2012-й войдет в анналы как год Pussy Riot, и впору заключать пари, через сколько лет их имена напишут в школьных учебниках: дело Дрейфуса и дело Бейлиса, процесс Бухарина и суд над Бродским, раскольники, декабристы, народовольцы — пока в Хамовническом районном суде города Москвы шло представление, исторические аналогии сочинялись и множились, и все были в чем-то уместны.
Когда процесс, заставивший каждую кухарку высказаться о государстве, церкви и современном искусстве, только начинался, не умирала надежда, что этот отчаянный жест не останется единичным. Что Pussy Riot, давшие голос и цвет безголосому и бесцветному "белому движению", выведут протест на другой уровень. Что число их последователей будет расти снежным комом, как росло число просмотров ролика с "панк-молебном", что если сотни студентов, начитавшихся книг по политической теории и тактическим медиа, станут так же точно бить в больные точки этого Левиафана, то ему конец, что если все надавят плечом, то стены рухнут, как пела группа "Аркадий Коц" в автозаке. Казалось, у Ги Дебора нашлись русские ученицы, сумевшие наконец вывести ситуационистские практики из области искусства в область политики. Воображались сцены в духе финала "V значит вендетта", когда толпы в масках Гая Фокса идут к парламенту. Но митинги у здания суда были куда скромнее в количественном и качественном отношении. Суд, приговор, объявление всего творчества группы экстремизмом — Левиафан оказался устойчив, свел политическую составляющую на нет и, назначив активисткам реальные и условные сроки, водворил Pussy Riot в зону запретной культуры. Авангард обманулся в своих ожиданиях, не сумел сбежать с территории искусства и — как всегда — потерпел поражение. Теперь о Pussy Riot все больше говорят как о художественном феномене, и, наверное, стоит задуматься, что же это было с точки зрения искусства.
Не с точки зрения социальной истории русского искусства. Без спекуляций на тему "поэт и власть" и без сравнений с Бульдозерной выставкой 1974-го, когда, защищая свое право быть художником не в метафизическом, а в социальном плане, то есть иметь возможность легальной встречи со зрителем здесь и сейчас — в музее, а не на опушке леса в Беляево, Оскар Рабин повис на ковше давящего картины бульдозера. Без реверансов к хроникам современной цензуры, к судебному противостоянию искусства и церкви, начатому акцией "юного безбожника" Авдея Тер-Оганьяна и продолженному выставками "кощунников" Юрия Самодурова и Андрея Ерофеева в Сахаровском центре. Стоит задуматься, что это было с точки зрения современного искусства как такового и почему это имело такой эффект, что на какой-то момент Pussy Riot затмили главного культур-диссидента наших дней Ай Вэйвэя и за них вступились президенты, министры, целые академии художеств и сама Мадонна, хотя обращались не к ней, а к Богородице.
Диагнозы разнятся. Акционизм, говорят акционисты, кто с радостью — дескать, возрождается художественный угар "лихих девяностых", кто с негодованием — дескать, безрассудный героизм "лихих девяностых" попран таким политическим пиаром. И с этим можно согласиться, но лишь отчасти. Если не иметь в виду прямой, подчас физический, телесный контакт художника и зрителя, что было у венских акционистов или у "человека-собаки" Олега Кулика и чего не было у Pussy Riot — ведь непосредственная аудитория их акций ничтожна в сравнении с многомиллионной медиааудиторией,— а иметь в виду готовность нарушать границы, революционный романтизм, дикость и странность жеста, чувство момента, провокационность вторжения в реальное социальное поле. Феминизм, говорят феминисты, дотошно перебирая детали вроде тех, что название Pussy Riot связано с феминистским движением riot grrrl и они, словно группа Guerrilla Girls, носили маски, по крайней мере до ареста сохраняя анонимность. Можно согласиться и с феминизмом — с той оговоркой, что восстание против патриархальности власти и общества — не только его право и привилегия. Абстракция, говорит художник Анатолий Осмоловский, кислотные наряды и балаклавки — это "бунт цвета". Что ж, пусть будет абстракция, смазавшая карту будня и плеснувшая краску в серость политического официоза и системной оппозиции. Малевич, говорит культуролог Михаил Ямпольский, они — наследницы Малевича: формально — недаром визуальный образ группы напоминает разноцветных и безликих "супрематических крестьян" — и духовно, коль скоро разуверившийся в официальной церкви авангардист верил в обновление христианства через синтез искусства, религии и гражданственности. Но являются ли Pussy Riot наследницами Малевича, когда выступают в метро или на крыше троллейбуса, и так ли уж отчетливо читается этот иконографический прототип, когда "неосупрематистки" поют на Лобном месте? И все же ключевое слово — образ. Образ, в который так или иначе вошло все вышеназванное и многое другое. Pussy Riot создали образ времени и при этом стали частью этого образа.
Образ эффектный и сам по себе: лихой панковский карнавал на фоне наглухо запертых раззолоченных Царских врат — отчаянная попытка достучаться до небес и до всея земли без официально уполномоченных посредников. Но, главное, эффективный. Такого резонанса не могло быть еще 10 лет назад, до эпохи высокоскоростного интернета и смартфонов, до ютьюба и фейсбука, до перепоста и копипаста, до того, как газеты перешли на цветную печать — десятилетием ранее разноцветные балаклавки Pussy Riot на первых полосах было бы трудно отличить от черных масок каких-нибудь террористов-смертников. И конечно, такого резонанса не было бы, если бы парой месяцев ранее на той же сцене не был бы показан предвыборный перформанс массового поклонения поясу Богородицы, транслировавшийся всеми телеканалами, и государство не включилось в промоушен "панк-молебна". Образ, мгновенно выскочивший из рамок спектакля и ставший ситуацией, проникший на каждую кухню и вызвавший такую бурную общественную дискуссию, какой никогда не вызовет ни включенный в школьную программу "Черный квадрат", ни все акции группы "Война", вместе взятые, и какая, несомненно, является главной частью произведения.
В 1950-м четверка леттристов-радикалов пробралась в собор Парижской Богоматери, взошла на кафедру и прямо посреди пасхальной службы провозгласила, что Бог умер. Службу в прямом эфире передавало национальное телевидение — записей акции, кажется, не сохранилось, но об инциденте потом много писали в газетах. Богохульники позже вошли в Ситуационистский Интернационал, который намеревался преодолеть искусство и упокоился в недрах Центра Помпиду. Перспектива упокоиться в музее Pussy Riot пока не грозит — хотя бы потому, что их видеоролики, чистейший образец медиаактивизма, где невозможно провести грань между политикой и искусством, попали под запрет как экстремизм. Ситуационисты опередили свое время — Pussy Riot работают на самом острие нашего медиаактивного времени, и, может быть, рановато записывать их, будто бы так и не преодолевших искусства, в проигравшие. Во всяком случае, им удалось не то что раздвинуть границы искусства — границы теперь открыты и диверсанты шмыгают с одной территории на другую. Вот лжеинформационное агентство FogNews — благодаря ему мы стали видеть новостную картину мира во всей красе абсурда. Вот партизанское рекламное агентство "Рос"П"Издат" — не правда ли, баннер "Диме Б. был 1 год. Он умер потому, что 22.11.2012 на Звенигородском шоссе вы, суки, не пропускали скорую" был лучшей социальной рекламой года. Как знать, когда их имена напишут в школьных учебниках, не вычеркнут ли оттуда слово "искусство" — как устаревшее понятие, возникшее в эпоху Ренессанса и совершенно утратившее смысл в новой реальности? И не заменят ли его словом "медиаактивизм"? Тогда всех можно поздравить с наступающим Новым Возрождением.