150-летие Станиславского в МХТ отметили постановкой Кирилла Серебренникова "Вне системы" — краткий экскурс в судьбу основоположника искусства режиссуры превратился в размышление о русском театре вообще. Живого Станиславского на вечере, так не похожем на официальные торжества, разглядела АЛЛА ШЕНДЕРОВА.
Юбилей театр
На самом деле Станиславского на сцене не было. Были три Немировича-Данченко (Михаил Угаров, Константин Хабенский, Алексей Бартошевич), Вахтангов (Дмитрий Черняков), два Мейерхольда (сам Серебренников и режиссер Клим), Сулержицкий (Виктор Рыжаков), Михаил Чехов (Евгений Миронов), Книппер-Чехова и даже Соня Голлидэй. Зеркальный занавес, отделяющий сцену от зала, потом уплывает вверх (художник Николай Симонов превратит его в экран), но поначалу кажется, что на сцене и в зале одни и те же люди.
Собственно в этом и состоял замысел режиссера — чтобы превратить историю юбиляра из официальной советской ЖЗЛ в реальную человеческую жизнь, он попросил действующих лиц современного театра примерить на себя жизнь таких же деятелей прошлого. Можно сказать, "Вне системы" — это история русского театра, данная нам в ощущениях. Не найдя в наше время фигуры, мало-мальски адекватной Станиславскому, режиссер отдал текст Константина Сергеевича артисту Анатолию Белому, который читает его не на сцене, а с экрана — словно из прошлого.
Драматург "Вне системы" Михаил Дурненков провел бездну времени в мхатовских архивах — в итоге вышел не сценарий вечера, а именно пьеса, композиция которой явно позаимствована у Чехова: за смешным чем дальше, тем больше проглядывает трагическое.
Все начинается с бодрой перепалки. Рассевшись на сцене, Немирович, Мейерхольд и Вахтангов по очереди ругают недосягаемого (в прямом и переносном смысле) Станиславского, Художественный театр и друг друга, а рыцарь театра Сулержицкий умоляет их "спеть жизнь во славу Божию". "Артистов эксплуатируют материально и морально. Общедоступного театра нет",— категорично заявляет Мейерхольд-Серебренников. "Мейерхольд, которого я знаю с первого курса, никогда не проявлял гениальности",— парирует Немирович-Угаров. И зал, конечно, помирает со смеху — слишком уж напоминает эта разборка классиков сегодняшние взаимоотношения режиссеров.
Пока звучат письма Немировича — призывающего Константина Сергеевича избегать на сцене внешних эффектов, рассказ Голлидэй, вспоминающей, как Станиславский едва не выгнал ее за то, что владелец фотоателье на Сретенке догадался выставить в витрине ее большой портрет (такая самореклама противоречила этике Художественного театра), Чехов (роль досталась писателю Владимиру Сорокину) жалуется с экрана, как не везет ему в театре,— на сцене что-то необратимо меняется. На месте кресел со спорящими режиссерами теперь зияет дыра.
Элегичный вальс Грибоедова звучит издевкой: рояль изувечен, клавиши оторваны — пианист ползает на коленях, перебирая струны. Из-под сцены выезжает стул, на котором корчится раздетый до белья анфан террибль нашей авангардной режиссуры Клим (псевдоним Владимира Клименко). Пружинистые мальчики подсовывают ему какую-то бумагу: "Карл Теодор Казимир Мейерхольд, подпишите!" Никаких ударов и выстрелов — подписали и уволокли старика как ненужный реквизит.
Рыцарь и фанатик театра, нравственный и творческий камертон для всей интеллигенции, по воспоминаниям, путавший ГУМ с ГПУ ("Прекратите, не то нас всех заберут в ГУМ!"), автор униженных писем к Ягоде (чтобы спасти арестованного племянника — того вернули домой, но уже в виде трупа), Станиславский прекрасно понимал, какой мрак надвигается на страну. Репрессировать его искусство советская власть не решалась, но нашла более иезуитский способ — превратить в монумент при жизни.
Лучшая метафора "Вне системы" — огромный шар с портретом К. С., который запускают энкавэдэшники в шлемах с теми же портретами, а потом тщетно пытаются сдуть, затоптать, накрыть черной тряпкой. Кадры похорон Станиславского, сбивчивые советизированные речи соратников, дребезжащие, рассыпающиеся звуки марша (потрясающую музыку для вечера написал Александр Маноцков) сменяет полная тишина. В темноте из-под сцены выезжает ярко освещенная суфлерская будка. Сидя за столиком, в окружении старых катушечников, Олег Табаков — то ли суфлер, то ли призрак — читает письмо Станиславского: о том, что в гладильной не выключены утюги, умывальник засорен, по сцене ходят крысы, и вообще неясно — у кого ключи от театра?..
И так живо звучит этот текст, что на память приходит фраза Анатолия Смелянского, написавшего про "Дни Турбиных": "Ниточка, связующая спектакль с прошлым Художественного театра, просматривалась во всем". Так вот, судя по "Вне системы", она не оборвалась до сих пор. Пока этот старик ходит по театру, вернее, пока мы чувствуем его присутствие, все еще поправимо.