Выставка / проект
Во франкфуртском музее Штедель решили разобраться с "Черным романтизмом". Почему здесь нет вздохов на скамейке, красивых видов при восходе солнца и прочих романтических клише, пытался понять специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ МОКРОУСОВ.
Есть выставки, которые стремятся удивить или испугать — а ничего не получается. "Черный романтизм. От Гойи до Макса Эрнста" пугать не пытается — вроде бы собраны все приличные авторы, сплошь классики. Но здесь постоянно становится не по себе. Прекрасные утопленницы и извержения вулканов, выпученные глаза Медузы горгоны и бледноватое лицо Франкенштейна, ночные кошмары и реалистичные демоны — расхожие представления о романтике и ее наследниках входят в противоречие с выбором кураторов, предпочитающих конфликт и боль, уродство и одиночество, химеры и смерть.
Линия от Гойи до Макса Эрнста в европейском искусстве насчитывает всего двести лет и несколько десятков имен. Но в эту прямую (точнее, кривую), словно в прокрустово ложе, можно уложить почти всю историю эстетики. Сама игра слов в названии — Romantik по-немецки и романтизм как направление, и романтика как философия и настроение — располагает к широте взгляда. От всеядности устроителей спасают дизайн и точность выбора. Первый этаж выставки отдан классической романтике — погруженным в туман ландшафтам Каспара Давида Фридриха и его верного последователя Карла-Густава Каруса, устрашающим сценам в шекспировском духе англо-швейцарского гения Фюссли и мертвящим женским образам Делакруа, у которого то Медея режет детей, то Офелия источает смерть.
Второй этаж занимают вдохновленные романтизмом французские и бельгийские символисты и сюрреалисты с примкнувшим к ним Сальвадором Дали. Показывают даже знаменитую сцену из его с Луисом Бунюэлем фильма "Андалузский пес" — ту самую, где женщине бритвой режут зрачок. Дали выступил оформителем и в другом фильме, отобранном кураторами — "Завороженном" Альфреда Хичкока.
Кино играет в выставке важную роль. В двух затемненных залах показывают фрагменты из многих классических лент — в частности, из "Франкенштейна" (1931) Джеймса Уэйла, снятого по роману близкой знакомой Байрона Мери Шелли. А кадры из "Фауста" (1926) гения немецкого экспрессионизма Вильгельма-Фридриха Мурнау выглядят прямой цитатой из Каспара Фридриха. Но главное в Штеделе — разумеется, живопись и графика. Произведений одних авторов много — например, фронтмен экспозиции Франсиско Гойя (во Франкфурте более двух десятков его работ) представлен гравюрами и многочисленными полотнами, в том числе посвященными каннибалам. Другие, как Блейк или Кнопф, ограничены парой работ, но обязательно знаковых.
В принципе, такую выставку франкфуртский музей мог бы составить и по своим запасникам. Они богаты — не зря в свое время в Штедель из Мюнхена специально приезжал Томас Манн, чтобы изучать историю искусства. Но в итоге пригласили и сторонние музеи — из Лондона и Нью-Йорка, Копенгагена и Чикаго, Мадрида и Парижа (в музее Орсэ выставку покажут весной).
Есть здесь неожиданности, вроде "Балерины как череп" того же Дали — полотно 1930-х годов предоставил музей Лихтенштейна. Это еще ранний, далекий от коммерческого флера Дали, сплавляющий смерть и искусство в неразрывное целое, потому что он так видит, а не потому что это хорошо продается.
Тема ухода, прощания, смерти — одна из главных на выставке. Иногда это настроение, атмосфера, ощущение тревоги, как в рисунках Виктора Гюго. Порой — изображение боли, как в "Воспоминании об Элеоноре Дузе" Родена. Но может быть и сцена с покосившимся крестом ("Разрушенное место" Пауля Клее) или напоминающая кладбищенский склеп "Вилла у моря" Беклина с белой фигурой на первом плане. Это одна из пяти версий картины, очень популярной в XIX веке — прямо как "Остров мертвых" (Беклин его тоже рисовал пять раз). После смерти художника его слава растаяла буквально за несколько месяцев, но XXI век все вернул на свои места. Символизм теперь выглядит не как декадентская забава, наслаждение восторженных девиц, но как сложнейшее культурно-философское движение. Хотя, наверное, популярность у зрителей проектов, подобных этому, повышает и то, что меланхолия вновь стала мейнстримом, а чувство одиночества выглядит едва ли не нормой.