Рождественская политэкономия

В Новый год за границу заманивают туристические агентства и глянцевые журналы. И только тот, кто раз поддался соблазну, знает, что русскому человеку лучше всего остаться дома.

Потому что дальше все будет как в душераздирающем фильме про то, что жизнь не удалась. Пустые городские улицы, безнадежно наливающиеся теплым светом чужие окна, запертые двери, тишина, пустота, ужин в отеле, где — как вишенка на торте огорчений — восседает за отдельным столиком наедине с тарелкой 50-летняя дама в истерическом макияже или лысый одиночка в галстуке панического цвета. Вот что такое Сочельник для русского человека за границей.

В Новый год получше, но только в том смысле, что на центральной площади, например в Берлине, вас подопрет со всех сторон подвыпившая толпа. И все равно останется чувство: не то. Причем как-то фундаментально «не то», генетически. И это чувство не обманывает. Россия и Европа разошлись в рождественском вопросе драматичнее, чем в визовом.

А все «спасибо» удивительному русскому обычаю справлять Новый год по гражданскому календарю со всем остальным миром сообща, а «свое» Рождество — по церковному, на тринадцать дней позже, когда весь западный мир уже давно вернул в магазины отторгнутые организмом подарки, отгулял зимние отпуска, снял уличные гирлянды, разобрал елки и по макушку втянулся обратно в офисное рабство.

В этот момент утомленные затяжными каникулами, уставшие есть, пить, отдыхать русские граждане без аппетита смотрят на календарь: опять! И что с этим Рождеством делать, совершенно непонятно. Еще один плотный ужин. Некоторые по инерции слушают бой часов в полночь и поднимают бокалы еще раз. По телевизору золотыми жуками ползают священнослужители — идет трансляция из храма, и чувствуется, что церковь в эти дни как-то далека от народа. Какой-такой рождественский пост? Это что — остаться на Новый год без оливье!? Без холодца!

И в этот момент утомленные каникулами, уставшие есть, пить, отдыхать русские граждане без аппетита смотрят в календарь: опять!

Неразбериха с календарями поменяла местами Новый год и Рождество — с самыми роковыми для русского Рождества последствиями. Оно в России маленькое, тихое, невнятное, факультативное. А всю эмоциональную бурю, удар по желудку и финансовую нагрузку главного праздника принял на себя Новый год. В Европе все наоборот. И поэтому двум мирам, двум Новым годам, двум Рождествам не сойтись, как не сойтись человеку со своим отражением.

На приеме у психолога во всем принято винить родителей, а во всей белиберде русской жизни — советское прошлое. Так и здесь. Нового года в Советском Союзе сначала не было вообще, причем довольно долго: до 1934 года, когда гражданам разрешили ставить елки, а хореографам — балет «Щелкунчик». Советская власть боялась Рождества, прямо как Колдунья из Нарнии, а потому подсунула гражданам Новый год. Потому что вредное для идеологии Рождество все равно справляли тайком и легализация Нового года была подобна голландской легализации легких наркотиков: глядишь, и колоться стали меньше. На легальной елке повисли ватные советские пограничники в шубках и с ватной овчаркой, похожей на полярного волка, самолетики сталинских «соколов» и алая кремлевская звезда вместо той, что увидали волхвы. Русский Новый год зажил своей жизнью. Но вовсе не стал тем же самым, что западное Рождество.

За десятилетия с праздника облетели модные прибаутки вроде сталинских полярников или стеклянных сверкающих хрущевских кукурузных початков, отжалась эссенция, вывелась чистая формула. Она состоит из елки, мандаринов, оливье и фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!». Русским людям этот фильм заменил рождественскую мессу и потому не надоедает — как и всякое обрядовое действо. Смысл обряда — в ритуальном возлиянии, после которого герой умирает для прошлой жизненной неразберихи и возрождается в ласковых ладонях снегурочки Барбары Брыльски. Русский Новый год, таким образом, про то, что все как-нибудь наладится само: тем лучше, чем полнее герой самоустранится, в идеале — до полного бесчувствия. Что сказать... В Скандинавии, например, каждое Рождество по телевизору крутят (и смотрят) «Фанни и Александра» Бергмана.

И это, вероятно, водораздел. Европейское Рождество — не то чтобы детский праздник («Фанни и Александр» тоже не то чтобы детский фильм), но — для детей. Это гимн семье, но только потому, что на крепких семейных стенах для ребенка покоится целый мир. Перед Рождеством киоски по всей Европе завалены специальными выпусками «как украсить дом к Рождеству», то есть своими руками превратить нормальную квартиру в балаган, а по телевизору изящные гейские пары учат граждан вязать на спицах елочные шары.

Идеальная западная рождественская елка — это когда все игрушки сделаны своими и детскими руками, из старых катушек, веревочек, пуговиц, проволоки, ракушек, тряпочек, бумаги, ножниц, клея и твердого теста для имбирного печенья (непонятно только, где собрать столько ненужного хлама, чтобы из него соорудить что-то нужное). На Рождество сидят дома, в крайнем случае — дома у бабушки с дедушкой. Терпеливо поют детские песни, безропотно смотрят мультики и даже смиренно выставляют на стол безалкогольное (спасибо регулярным газетным кампаниям из серии «пьешь при детях — растишь алкоголика»).

А вот Новый год — для взрослых. На Новый год люди вольные идут в клубы, а семейные — в гости, брякая по дороге бутылками, а в гостях сваливая спящих детей в общую комнату совсем как сброшенные пальто.

То ли «наш» Новый год — это «их» Рождество, то ли «наше» Рождество — это «их» Новый год, то ли их вообще бессмысленно сравнивать. Остановимся на том, что в доказательствах не нуждается. Есть Главный зимний праздник. И есть Второй главный зимний праздник. И это так же непреложно и интернационально, как то, что люди относятся к прямоходящим млекопитающим.

И тут все встает на свои места. Ибо все, что до, и все, что после Большого зимнего праздника, и в Европе, и в Америке, и в России — совершенно одинаково. Сперва темную ноябрьскую мглу прорезают первые гирлянды. Потом устремляется сквозь магазины неторопливый, но неослабевающий поток женщин в поисках подарков. Потом на конторы сыплется мелкий дождик разного корпоративного дерьма: обсыпанных логотипами, как горло зимней ангиной, ручек, кружек и календарей, немедленно летящих в мусорную корзину.

Отцы семейств тащат по городу пойманные и крепко связанные по рукам и ногам елки. За два-три дня до Главного праздника кажется, что по радио объявили о начале третьей мировой войны, предположительно атомной: население в панике вывозит из магазинов телегами продукты питания, свечи, муку. Ровно за день до Главного праздника по магазинам проносится табун мужчин, для которых покупка подарков — такой же головоломный сюрприз, как первый снег для московской мэрии. Это последняя надежда продавцов сбыть с рук всякую дорогую и абсурдную хрень вроде декоративных наконечников для сосков от Agent Provocateur; и чаще всего, она оправдывается. В промежуток между Главным зимним праздником и Вторым главным зимним праздником подарки, купленные в любовном бреду или, наоборот, скучном своекорыстии, или просто не вышедшие размером, подлежат возвращению на законное место в магазины, Ингмар Бергман снова становится режиссером для интеллектуалов, а Эльдар Рязанов — для дам-бухгалтеров средних лет. Ритуал окончен. После Второго главного зимнего праздника наступает заключительная фаза — самобичевание. Бичующиеся устремляются в фитнес-клубы. Примерно недели им хватает на то, чтобы понять, сколь опрометчивым было обещание начать новую жизнь с нового года, и к дыбе с петельками можно впервые и снова на весь год подойти без очереди.

Юлия Яковлева