Выставка проект
Во франкфуртском музее Штедель решили разобраться с "Черным романтизмом". Почему здесь нет вздохов на скамейке, красивых видов при восходе солнца и прочих романтических клише, пытался понять специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ МОКРОУСОВ.
Есть выставки, которые стремятся удивить или испугать — а ничего не получается. "Черный романтизм. От Гойи до Макса Эрнста" пугать не пытается — вроде бы собраны все приличные авторы, сплошь классики. Но здесь постоянно становится не по себе. Прекрасные утопленницы и извержения вулканов, выпученные глаза медузы Горгоны и бледноватое лицо Франкенштейна, ночные кошмары и реалистичные демоны — расхожие представления о романтике и ее наследниках входят в противоречие с выбором кураторов, предпочитающих конфликт и боль, уродство и одиночество, химеры и смерть.
Линия от Гойи до Макса Эрнста в европейском искусстве насчитывает всего 200 лет и несколько десятков имен. Но в эту прямую (точнее, кривую), словно в прокрустово ложе, можно уложить почти всю историю эстетики. Сама игра слов в названии (Romantik по-немецки это и романтизм как направление, и романтика как философия и настроение) располагает к широте взгляда. От всеядности устроителей спасают дизайн и точность выбора. Первый этаж выставки отдан классической романтике: погруженным в туман ландшафтам Каспара Давида Фридриха и его верного последователя Карла Густава Каруса, устрашающим сценам в шекспировском духе англо-швейцарского гения Фюссли и мертвящим женским образом Делакруа, у которого то Медея режет детей, то Офелия источает смерть.
Второй этаж — последователи и вдохновленцы, от французского и бельгийского символизма до сюрреализма с примкнувшим к нему Магриттом и непременным Сальвадором Дали. Показывают даже знаменитую сцену из его с Луисом Бунюэлем фильма "Андалузский пес" — ту самую, где женщине бритвой режут зрачок. Дали выступил оформителем и в другом фильме, отобранном кураторами,— "Завороженном" Альфреда Хичкока.
Кино играет на выставке важную роль. В двух затемненных залах показывают фрагменты из многих классических лент, вроде "Франкенштейна" (1931) Джеймса Уэйла, снятого по роману близкой знакомой Байрона Мэри Шелли (сам Уэйл, впрочем, вдохновлялся не первоисточником, но пьесой по роману). А кадры из "Фауста" (1926) гения немецкого экспрессионизма Фридриха Вильгельма Мурнау выглядят прямой цитатой из Каспара Фридриха. Но главное среди 220 работ в Штеделе — живопись и графика. Одних авторов много. Например, фронтмен экспозиции Франсиско Гойя (во Франкфурте более двух десятков его работ) представлен гравюрами и многочисленными полотнами, в том числе посвященными каннибалам. Другие, как Блейк или Кнопф, ограничены парой работ, но обязательно знаковых.
В принципе такую выставку франкфуртский музей мог бы составить и по своим запасникам. Они богаты — не зря в свое время в Штедель из Мюнхена специально приезжал Томас Манн, чтобы изучать историю искусства. Но в итоге пригласили и сторонние музеи — из Лондона и Нью-Йорка, Копенгагена и Чикаго, Мадрида и Парижа (в музее Орсе выставку покажут весной).
Есть здесь неожиданности, вроде "Балерины как череп" того же Дали — полотно 30-х годов предоставил музей Лихтенштейна. Это еще ранний, далекий от коммерческого флера Дали, сплавляющий смерть и искусство в неразрывное целое потому, что он так видит, а не потому, что это хорошо продается.
Тема ухода, смерти, прощания — одна из главных на выставке. Иногда это настроение, атмосфера, ощущение тревоги, как в рисунках Виктора Гюго. Порой изображение боли, как в "Воспоминании об Элеоноре Дузе" Родена. Но может быть и сцена с покосившимся крестом ("Разрушенное место" Пауля Клее) или напоминающая нестандартное кладбище "Вилла у моря" Беклина с белой фигурой на первом плане. Это одна из пяти версий картины, очень популярной в XIX веке — прямо как "Остров мертвых" (Беклин его тоже пять раз рисовал). После смерти художника его слава растаяла буквально за несколько месяцев, но XXI век все вернул на свои места. Символизм теперь выглядит не декадентски-упаднической забавой, наслаждением восторженных девиц, но сложнейшим культурно-философским движением, чьи корни, в частности, в романтизме, среди продолжателей которого и сюрреализм.
"Черный романтизм", который готовился два с половиной года, успешен у немецкой публики. Но трудно предсказать, какая судьба ждет выставку в Париже. То, что немцу интеллектуальная радость, французу часто интеллектуальная смерть. Сейчас в Гран-пале очереди на ретроспективу Хоппера, а вот на изящную "Богему" по соседству попасть было легко. Но с тех пор как меланхолия вновь стала мейнстримом, а чувство одиночества выглядит едва ли не нормой, шансы сложных проектов повысились.