 1942 года. Теперь мы с мамой одни. Ака умерла. Она умерла в день своего рождения, в день, когда ей исполнилось 76 лет. Похрипела, похрипела и затихла. Теперь мне надо беречь маму, как никогда. Если она умрет, я пропала. Куда я одна пойду?

Теперь Аки нет, и жить нам с мамой будет гораздо дешевле. Если бы мы не зарезали нашего кота, Ака умерла бы раньше и мы бы не получили бы теперь эту лишнюю карточку, которая теперь, в свою очередь, спасет нас. Да, спасибо нашему котоше. Он кормил нас 10 дней.

3 января. Сегодня вот уже 11 часов утра, а хлеба ни в одной булочной нет... Не знаю, выживу ли и я. А мама меня очень тревожит. Все время носится сломя голову, а саму ее бросает из стороны в сторону как пьяную. Я так боюсь, что после этого необыкновенного подъема у нее наступит сильный упадок сил.

Вот мы здесь с голода мрем, как мухи, а в Москве Сталин вчера дал опять обед в честь Идена. Прямо безобразие, они там жрут, как черти...

Вчера мы с мамой сидели у потухнувшей печки, тесно прижавшись друг к другу. Нам было так хорошо, из печки нас обдавало теплом, желудки наши были сыты. Мы мечтали о нашей будущей жизни. О том, что мы будем готовить на обед. Мы решили, что обязательно нажарим много, много свиных шкварок и будем в горячее сало прямо макать хлеб и кушать, и еще мы решили побольше кушать лука. Питаться самыми дешевыми кашами, заправленными обильным количеством жареного лука, такого румяного, сочного, пропитанного маслом. Еще мы решили печь овсяные, перловые, ячневые, чечевичные блины...

4 января. Сегодня отвезли наконец Аку. Мертвых, после того как их оформляют, прямо сдают к носильщикам и сразу на грузовик и на Волково кладбище. К этому приемному пункту вереницей тянутся санки c покойниками. На иных санках два-три покойника.

А карточки-то Акины нам все-таки пришлось отдать. Иначе товарищ Яковлев отказывался оформлять труп. Теперь мы с мамой имеем по 200 грамм хлеба в день.

10 января. Я очень беспокоюсь за маму. Как она должна себя чувствовать, если я уже начинаю шататься от слабости... Вчера мама за чем-то пошла и возвратилась веселая. Оказывается, тетя Саша дала ей попробовать студня, сделанного из высшего сорта столярного клея, и дала ей одну плитку этого клея, чтобы мы тоже попробовали. Мама сейчас же принялась за дело.

Ведь высший сорт столярного клея делается из копыт и рогов домашних животных. У мамы в театре есть точно такой клей. Она как раз недавно выписала для работы себе из кладовой 4 кило, это приблизительно 20 плиток, а 1 плитка — это 3 полных тарелки.

8 февраля. Вчера утром умерла мама. Я осталась одна.

13 февраля. Милая, дорогая, любимая мама. Ты не дожила до улучшения всего каких-нибудь несколько дней. Ты умерла 7-го утром, а 11-го прибавили хлеба, а 12-го дали крупу.

5 марта. Вспоминаю, что 5-го февраля ты еще встала. Пока я бегала по очередям, ты наготовила дров. После обеда ты спокойно сказала, что теперь приляжешь отдохнуть. Ты легла, попросила себя прикрыть своим пальто, и... и больше ты уже не вставала.

Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная. Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня: "Дура, что ревешь. Или думаешь, что я умираю. Ну-ка, сними одеяло. Так, теперь сними левую ногу, теперь правую, прекрасно". И я снимала с кровати на пол ноги. Ноги — это были как у куклы, кости, а вместо мышц какие-то тряпки.

— Опля, — говорила весело она, силясь сама подняться.— Опля, а ну-ка, подними меня так.

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрешь, но не считала нужным об этом говорить.

Только помню, 7-го вечером. Я попросила маму: "Поцелуй меня, мамуся. Мы так давно не целовались". Ее строгое лицо смягчилось, мы прижались друг к другу. Обе плакали.

6 марта.

Я пошла к Гале. Мне открыл Аликин дедушка. Глаза, красные от слез. Оказывается, три дня тому назад умерла его жена Юлия Дмитриевна. Потом пришла Галя, она очень похудела. Меня здесь приняли как родную. Завтра мы отвезем Юлию Дмитриевну.

Галя и ее папа горячо предлагают мне перебраться к ним жить. Они обещают мне помочь всем, чем могут...

Вообще, я даже не ожидала, что меня так встретят, что я встречу такое участие, такую теплоту. Я не одна. У меня нашлись друзья. Какое счастье.

13 марта. Я живу пока у Гали, ухаживаю за ее больным папой, помогаю, что могу, по хозяйству.

Очень мучительны вечера, когда я хлебаю пустой суп без хлеба (хлеб до вечера не дотянуть), а рядом, на столе, лежит много хлеба, стоит банка с сахаром, и Галя отрезает большие толстые ломти и ест их, посыпав сахаром. Я знаю, завидовать нехорошо, но все-таки мне кажется, что Галя могла бы мне давать в день по маленькому кусочку хлеба без всякого ущерба для себя. Ведь она сейчас получает, кроме своих 500 гр., еще 700 гр.: 300 за маму и 400 за папу (он сейчас не ест хлеба).

Боженька, услышь меня, я кушать хочу, понимаешь, я голодна. Я очень несчастна.

18 марта. Сегодня ночью скончался Галин папа. Такой хороший, такой добрый...

Утром просыпаюсь, потом слышу, Галя в соседней комнате плачет и говорит: "Папа, папочка, ведь ты спишь, правда? Ты же проснешься". Я все поняла. Побежала к Гале, прижалась к ней, расцеловала ее.

13 апреля. Скорей бы уехать из этого проклятого Ленинграда. Правда, это прекрасный, красивый город и я к нему сильно привыкла. Но не могу его больше видеть, а тем более любить. Город, где мне пришлось пережить столько горя, где я потеряла все, что имела. Нет, этот город, его имя я буду всю жизнь вспоминать с содроганием в сердце. Скоро, скоро я уеду отсюда, и, надеюсь, навсегда.

15 апреля. Сегодня пошли трамваи. Какая радость.

17 апреля. Вчера у меня в горшке появился росток гороха. На улице появились мухи. Я уже видела живого муравья. Продают пушистые веточки вербы. В садах на деревьях набухли почки. Птицы щебечут вовсю. Тревог и обстрелов пока нет.

25 апреля. Господи, господи! Услышь ты меня. Дай мне благополучно доехать до Горького. Только это я прошу у тебя.

Завтра я получу чай, масло и сахар. Я обязательно пойду в чайную и выпью 2 стакана сладкого чая с хлебом с маслом.

27 апреля. Вторая В.Т. за день. Как будет глупо и досадно умереть перед самым отъездом, пережив все ужасы этой зимы, голод и стужу. Быть может, это мои последние строки. Очень прошу: кто найдет этот дневник, отослать его по адресу: г. Горький, переулок Могилевича, д. 5, кв. 1, Е.Н. Журковой.

*Книга ""Сохрани мою печальную историю...". Блокадный дневник Лены Мухиной" выходит в издательстве "Азбука" при содействии Санкт-Петербургского института истории РАН