Почему 10 миллионов человек живут кучно в одном месте? Что за свобода нужна постиндустриальным людям?
Вообще-то это наследие индустриальной эпохи. Индустриальная эпоха предполагает, что вот у вас есть завод и на нем, как на ЗИЛе, работают тысячи человек. И у вас в городе таких заводов — под сотню.
Это значит не только то, что у вас в городе некоторая территория занята промзонами и, когда производство встает, вы не совсем понимаете, что с ними делать. То есть вы в принципе понимаете — там размешаются музеи, культурные учреждения, клубы, бары, рестораны, но вообще-то город, если это не Лас-Вегас, не может на треть состоять из увеселительных заведений. Еще там располагаются офисы, но вообще-то фирма, если это не ООО "Рога и копыта", не может располагаться в бывшем арматурном складе. Поэтому в принципе вы понимаете, что делать, но в деталях тут много тумана. Сегодня в Москве треть города — это промзоны, поэтому тумана тут много. Причем этот туман стоит очень дорого.
Но дело не только в промзонах. Дело в том, что миллионы рабочих — это много. Вам нужно их привезти на работу к 8 утра всех вместе и потом всех вместе вывезти. Вам нужно их накормить, на работе и по месту жительства. Вам нужно их расселить в более или менее одинаковых условиях. Вам нужно, чтобы их лечили, а если не вышло, то хоронили. Вам нужно, чтобы они рожали детей, потому что они этого хотят, а вам нужна новая рабочая сила. Вам нужно их учить, воспитывать, обеспечивать безопасность, и чтобы они отдыхали. И все это в масштабе миллионов человек.
Это значит, что не только производство становится индустриальным. Это значит, что снабжение, транспорт, здравоохранение, гигиена, общественное питание, культура, образование, строительство жилья и его содержание — все это превращается в индустрии. В которых работает — в каждой — примерно десятая доля от тех, кто работает на заводах.
Индустрия — это выпуск одинакового. Производить разное можно, но разница должна быть невелика, чтобы все производимое можно было изготавливать по одной и той же технологии. Это значит, что создаются десятки индустрий по выработке стандартного жилья, стандартного здравоохранения, образования, питания, стандартных транспортных условий и т.д. Миллионы одинаковых квартир, сотни тысяч одинаковых домов, сотни школ, поликлиник, детских садов, складов, миллионы людей, приученных так жить и во всем в этом работать. Если все это происходит в советских условиях, то там еще вместо конкуренции, которая как-то увеличивает разнообразие, появляется идея плановых показателей, которые его уменьшают. И к этому еще добавляется идея примерно одинаковых людей с одним набором ценностей, стремлений, норм поведения и повесткой дня. Сотни театров, кинотеатров, клубов и библиотек, воспитывающих советского человека.
А потом это заканчивается. Мы много думаем о специфике Москвы. Кремль, соборы, бульвары, дворы, провинциальная чувственность московского классицизма, купеческая разгульность московского модерна, Арбат, Замоскворечье, сталинские высотки и сталинские набережные. Чудо что за город, но это 7 процентов территории. 93 процента территории и населения Москвы — это продукт ХХ века. И это значит, что главная особенность Москвы — это наложение двух цивилизационных революций. Из индустриального города получился постиндустриальный, а из советского — постсоветский. И это произошло в масштабе 10 миллионов человек.
Мы теперь много знаем про постиндустриальный город, хотя это до известный степени загадка — почему люди продолжают жить вместе в таких несусветных количествах? Производства нет, а если остается, то на фабрике, где работало 300 тысяч, теперь работают 100 человек — сравните ЗИЛ и автозаводы в Калуге. Торговля — по интернету, культура — по интернету, там, где остается физический контакт, все разукрупняется. Вместо поликлиники — комбината здоровья — домашний доктор, вместо комбината питания — сотни ресторанов и кафе. Близость к власти? Так она живет на Рублевке или за кремлевской стеной.
Вообще-то единственное, чем скрепляется постиндустриальный город,— общение между людьми. Тут есть такая особенность, что, когда ты общаешься непосредственно, ты получаешь в сотни раз больше информации, чем по мейлу, телефону, даже скайпу. Ты видишь, как человек себя ведет, куда смотрит, как одет, как чувствует себя среди других людей, описать все это в мейле — это надо быть Львом Толстым. А вот любой торгующий мясом на рынке южный человек мгновенно считывает любого покупателя по одежде, походке и первому вопросу, и он даже не может не то что написать, а хоть как-то сказать, что именно он считал, но при этом очень хорошо этим считанным руководствуется.
Два вывода из этого. Если главное конкурентное преимущество города — общение, тогда он должен способствовать сокращению издержек на общении, то есть установлению доверия. Доверие устанавливается в сообществах и между сообществами с помощью людей, входящих в несколько сообществ сразу. Хипстеры, чиновники, православнутые, наци, либералы, этнические группы, журналисты, искусствоведы, садоводы, автомобилисты, коллекционеры и т.д. — чем больше в постиндустриальном городе сообществ, тем он эффективнее, тем больше институтов доверия.
Второй вывод такой. Главное достоинство постиндустриального города — свобода. Свобода не в смысле политическом, это не достоинство города, она везде достоинство. Свобода разнообразия жизненных ситуаций и комбинаций. У тебя в городе резко повышается возможность стать кем угодно и никем не становиться.
Это важно. Постиндустриальный город и постиндустриальная свобода — это не только свобода стать кем угодно, это еще и свобода никем не становиться. Это как с деньгами — страшно приятно что-нибудь купить, а еще приятнее ничего не покупать и сохранять возможность купить что угодно. Люди не хотят потратить свой главный капитал — время жизни — сразу же и на одну покупку. Стать, скажем, почтовым служащим — кому надо? Они норовят очень долго уклоняться от этого, и поэтому на художественных факультетах Берлина, Рима или Нью-Йорка ты легко встречаешь студентку, желающую выучиться на фотографа, не замужем, детей нет, постоянного места жительства нет, в этом городе оставаться не собирается, по мироощущению у нее все впереди, возраст — 40 лет, третье образование. Отношения — приятно, замуж — с ума сошел. Кайф в том, что она входит в 20 разных сообществ и все время меняет роли — то бармен, то биолог, то фотограф, то католик, то садовод, то йог, то мастер молекулярной кухни. Это принципиально иная жизненная стратегия.
Вообще-то одно прямо связано с другим. Великий лингвист Эмиль Бенвенист заметил, что слово "свобода" в европейских языках по происхождению связано с принадлежностью к какой-либо общности (в русском — слобода), то есть это не свобода от чего-либо, а права и привилегии от того, что ты один из некой группы — чиновников, журналистов, жуликов и воров, таджикских рабочих и дагестанской богемы. Так что чем больше сообществ — тем больше свобод (вернее — привилегий).
И это все прямо противоположно индустриальному городу. Индустриальный город заточен на то, чтобы быстро изготовить из тебя кого-то. Родился — научился — отработал — на пенсию. Город и материально, и символически построен на идеале превращения тебя в продукт — рабочего, гражданина, члена семьи, а если ты пытаешься уклониться, он начинает тебя прессовать. И он, особенно в его советском варианте, терпеть не может сообществ. У людей не должно быть никакой своей повестки дня, должна быть одна, государственная. Для изготовления одинаковой продукции требуются одинаковые люди, а сообщества — это отличия.
Москва — противоречие материальной структуры и тех отношений, которые на ней возникают. В индустриальный хард загружены программы постиндустриального софта. Хард сопротивляется. Он пытается сам породить новые программы, которые больше бы соответствовали его морфологии. Они начинают вести себя как вирусы. Нам нужны не сложные люди, а простые. Креативный класс — это сельские врачи и учителя. Обществу нужны духовные скрепы. Один народ, одна страна, одна идеология, одно образование, одна культуры, все как один.
Это я к тому, что мы вот сильно преувеличиваем значение власти и в том смысле, что она нам все дала, и в том, что она во всем виновата. Преувеличиваем, но не можем прочертить границ, за которыми все происходит само, без нее. Но вот все вещи, о которых я написал,— это стадиальные изменения, которые произошли без всякой власти, они просто произошли. И вот, скажем, если где-нибудь в Кордильерах есть шериф, то он не отвечает за форму Кордильер и никак не может на нее повлиять. Возьмем Москву. Вы уверены, что всю описанную конфигурацию определяет власть?